Чёрный бархат темноты

*** – За дурака меня держишь? Чак стоит у гончарного круга, нависая над Ньютом, и выглядит очень недовольным. Даже сердитым. Ньют только пару раз видел его в таком состоянии, и оба раза причиной негодования оказывались неполадки в производстве. В последний кто-то оставил приоткрытой створку печи, из-за чего вся партия новеньких, с любовью вылепленных тарелочек растрескалась и раскрошилась ещё до того, как её вынули наружу. Тогда досталось всем: и Ньюту, и Джеффу, и всему Глэйду. Даже ни в чем неповинные гриверы забились в углы и притихли, испугавшись Чака, который обвинил в преступной халатности целый свет. В этот же раз, кажется, весь свой гнев он решил обрушить лишь на одного человека. – Что-то случилось? – спрашивает Ньют, изображая усердную работу и стараясь вспомнить, в каком положении была задвижка, когда он в последний раз подходил к печи. – А то ты не знаешь, – отвечает Чак, грозно упирая руки в бока и каким-то непостижимым образом становясь больше и массивнее, из маленькой косматой матрёшки превращаясь в косматого и немаленького борца сумо. – Я ничего не трогал, – поспешно оправдывается Ньют, сгибаясь над станком, – Не трогал, честное слово. – Вот так, значит, да? – Говорю же, не трогал. – Ладно, тогда спрошу прямо. – О чём спросишь? Чак глубоко вздыхает, будто для следующих слов ему нужно набраться мужества, а затем выдаёт: – Кто он? Этот вопрос в сочетании с выразительным взглядом Чака (взглядом человека, которого предали, подставили и жестоко обманули) явно должны были стать для Ньюта наводящими и дать ему понять, о чём идёт речь. Вот только Ньют, к сожалению, не понял и, чувствуя себя полным болваном, спросил: – Ты о ком? – Сам знаешь, о ком, – кивает Чак. – Нет. – Не прикидывайся. – Я и не прикидываюсь. – Да брось! Весь Глэйд уже в курсе. Ты что думаешь, мы все слепые? Думаешь, никто не видит твоих зацелованных губ? Или этого синюшного укуса на шее, вот этого! Чак ткнул пальцем Ньюту в шею, а тот вжал голову в плечи и натянул ворот рубахи до подбородка, чтобы скрыть улику. – Или, может, ты считаешь, что если постоянно лыбиться, как счастливый идиот, то никто этого не заметит? – продолжил Чак, – Окликнешь тебя, мол, эй, Ньют, долей-ка воды в корыто, а ты мечтательно пялишься в одну точку и не реагируешь, будто под гипнозом! – Ну и что с того?.. – А то! Всем понятно, что у тебя кто-то есть. И этот кто-то – точно не Галли. Ни для кого это уже не секрет – ты выдал себя, выдал с потрохами! Так что говори, кто он. Иначе ты мне больше не друг. Чак обиженно складывает руки на груди и отворачивается в сторону. Только сейчас до Ньюта дошло, почему в последнее время он постоянно ловит на себе странные взгляды Нечётных. Весь этот шёпот, стихающий при его приближении, неоднозначные смешки, необъяснимое подмигивание Саймона, понимающая улыбка Джеффа. Теперь стало ясно, что тайной, которую от него скрывали, оказалась его собственная тайна, очевидная всем. Ньют был слишком погружён в собственные переживания, чтобы хотя бы попытаться сделать их незаметными. Или чтобы поделиться ими с Чаком. – Чак? – зовёт Ньют, но тот не отвечает. Ньют перестаёт нажимать на педаль станка. Механизм останавливается, мерный скрип затихает, а крутящийся, не до конца отшлифованный, сырой глиняный горшочек замирает, повернувшись к зрителям лишь одним боком. Ньют разворачивается на табурете и тянется измазанной в глине ладонью к Чаку, но тот дёргает плечом, скидывая прикосновение, и хохлится ещё более демонстративно, задрав подбородок. «Всерьёз обиделся», – говорит внутренний голос. «Предложи ему угадать», – советует здравый смысл, – «Это его развеселит». – Угадай, – говорит Ньют. Уловка сработала. Вмиг забыв обиду, Чак резко оживает и, глядя на Ньюта горящими глазами, начинает тараторить: – Это ведь Бен, да? Пожалуйста, скажи, что это Бен! Вы были бы такой прекрасной парой, я так надеялся, что он тебе понравится! Он такой хороший, такой сильный, высокий и смелый, я бы сам его хотел, будь я взрослым! Ну не томи, Ньют! Не хочу больше угадывать, скажи, он или нет? Скажи, скажи, скажи! Пожалуйста, хоть бы Бен, пожалуйста! Чак стал прыгать вокруг Ньюта, прижав обе ладони к щекам, будто ожидая выдачи новогоднего подарка. Ньюту стало жаль его разочаровывать, но он всё равно решил сказать правду, на всякий случай прищурившись и отклонившись от Чака на безопасное расстояние: – Это не Бен. – То есть как это?! – закричал Чак, всплеснув руками от досады и снова возвращаясь к образу грозного сумоиста, – А кто, блин, тогда? – Томас, – тихо ответил Ньют, продолжая щуриться. – Это ещё кто такой? – Нечётный. – Слушай, хорош придумывать, – перебивает Чак, – Я знаю имена всех глэйдеров до единого – мы ведь недавно делали именные блюдца, забыл? Вы ещё их, растяпы, запороли, когда печь не закрыли. Специально для этих блюдец я проводил перепись, и вот что скажу тебе, дорогой: нет у нас никаких Томасов. – Один есть, – отвечает Ньют, чувствуя неуютный холодок подкрадывающегося разоблачения. Чак самодовольно улыбается, вероятно, считая, что подловил Ньюта на вранье, и намереваясь загнать его в тупик. – И чем же твой Томас занимается, скажи мне на милость? – спрашивает он с насмешкой, подходя к Ньюту вплотную, – Трудится у Фрайпана на кухне? Он плотник или бегун? А может, он всё это время работал в нашей мастерской, вот только я его не заметил, потому что он – невидимка? Чак делает вид, будто заглядывает под стеллаж. Потом шарахается в другой угол мастерской, где тоже изображает розыск; затем картинно приподнимает клеёнку в корыте, прикладывает ладонь ко рту и зовёт: «Ау, Томас! Выходи!», и Ньют понимает, что ему не отделаться. Что Чак не успокоится, пока ему всё не выложишь, и что он действительно загнал его в тупик, из которого есть только один выход. Поэтому Ньют сглатывает, перестаёт вжимать голову в плечи, выпрямляется и говорит: – Ты прав, он – невидимка. Он тот, кто сбежал. Тот, кого ищут. Точнее, искали, до тех пор, пока не решили, что он сгинул в лабиринте. Это он нарушил правила: вызвался сражаться на состязаниях, одолел Бена, а потом сбежал в его ботинках и исчез. Ты сам мне о нём рассказывал, ещё когда мне костыли не выдали. Он жив, его зовут Томас, и он учит меня борьбе. Сначала я просто носил ему еду, а потом случилось так, что мы сблизились. Одним словом… это из-за него я сам не свой. Ньют сосредоточенно смотрит в пол, оценивая сказанное, сопоставляя его с фактами, после чего поднимает взгляд на Чака и решительно кивает, подтверждая свои слова: – Да, так всё и есть. Чак опускает на место всклокоченную клеёнку. Снова подходит к Ньюту и долго, внимательно всматривается в его лицо, ожидая увидеть в нём признак того, что происходящее – хорошо отрепетированная шутка. Или что Ньют в кои то веки научился врать. – Ты это всерьёз? – наконец спрашивает он. – Всерьёз, – отвечает Ньют. – Тот самый Нечётный? Неуловимый? Из-за которого все на уши повставали? – Да, тот самый, – снова кивает Ньют. – Ты хочешь сказать… ты и он?.. – Ну да. – Он и ты? – Так точно. – И ты ждёшь, что я в это поверю? Ньюту незачем ждать – Чак уже поверил. Он выпучивает глаза, хватается за голову и обессиленно падает на нижнюю ступеньку стремянки, что-то бормоча себе под нос. Потом так же стремительно вскакивает, с восторгом подпрыгивает к Ньюту и с размаху ударяет его кулачком по плечу, восклицая: – Блин, ну ты даёшь! Это ж надо! – Только не говори никому, – предупреждает Ньют, потирая плечо, – И не кричи так громко. – Он же… такой красивый! – продолжает кричать Чак, – И такой независимый! Он ведь даже покруче Бена будет! Сколько вы уже встречаетесь? Две недели? Три? Месяц? Как тебе вообще удалось его закадрить?.. О-о-о, у меня голова начинает кружиться, когда представляю вас вместе! Смущённый Ньют открывает рот, чтобы ответить хотя бы на один из заданных Чаком вопросов, но тот всё равно не слушает: головокружения ему оказалось мало, и он сам принялся радостно кружиться по мастерской, хлопая в ладоши, сшибая пустые вёдра и поднимая в воздух глиняную пыль. Когда всё помещение погрузилось в туман, Чак вынырнул из него и, с неожиданной серьёзностью погрозив Ньюту пальцем, предупредил: – Не смей больше ничего таить от меня. Понял? Не смей. Не знаю, насколько тебе близок этот Томас, знаю только, что ближе меня у тебя в Глэйде всё равно никого нет. Запомни это хорошенько. Запомнил? – Запомнил, – отвечает Ньют, улыбаясь. – Не будешь таить? – Не буду. – Вот то-то. А теперь расскажи, как вы сошлись. Расскажи всё в подробностях! Чак подвигает свободный табурет к Ньюту, упирается локтями о края гончарного круга, кладёт голову на ладони и смотрит на Ньюта, расплываясь в улыбке и ожидая услышать захватывающую любовную историю. Ньют совсем не знает, с чего начать, и стоит ли Чаку слышать все подробности, но разве ему откажешь? Он думал, что после того поцелуя, в который он втянул Томаса, у него появится возможность всё объяснить. И себе, и ему. Что последует неловкий, но необходимый перерыв, в котором он сможет обдумать случившееся, найти оправдание обоим участникам инцидента и сообразить инструкцию (хотя бы в черновом варианте) о том, как игнорировать импульсы и проводить тренировки дальше без подобных «осечек» и смущения. Вот только перерыва не выдалось, да и всё остальное пошло немного не по плану. Прежде всего, поцелуй длился дольше предполагаемого времени. Гораздо дольше. Ньют не знал, сколько именно они пролежали в траве, он забыл о минутах: всё его внимание, сознание и мысли сконцентрировались на одном ощущении, единственной детали – губах Томаса, влажных, мягких, горячих и удивительно приятных. А ещё – на его руках, бережно обнимавших лицо, на тёплых пальцах, соскользнувших на шею. Всё остальное, весь остальной мир постигли слабость и забвение, а время вовсе пропало и ничем больше не измерялось, кроме взволнованных ударов сердца. Ещё одним усложняющим обстоятельством было то, что Ньют не очень-то знал, как именно нужно вести себя в поцелуе. Нужно ли держать глаза закрытыми (или можно подглянуть), стоит ли наклонять голову в сторону, как быть с зубами – Галли этому не учил. Подсказкой могли служить приёмы из многочисленных «мастер-классов» Джеффа и Уинстона, но сосредоточиться на них у Ньюта никак не получалось, а тело совсем не слушалось, сделавшись беспомощно разомлевшим, неспособным на подчинение разуму. Всё, что Ньют мог – передать инициативу Томасу и следовать за ним вслепую, полностью доверяя ему себя. Может, почувствовав это доверие, Томас повысил градус, и всё окончательно пошло под откос. Ньют и не сомневался, что в ласках Томас окажется таким же прытким и безрассудным, как во всём остальном, но даже не представлял, с какой силой это проявится. Пробные, сперва медленные и острожные прикосновения его губ и языка стремительно превратились в порывистые, и, будто окунаясь в страсть с разбегу, с головой, Томас принялся целоваться так ретиво, щедро и бесстрашно, как если бы хотел целовать Ньюта с самого начала, с их первой встречи, но не позволял себе этого, мучаясь. От мысли об этом Ньюта, и без того завороженного ощущениями, застигнутого врасплох возрастающей быстротой, едва поспевающего за Томасом, повело, огрело почти сразу вспыхнувшим в теле жаром, и он ответил на призыв – так пылко, как только сумел, потому что ему тоже очень хотелось. И тоже – с самой первой встречи. А потом Томас лизнул его щёку. Ньют не понял, почему в груди вдруг похолодело, отчего вдруг стало так неуютно. Постарался заглушить тревогу, и тут окатило воспоминанием: первый день, яма, глиняные стены. Галли, склонившийся к решётке, вцепившийся в ворот рубахи. Его животный, тёмный взгляд и точно такое же движение языка; слюна, оставленная на щеке. Это было слишком давно, чтобы сбить Ньюта с толку, чтобы дежавю сковало страхом, заставило усомниться в Томасе. И всё же Ньют разорвал поцелуй, твёрдо упираясь ладонью в его плечо. В наплыве испуга ему показалось, что Томас не даст отстраниться. Прижмёт к себе насильно, так же, как сделал бы любой ищущий удовольствия Чётный. Стиснет и не отпустит, только сильнее возбуждаясь от сопротивления Ньюта и его слабости. Но, вопреки ожиданиям, стоило лишь немного надавить, как Томас тут же прекратил липнуть, отпрянул и замер, нависая сверху, тяжело дыша, глядя на Ньюта широко распахнутыми, вопрошающими глазами, не понимая, почему нельзя продолжать. Какое-то время Ньют смотрел в ответ, вглядываясь в свои опасения, но как бы внимателен он ни был, как бы тщательно ни искал, в светло-карих глазах не нашлось ни капли, ни тени того чёрного, вязкого гудрона, под влиянием которого Томас мог быть потерять над собой контроль или сделать что-нибудь дурное намеренно. Только взбудораженная нежность и желание – но не такое, с каким Ньюту приходилось сталкиваться раньше. Кроткое, чистое и, вместе с тем, безутешное; Ньют и не знал, что оно таким бывает. Пока он собирался с мыслями, Томас терпеливо ждал его решения, облизывая губы. Яркие и блестящие, будто покрытые плавленой карамелью, они неизбежно привлекали внимание, и, когда бдительность Ньюта унялась, он робко потянулся к ним за ещё одной порцией ласки. Стоило ему только шевельнуться, как Томас сразу же ринулся навстречу, и они с восторгом встретились в новом поцелуе, который с каждым движением становился всё живее и чувственнее, сочнее и звонче. Через несколько ослепительных мгновений показалось, что дальше уже некуда, что возвести сладость в более высокую степень просто невозможно, и что сейчас всё кончится, поцелуй прекратится. Ньют так этого боялся, что прижался к Томасу крепче, вцепился пальцами в его волосы и застонал от желания продлить единение с ним до бесконечности. К его ужасу, Томас сделал совершенно обратное: внезапно вырвался из его хватки, поднялся на руках и, глядя куда-то над Ньютом, поверх травы, прошептал: – Кто-то идёт. Ньют хотел было привлечь к себе Томаса обратно, немедленно вернуть ощущение его сильного, нависающего сверху тела, но Томас опередил его: не отводя взгляда от человека вдали, он стремительно подскочил, подобрал под себя ноги и, крадучись, подался чуть в сторону, к густоте зарослей. Ещё немного, и он должен был скрыться в них, как делал много раз до этого. Прыжок – и даже тени не останется, останется только Ньют – один, растерянный, распалённый и опьянелый. Ночной ветер охладит подаренное Томасом тепло, погасит возбуждение, и Ньюту, так внезапно брошенному и недоцелованному, придётся лишь ждать, не сходя с места. Ждать, ждать и ждать новой встречи, изнывая от тоски, не зная, вернётся ли Томас той же ночью или только к следующему закату. Вернётся ли вообще. Ньют не смог вынести даже мысли об этом. Он не посмотрел на того, кто к ним приближался, не стал заботиться о том, чтобы трава скрывала от пришедшего его лицо. Едва ли пригнувшись, он дёрнулся к Томасу, схватил его за руку, заставив обернуться, потянув на себя, и прошептал, с отчаянной мольбой глядя ему в глаза: – Не уходи. Он добавил, чётче проговаривая слова, сильнее сжимая ладонь: – Не оставляй меня. Взгляд Томаса сделался недоумённым и ласковым. – Я и не собирался, – ответил он. В следующее мгновение Ньют оказался легко подхвачен и поднят с земли. Томас закинул его руку себе на плечо, крепко обхватил за талию и, оставив костыли, поволок вглубь леса – так быстро, что Ньют не успевал касаться земли даже здоровой ногой. Он не разбирал дороги, не слышал, гнались ли за ними, не знал, были ли они замечены. Ему так нравилось быть украденным, чувствовать скорость движений, которую давно позабыл; он улыбался, глядя на Томаса, а тот ежеминутно оглядывался и настороженно всматривался вперёд, повторяя вполголоса: – Сейчас, ещё немного. В какую из частей леса они примчались в итоге, Ньют тоже не знал. Томас бережно опустил его в траву, более высокую и упругую, чем была до этого; из её хрумкости и влажности воздуха Ньют сделал вывод, что они неподалёку от южной стены. Там их могли найти с той же лёгкостью, что и в других участках, ведь лес не запирался на замок, не имел дверей, но поселение, всё же, теперь было ещё дальше, а овраги волнистее, и шансы на временное уединение возросли. – Ты в порядке? – спросил Томас. Сев рядом с Ньютом, он дышал тяжело и как-то взволнованно, будто не из-за бега вовсе. Грудь вздымалась под его футболкой, и ткань казалась тесной и лишней. У Ньюта с грудью тоже было не ладно: сначала просто ныло внутри, но потом заныло сильнее, назойливее – когда Томас коснулся его ноги, проверяя её состояние. Он внимательно ощупал бинты, проверил узелок, а после зачем-то провёл рукой ниже, по икре к щиколотке. От неё – к ступне и пальцам. Это было щекотно, и Ньют невольно дёрнул ногой, но Томас мягко удержал её в ладонях и продолжил гладить, надавливая чуть сильнее, чтобы не вызывать дискомфорта. Обвёл по контуру загрубевшую пятку, огладил более нежную выемку под сводом стопы, не торопясь. Его спокойные и заботливые прикосновения должны были расслаблять, но вместе с тем волновали, будучи непривычными для Ньюта, и обещали повлечь за собой что-то ещё – что-то более интимное, более значимое. Томас превзошёл ожидания Ньюта, когда вдруг низко наклонился к его стопе и коснулся пальцев ноги ртом. Ньют ойкнул от неожиданности и затаил дыхание, с удивлением наблюдая за тем, как Томас прихватывает губами подушечки каждого пальца, едва слышно причмокивая и будто совсем не брезгуя, не обращая внимания на шрамы, землю под ногтями, прилипшие к коже травинки. Его глаза были закрыты, как если бы он испытывал сильнейшее благоговение, а Ньют смущался: он никогда раньше не видел, чтобы делали подобное, не слышал разговоров об этом. Галли вытворял с ним множество разных вещей, но Ньюту и в голову не приходило, что ноги можно целовать, что они настолько чувствительны, что это так приятно. – Томас… – выдохнул он восхищённо, а тот никак не отреагировал на своё имя, не поднял головы, не прервался. Обласкав ступню вдоль и поперёк, снизу и снаружи, Томас стал прокладывать путь поцелуями обратно, вверх по ноге. Дойдя до перевязанного колена, скрытого под краем штанины, он сдвинул ткань, оголяя бинт, и тоже коснулся его губами, будто желая поцеловать рану сквозь него. Этот поцелуй был серьёзнее, вдумчивее остальных; Томас замер в нём секунды на две, а потом, наконец, поднял глаза, и Ньют оцепенел от того, какими глубокими и красивыми они были в тот момент. Если до этого взгляда Ньют сомневался, чего ему хочется больше – продолжать чувствовать губы Томаса телом, или впиться в них своими губами и целоваться (долго-долго, до тех пор, пока кто-нибудь из них не потеряет сознание от нервного и физического истощения) – то теперь точно знал. Понимал только, что оставшейся ночи для этого может не хватить, что необходимо начать как можно скорее – и протянул руки к Томасу, приглашая в объятие. Томас понял его сразу – может, даже чуть раньше, чем сам Ньют – и рванулся к его лицу, опрокинул Ньюта на землю, укутал тёплым собой, быстро и метко накрыл рот поцелуем. Он не сказал ни слова – ни тогда, ни в следующие несколько часов, что они провели вместе. Разговорам и некогда было начаться; они целовались без пауз, будто это занятие было их единственным умением, и Ньют удивлялся: кто бы мог подумать, что поцелуи окажутся такими увлекательными, и что даже секунда отдаления, потраченная на вдох, тотчас же заставит уставшие губы снова скучать, протестовать, требовать вернуть до боли необходимое прикосновение? Ведь должно же было наступить насыщение, хоть сколько-нибудь временная удовлетворённость, но нет – голод, как пожар, разгорался, не зная предела, заставляя Ньюта изнемогать, прижиматься к Томасу так сильно, что Ньют переставал чувствовать границы между собственным и чужим телом, своим языком и его. В этой перетекаемости друг в друга никто из них уже не был подающей или отвечающей стороной, ведущим или ведомым – они оба действовали на равных, в едином направлении, куда бы оно ни сворачивало, какой бы характер ни принимало происходящее. Так поцелуй несколько раз успел превратиться из нежного в страстный, из страстного в нежный и обратно. Каждое движение при этом умудрялось быть непохожим на предыдущее, и неведение того, каким именно ощутится следующий миг, многовариантность расклада подстёгивали азарт и любопытство. Ньют, впрочем, не успевал следить за сменой настроения: слишком многое приходилось испытывать. Он был и взвинчен, и разморён одновременно, его бросало из напористости в податливость, размывающее округу головокружение сочеталось с поразительной чёткостью восприятия, и хлещущий поток ощущений вместе с ошарашивающим осознанием «Томас целует меня!» грозил выкинуть за грань – в истерику, в исступление, в слёзы. На пике этого опасного состояния Ньюту показалось, что он никогда не чувствовал себя более живым. А ещё – что существование более сильного наслаждения просто невозможно: неужели может быть что-то ярче и прекраснее, чем то, что он испытывает сейчас? Слияния губ не просто хватало для удовольствия – его было даже слишком много, оно было полноценным и законченным и не требовало никакого усугубления. По крайней мере, до тех пор, пока Ньют бесконтрольно не подался бёдрами вперёд, чтобы потереться давно вспухшей, оголтело твёрдой, но умело игнорируемой плотью о бёдра Томаса. Тело сделало это само, без спроса, не посоветовавшись. Сразу стало стыдно, очень, и Ньют застыл, резко вынырнув из поцелуя, уткнувшись лбом Томасу в грудь и спрятав лицо. Боль прикушенной нижней губы привела в чувства, но сковывающий, леденящий стыд не отступил. Ньют сам не понимал, чем вопиюще нескромные поцелуи отличаются от движения, которое он совершил – и то, и другое было за гранью невинного, и если уж не стыдился сначала, то нет причины стыдиться сейчас – так ведь? Вот только здравые рассуждения неизменно упирались в прочный, как стены Глэйда, барьер – в грязную, грубую, безобразную разновидность близости, которую Галли вбил в голову Ньюта в качестве единственной возможной. И будучи не в силах переосмыслить физический контакт, подсознательно Ньют считал, что хотеть большего – означает хотеть всю ту мерзость, которой его подвергали. И чувствовал свою вину, хоть и знал, что не должен. Выступившие на глазах слёзы только того и ждали. – Эй, – тихо позвал Томас. Ньют ощутил, что Томас пытается заглянуть в его лицо, и не дал ему этого сделать. Прижался плотнее к его тёплой, широкой груди, будто желая забраться в неё целиком, и услышал богатое, чистое тиканье сердца. Ньют пил этот звук, пытаясь забыться, а Томас обнимал, гладил по волосам, успокаивая. Он будто совсем не сердился на то, что их ласки так резко оборвались, и Ньют подумал, что это и есть самое хорошее, уютное и безопасное место на свете – эти объятия, эти руки, это звучное сердце. Ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Сглотнув, он откинул голову назад и смело взглянул мокрыми глазами на Томаса. Подсунулся щекой под его руку – гладь ещё – прикрыл веки, и, будто желая заявить, что не позволит внутренним барьерам всё испортить, снова двинул бёдрами, но, всё же, скованно и слабо, будто на пробу, через стыд. Понимающий взгляд Томаса был лучшей поддержкой, но ещё лучше было то, что он, поощряя действия Ньюта, приник губами к его шее – так нежно и трепетно, как если бы Ньют был хрустальным и мог разбиться от неосторожного движения. Хрупкостью вмиг напиталось всё вокруг – Ньют тоже проникся, подстроился, и когда ещё один толчок вперёд закончился ладонью Томаса между его ног, ему показалось, что он вот-вот рассыплется на осколки, а в ушах зазвенело. Посасывающее ощущение губ на шее было таким приятным, что Ньют расслабился и позволил себе задвигаться немного раскованнее, живее. Томас гладил его рукой через одежду точно под настроение, надавливая совсем несильно, но ощутимо, а Ньют, боясь потерять от этого рассудок, между тем судорожно соображал, что сделать в ответ. Ему очень хотелось доставить Томасу удовольствие, и были идеи, но он понятия не имел, как правильно их осуществить – привык, что ему указывают, повелевают или без слов с силой раздвигают колени. За все ночи, проведённые в неволе, ему ни разу не дозволялось действовать самому, Ньют только слышал голос, который приказывал – повернись, открой рот, глотай, – и выполнял его команды. А теперь команд не было, была свобода действий, с которой Ньют не знал, как быть. Самым простым и беспроигрышным вариантом было подражание, им Ньют и воспользовался: опустил руку к животу Томаса, провёл по нему ниже, где обнаружил такую же твёрдость и стройную налитость, как у себя, и отзеркалил движение – тот же нажим, то же направление. Но Томас отреагировал совсем не так, как Ньют ожидал: не переставая целовать шею, он мягко отвёл сжавшую его руку, и, будто желая показать, что сейчас важны только ощущения Ньюта, желая отвлечь от намерений, проник пальцами под его бельё. От самого первого, тонкого и едва уловимого прикосновения к воспалённой головке Ньют всецело задрожал, издав короткий задушенный стон. Мурашками окатило, будто их вылили сверху из лейки, а в животе и груди забрезжила странная, непонятная суета – нестерпимо сладкая, невыносимо волнующая и нарастающая, обещающая утопить в своём вихре. Ньют сопротивлялся ей, боясь потеряться в ней в первую же секунду, и пытался не дёргаться к ладони Томаса слишком рьяно, но та уже обхватила член и уверенно заласкала, задвигалась, увлекая подвижную кожу вслед за собой и усиливая суету в разы. Очень скоро Ньют понял, что обречён. Деваться от наслаждения было некуда – оно росло изнутри и переполняло, умножалось и скручивало тело судорогой, вынуждало дышать рвано и часто, и не было никаких причин для того, чтобы не позволить ему столкнуть себя с обрыва в подкрадывающееся небытие. Разве что, только одна – Ньют не хотел падать без Томаса. Только с ним, разделив обречённость на двоих, и только вместе – никак иначе. Поэтому Ньют как можно скорее сорвал с себя рубаху, стянул штаны вниз, сбросил с ног и подтянул разведённые коленки к груди, обхватывая ими Томаса. Это было его собственное решение, его и ничьё другое – Ньют отдавал себе отчёт. Лежать вот так, открыто и распутно, чистосердечно демонстрируя потребность ощутить Томаса внутри себя – он сам этого хотел. Оторопевший Томас смотрел на него так, как если бы сомневался в этом, но недолго – Ньют склонил его в крепкий поцелуй, убеждая в своей решимости. Томас поверил и, тоже раздевшись, принялся плавно, почти целомудренно оглаживать голые бёдра Ньюта, давая понять, что у него всё ещё есть выбор, что он может отказаться в любой момент, если передумает. Но Ньют не отказался. И мял пальцами пряно пахнущую траву. Он знал: будет так же больно и неприятно, как всегда бывало с Галли. Но если эта боль позволила бы ему стать ближе к Томасу, то он был к ней готов. Готов был терпеть сколько угодно, лишь бы острее ощутить их с Томасом единство, и очень удивился – потому что больно не было. Лишь в самом начале, когда Томас толкнулся в первый раз, а потом, когда растянутость стала привычной и приглушённой, стало даже хорошо, приятно, будто тело пронзила тонкая и сладкая стрела. Томас двигался медленно, попутно продолжая целовать губы Ньюта, шею, грудь и сигаретный ожог. Его рука на члене трогала не в такт, ощущения от того были сложными и путанными, и Ньют вцепился в скользкие плечи Томаса, держась за него, отчётливо предвидя, что вот-вот сойдёт с ума. Капельки пота на фигурных мышцах под его руками блестели, как икринки, их хотелось одновременно и слизать с кожи, и оставить, чтобы любоваться, но ни то, ни другое Ньют сделать не успел – перед глазами стремительно потемнело. Он почувствовал, что вышел на финишную прямую. Темп движения не менялся, но сладости становилось всё больше, она посылала волны дрожи по ногам, а Томас так хорошо, так идеально распирал внизу, что Ньют уже и не дышал почти – казалось, воздух лишь проникал в трахею, и, не достигая лёгких, вырывался обратно вместе со стоном. Потом ещё с одним, и ещё – в какой-то из моментов Ньют начал стонать не переставая, вскрикивать от малейшего трения, и до нехватки кислорода не стало никакого дела – никакого совсем. Когда же Томас чуть быстрее задвигал и бёдрами, и рукой, Ньют осознал, что больше не вынесет. Суета возросла в нём до агонии, которая грозила с минуты на минуту взорваться и разнести его в клочья. Наслаждение лилось через край, и страшно хотелось, наконец, достигнуть пика, узнать, каков он – предел физического счастья, и обязательно увлечь Томаса за собой в это упоительное страдание, чтобы никогда больше не отпускать. Именно посреди этой мысли все ощущения вдруг слились в один белоснежный струящийся луч, и Ньюта настигло бессмертие. Его оглушило, ослепило и разверзло. Он превратился в озеро, взмывшее в воздух, а потом с плеском обрушившееся обратно. В голове не осталось ничего, кроме имени Томаса, но, не в состоянии произнести его связно, Ньют просто кричал, кричал и кричал, жмурясь и содрогаясь в оргазме до его самых последних догорающих нот, изливаясь непозволительно объёмно и долго, неустанно и бесконечно, мучительно и счастливо. Когда он, весь в слезах, открыл глаза, ночное небо над его головой было слишком большим, чтобы существовать, но даже оно не смогло бы вместить в себя всё то количество смеси неги и пустоты, что разливалась по телу Ньюта. Не было ни сил, ни сознания, ни мыслей. Сквозь густые облака парализующей истомы он чувствовал, как Томас падает рядом, как загнанно дышит, утыкается носом в висок и как обнимает, укладывая на свою грудь. Прижавшись к ней, Ньют снова услышал стук сердца, и очень хотел сказать что-нибудь о том, как этот звук прекрасен, но не успел – скоропостижно провалился в сон. *** Следующим утром Ньют увидел Томаса сразу, как только проснулся, и не узнал его. Не рядом с собой, метрах в десяти – Томас выходил из зарослей, держа в сомкнутых вместе ладонях что-то яркое и рассыпчатое. Ньют знал, что Томас должен был уйти с рассветом, что не мог остаться, и видеть его было радостно и удивительно, но поражало другое. До этого они всегда встречались только вечером, чаще ночью; в её голубо-синих тонах кожа Томаса казалась лунной, а теперь была солнечной, светлой, почти золотой (ночь осталась только в волосах и в россыпи тёмных родинок на лице), и это было так необычно, так красиво – Томасу шло, а Ньют не мог насмотреться. Почувствовав прилив любви и благодарности за то, что между ними случилось, Ньют не стал дожидаться, когда Томас к нему подойдёт – сам поднялся с земли, пошёл навстречу. Заметив его приближение, Томас непонятно отчего обомлел и, бездарно разроняв то, что держал в руках и тщательно собирал до этого (землянику, как оказалось), бросился ловить Ньюта в объятие. – Ты всё рассыпал, – сказал Ньют после поцелуя, улыбаясь, – Что с тобой? – Ты стои́шь, – ответил Томас сдавленно, будто потеряв голос, – На обеих ногах. Сначала Ньют не понял, о чём он говорит, а потом, отстранившись, опустил глаза и увидел, в чём дело – и правая, и левая нога твёрдо стояли на земле. Не было ни боли, ни дискомфорта в колене, его можно было согнуть и распрямить, сделать шаг в сторону и назад, не испытав при этом острого укола, будто перелома не было вовсе. В это не верилось, и Ньют не верил, а Томас, обняв его снова, стал покрывать всё его лицо беспорядочными поцелуями, говоря о том, Ньют теперь может и ходить, и бегать, и полноценно тренироваться. Ньют кивал и смог даже изобразить улыбку – здоровая нога, всё-таки, означала много хорошего. Но кроме хорошего – кое-что ещё, о чём Томас не знал.