Чёрный бархат темноты

*** За всё то время, что Ньют принадлежит Галли, тот ни разу не целовал его в губы. Ни страстно, ни бегло – никак. В картине мира Галли не существует поцелуев, а губы Ньюта нужны для ограниченного перечня других, совершенно конкретных действий. Для того чтобы бить по ним ладонью – это раз. Для того чтобы заставлять Ньюта держать их плотно сомкнутым кольцом – это два. Для того чтобы приказывать им молчать, вынуждать раскрываться в крике, поливать их спермой, снова бить ладонью – это три, это четыре, это пять, это шесть. И уж точно не для поцелуев, не для нежности и не для любви. Другие части тела Ньюта Галли эксплуатировал более интенсивно, поэтому, когда внутри Ньюта внезапно и беспричинно загорается скромный, слабый и боязливый огонёк первого желания, оно целиком сосредотачивается не в затраханном до бесчувствия, едва ли живом теле, а в губах. И Ньюту, уставшему жить, вдруг очень, очень хочется целоваться. Осознание и чёткая формулировка этой потребности пришла не сразу. Сначала губы просто зудели, как обветренные, и постоянно требовали облизнуть себя или прикусить. «Ты так скоро всё лицо себе сгрызёшь», – говорил Чак, а губы раздражались и чесались пуще прежнего. Потом им, истерзанным в кровь, захотелось ощутить прикосновение. Какое угодно, пусть даже грубое и недоброе, как раньше, но лучше – осторожное и ласковое, едва ли материальное. Чтобы его испытать, Ньют был готов прислониться губами к прохладной поверхности глиняных мисок, но не сделал этого – не хватало ещё стыдливо оправдываться перед случайными свидетелями. «Это не то, что вы подумали», и так далее – нет уж, спасибо. Потом Ньют, закрывая мастерскую, в очередной раз застукал несдержанных и неугомонных Джеффа и Уинстона – этих ненасытных целовальщиков, которые буквально ели друг друга жадными ртами. И хотя зрелище их животного «поедания» Ньют наблюдал уже бесчисленное количество раз (половину из которых чисто для интереса представлял себя на их месте), и давно должен был стать к нему равнодушным, в тот момент он чуть не взвыл от того, как резко скрутило низ живота и как сильно захотелось самому отведать поцелуй. «Их желание заразно», – заключил внутренний голос; Ньют ударил себя по губам (почти с той же силой, с какой бил Галли) и во всех происходящих внутри себя переменах принялся винить эту парочку. А тот факт, что впервые губы зачесались в одну из лесных встреч у платана, никак не зафиксировался в сознании и настороженности не вызвал. Томас, действительно, здесь не причём. После сидения в холодном озере он умудрился не простыть и не загнуться, так что он продолжает приходить по вечерам, поедать принесённые угощения и ронять их на штаны, и от него не исходит никаких двусмысленных импульсов – никаких совсем. Ничего такого, что можно было бы принять за намёк: если смотрит, то не подолгу, случайных прикосновений не допускает, говорит мало и только по делу (в основном о своём излюбленном лабиринте), и в целом ведёт себя как человек, не знающий, на какие привилегии может претендовать обладатель ботинок по отношению к Ньюту. Но он знает. А Ньют знает, что Томас знает; не знает только, как трактовать отсутствие интереса с его стороны. Не то, чтобы оно задевало Ньюта: ему комфортно и спокойно в кои то веки не быть объектом постоянного вожделения, не расплачиваться минетом за отсутствие синяков, но при том ситуация заставляет чувствовать себя как-то странно, и Ньют гадает, на что списать ощущение этой странности – на непривычку или, всё же, на уязвлённость? «Признайся, ты бы хотел ему нравиться», – вдруг говорит внутренний голос с ехидной, масленой интонацией, от которой Ньюту становится противно и сразу хочется мотать головой из стороны в сторону, мол, нет уж, внимания мне и без Томаса по горло (во всех смыслах). Однако Ньют осознаёт – сдержанность и отстранённость Томаса интригует его. День ото дня он всё пристальней приглядывается к своему знакомому (слова «приятель» или «друг» вряд ли подходят) и пытается понять причину: Томас не пристаёт и не клеится, как остальные, из-за железных нравственных принципов или дело в чём-то другом? Он всеми силами сопротивляется порывам, осуждает грязные правила Глэйда или вовсе испытывает отвращение к плотским отношениям между мужчинами? «А может, ты просто не в его вкусе?» – вдруг выдаёт здравый смысл, но Ньют почему-то не хочет признавать это предположение убедительным. Они видятся почти каждый вечер. Почти – потому что пристрастные обитатели Глэйда не оставляют попыток выследить беглеца и, с головой погрузившись в азарт охоты, превратили поисковые работы в настоящую феерию – с факелами и боевыми кличами. Томас вынужден скрываться тщательней обычного и отсиживаться в каких-то тайных, только ему известных уголках, в то время как Ньют приходит к платану и ждёт его весь вечер и всю ночь, пересчитывая листья над головой и засыпая только к утру. Испытываемое им волнение за Томаса (уже, возможно, схваченного) заставляет его радоваться следующей встрече сильнее допустимого. У Ньюта от чего-то перехватывает дыхание, когда он интуитивно (не по запаху, не по звуку) определяет приближение Томаса, и он даже подался бы ему навстречу, если бы костыли позволили сделать это быстро. Вместо этого он усилием воли подражает холодной безэмоциональности Томаса, облизывает внезапно высохшие губы и с плохо скрываемым облегчением задаёт очередной бессмысленный вопрос, ответ на который и так очевиден: – Обошлось? После они приступают к тренировкам. *** Томас больше двух дней ломал голову над тем, как выполнить своё обещание и научить драться того, кто с трудом стоит. У Ньюта была идея на счёт этого, но Томас тут же отвергнул её, сказав, что отработка ударов в позиции сидя не принесёт никакой практической пользы. – В ударе участвует всё тело, – говорит он, – Важна точка опоры, положение ног, толчок, идущий от самой стопы. Так что к ударам перейдём, когда сможешь стоять без подпорок. Когда именно случится это чудо, Ньют не знает – он старается даже не смотреть на ногу при дневном свете. В темноте, впрочем, тоже. На перевязочном осмотре у Саймона он поднял тему «Когда я смогу ходить, доктор, и смогу ли вообще?», на что Саймон сначала ответил неприятным, долгим молчанием, только потом словами: – Рентгеновского аппарата у нас нет, как тебе известно. И я не имею ни малейшего представления о том, как срослась кость. С виду место перелома ровное, и кожа на нём почти полностью затянулась, но это ничего не говорит о его внутреннем состоянии. Ты должен прислушаться к себе, определить по степени болевых ощущений, когда можно пробовать наступать на ногу, и я в этом деле тебе не советчик. Саймон наложил новый бинт, теперь уже больше выполняющий роль фиксатора, нежели промокашки для гноя, и, взглянув на Ньюта одним из типичных многозначительных взглядов, которыми принято обмениваться в кругу Нечётных, добавил: – Подумай хорошенько, прежде чем бросать костыли. Как только встанешь на ноги, Галли заявит на тебя свои права. Я бы на твоём месте не торопился. Ньют и не торопится. Нога уже не болит с той периодичностью, с которой болела раньше, и горящие палочки теперь не столько обезболивающие, сколько расслабляющие, но Ньют прекрасно помнит боль, похожую на высокую ноту, острую иглу – самую острую и наточенную из всех игл – и не рискует сделать пробный шаг. Вцепившись в костыли покрепче, он ковыляет до места встречи со своим новоявленным наставником, и тот предлагает новый вариант, скупо описав его одним словом: – Руки. Сначала Ньют не понял, что Томас имеет в виду, а тот принял упор лёжа, встал в планку, упираясь ладонями в землю и, обернувшись на Ньюта, спросил: – Так можешь? Его футболка слегка задралась, открывая уже виденную Ньютом спину. Взгляд Ньюта почему-то снова прилип к голой коже, но Ньют запретил себе смотреть – сколько можно, в самом деле, и какого чёрта? Он опустился на землю рядом с Томасом, отложил костыли, перевернулся на живот и постарался повторить его позу, используя в качестве опоры только здоровую ногу, оставив больную на весу. В ладони впились крошечные стебельки и земляные комочки. – Теперь попробуй отжаться, – велел Томас, – Десять раз для начала. Управление ходунцами требует от рук много усилий, поэтому Ньют не сомневался, что у него получится. Но собственный вес вдруг оказался неподъёмным, а плечи – не такими уж выносливыми, и уже на четвертом подъёме он понял, что не дотянет до десяти. До девяти – ещё возможно, а вот до десяти – вряд ли. Ньют расставляет руки шире, напрягается, зачем-то глубоко вдыхает и задерживает дыхание, опускается в пятый и шестой раз, а на седьмом ощущает чужую ладонь на своей пояснице – неожиданную, тёплую, бережную и будто отзеркаленную на живот. Рука снизу придерживает, рука сверху давит – почти так же Галли трогал Ньюта, когда он недостаточно прогибался для него. Но руки Галли были резкими, беспощадными и не оставляли выбора, в то время как прикосновение Томаса настолько мягкое, что похоже на объятие. – Тело должно быть одной прямой линией, – произносит Томас недалеко от правого уха Ньюта, медленно помогая ему принять правильное положение, – Старайся не выгибаться ни вверх, ни вниз. А локти нужно разводить в стороны. Ньют рассчитал всё верно: именно на девятом подъёме он рухнул в траву. Прикосновение тут же исчезло, с ним исчезло тепло, и Ньют почувствовал «прохладное отсутствие», которое захотелось восполнить. – И ещё: не задерживай дыхание. Выдыхай, опускаясь, и вдыхай, выпрямляя руки. – Это всё, что ты придумал? – спросил Ньют, садясь и пытаясь отдышаться. – Пока не выжмешь тридцать подряд, о других нагрузках и речи быть не может, – ответил Томас, устраиваясь рядом и разворачивая принесённый Ньютом хлеб, – Там уж посмотрим, что ещё можно сделать. А сейчас отдохнёшь и попробуешь повторить два подхода по десять отжиманий, хорошо? Я помогу. На следующий день после первой тренировки у Ньюта так болят мышцы плеч и спины, что он с трудом добирается до мастерской. В дверях он ещё держится, а у гончарного круга всё же теряет равновесие, но успевает вцепиться в стул. Костыли с грохотом падают на пол. – Всё в порядке? – спрашивает Чак из-за стеллажей. «Как тебя подкосило от пары невинных прикосновений», – подколол внутренний голос. Ньют тряхнул головой, чтобы тот заткнулся. Животом тряхнуть не получилось, а зря – там, где вчера его касался Томас, всё утро тепло и мурашливо. С самого пробуждения, до завтрака и после живот и поясница напряжены и ноют от необъяснимого, обескураживающего тепла. Ньют был бы рад обосновать его чувством голода, изжогой или чем-то вроде того, вот только ощущение на удивление приятное, необычное и не вяжется ни с одним недугом. Разве что, с воспоминанием о вчерашней тренировке. Но внутренний голос ошибся: Ньют свалился вовсе не из-за этого. Натруженность рук тому причина, а голос прав только в одном: прикосновения Томаса действительно были невинными – он ведь не нарочно касался Ньюта настолько деликатно (пусть даже нежно), просто не хотел проявлять силу, догадываясь, что Ньют ей уже, мягко говоря, пресыщен. Только и всего. Никакого расчета на сближение, никакого тактильного флирта. Ньют вздыхает. «О, нет», – прошептали в голове, – «Только не говори, что ты расстроен». Ньют задумался, опустив руки прямо на крутящийся гончарный круг, и глина на нём из только что вытянутого Ньютом высокого цилиндра вновь вернулась в состояние бесформенного комка. Ньют, не обращая на это внимания, снова стал перечитывать в памяти события вечера и снова, с уже почти осознаваемым разочарованием заключил, что поведение Томаса было однозначным, нисколько не выходящим за рамки приятельского – нет, даже формального – общения. Возможно, голос у него был немного другим (не понять даже, каким именно), да и пресловутые прикосновения длились слишком уж долго – Томас помогал все оставшиеся два подхода, от первого подъёма до последнего. Но это вполне можно объяснить заинтересованностью в успешном результате тренировок. Или всё же?.. «Каковы шансы на то, что он заигрывал с тобой?», – спросили в голове, но Ньют не взял на себя ответственность отвечать на вопрос – обратился к эксперту. – Как думаешь, – начинает Ньют, когда Чак проходит мимо него с кусочками глины в волосах, – Если человек касается тебя вот так – это означает что-нибудь особенное? Чак остановился и медленно опустил взгляд на свой фартук, к которому Ньют приложил ладонь – чуть ниже пупка. – Ну-у-у, – протянул он, – Смотря в каком контексте. Скажем, если вы лежите голые в одной постели, у вас обоих стоит, и он «касается тебя вот так», то это о многом говорит. – А если так? – спросил Ньют, положив вторую руку Чаку на поясницу, – Только ответь серьёзно. – Если так, то пора делать ноги. – Не шутишь? – Поверь мне, я многого насмотрелся в Глэйде. И если парень кладёт руку тебе на поясницу, ещё и «так» – это стопудово означает проявление симпатии. Причём нехилое такое проявление. – Даже без учёта контекста? – Даже без него. – Даже если это происходило во время… ну, скажем, тренировки? Поддержка и всё такое. – Отличный повод полапать. – Но что, если... – Слушай, – Чак перебил Ньюта и, совсем на него не глядя, принялся выколупывать глину из своих волос, – Как бы там ни обстояли дела, проявленное внимание имеет значение только в том случае, если оно тебя зацепило. К примеру, если ты ничего не испытал, ничто внутри тебя не зашевелилось, не отозвалось, не проснулось – то и хрен с этим случаем, ничего он не значил. Чак катает между пальцами комок добытой в причёске глины и щелчком запускает его в сторону. Продолжает: – А если ты весь не свой после этих касаний, думаешь о руках на твоём животе, по-прежнему чувствуешь их, весь таешь и плавишься от этих мыслей, то, блин, ясное дело, это всё не просто так. Согласен? Ньют неохотно и стыдливо кивает. Чак не смотрит – колупается в волосах. – Где ты увидел-то, чтоб так живот трогали? Подглядывал за Джеффом и его любовничком? Они вчера такой погром тут устроили, ты не представляешь! Полку своротили, корыто опрокинули! Ещё раз увидишь, как они лижутся в мастерской – гони к чёрту! Или меня зови, я сам с ними разберусь. Достали уже со своей любовью. Как будто лизаться больше негде. Весь лес в их распоряжении, но нет, обязательно надо половину мастерской разнести! Ещё один скатанный глиняный шарик устремляется ввысь. – Ты это, отпускать-то меня собираешься? Ньют отдёрнул руки от Чакового фартука, и Чак отправился восвояси, оставив Ньюта наедине с мыслью о том, что он ничего не вынес из состоявшегося разговора. Разве что, тепло в животе усилилось, усугубилась неразбериха в чувствах. Чак, вроде бы, обнадёжил, но при том вывернул ситуацию так, будто бы о намерениях Томаса можно судить по своим ощущениям, что само по себе чистой воды самообман. «Хочешь поговорить о самообмане?» – смеётся здравый смысл. – Нет, – отвечает Ньют слишком поспешно, раздражённо и вслух. Лепить он тоже больше не хочет. Глина в его руках ещё никогда не была так похожа на обычную липкую грязь. *** Следующая тренировка – настоящая мука. Ньют не может держать тело горизонтально, как бы ни старался – таз то слишком низко опущен, то слишком высоко поднят. С виду может показаться, что Ньют делает это нарочно, чтобы вынудить Томаса помогать. Чтобы Томас стоял рядом, чтобы наклонялся, чтобы касался и не отходил, но это не так – Ньют готов поклясться. Просто не получается, просто нет сил, просто мышцы ещё слишком слабы. К тому же, губы ужасно чешутся. Томас говорит: – Осталось немного. Его ладонь теперь не на животе Ньюта, а в районе солнечного сплетения. Забавно, но там, посреди груди, где рёбра сходятся в единый центр, действительно поселилось солнце. В начале тренировки совсем маленькое, а на ключевом, переломном девятом подъёме уже большое, даже слишком. Неуместное и громоздкое. Из-за него, наверное, Ньют ёрзает, как дождевой червь. Ну и из-за чесучих губ, конечно. До чего некстати. Помимо внутреннего солнечного тепла Ньюта охватывает изумление, потому что раньше ничего подобного с ним не происходило. Раньше, когда Галли трогал Ньюта, в первое время кожа на месте прикосновения его пальцев превращалась в пепел. Возгоралась острым, шипящим раздражением, а затем долго и болезненно тлела. Почти так же чувствовался окурок, вдавленный в грудь; почти так же чувствовалось бы выплеснутое на тело ведёрко кислоты. Плеяда невидимых волдырей и проплешин; ощущений – хоть отбавляй. Живой плоти с каждой ночью становилось всё меньше. Галли касался тех участков, которые игнорировал до этого. Завоёвывал новые территории, помечал, делал своими, не оставляя нетронутым ни одного сантиметра. И когда в тот раз в лесу Бен дотронулся до Ньюта, его тело было уже полностью истлевшим. Превратилось в ходячий, окаменевший уголёк, которой, хоть иголкой тычь, ничего не почувствует. Ни сегодня, ни завтра – никогда. А теперь в груди Ньюта целое светило. Благодаря Томасу, который об этом не знает. – Ты побил вчерашний рекорд, – говорит Томас. – Сколько? – спрашивает Ньют, распластавшись на земле и выплюнув угодившую в рот травинку, – Я не считал. – Одиннадцать. Даже с учётом того, что твой живот почти всё время лежал на земле, это хороший результат. – Ты сам-то дотянешь хотя бы до пяти? – подкалывает Ньют в ответ, обессиленно улыбаясь, – С трудом верится. Ему и без доказательств известно, что Томас дотянет, но тот отвечает действием. В один прыжок встаёт в планку и быстро, ритмично и на удивление красиво опускается и поднимается обратно, как пружина, будто совсем не прилагая к этому усилий. На этот раз Ньют внимательно следит за счётом и останавливается только на сорока восьми. – Слабовато, – шутит он, когда Томас, громко дыша, ложится на землю рядом с ним, – Даже с учётом прямой спины. Томас отпивает заготовленную воду из глиняной пиалки. Ньют не сказал, что слепил её специально для него. Что тщательно выбирал глину в корыте, долго думал над формой и что очень старался, несколько раз начиная заново. Томас не знает; Томас пьёт жадно, неаккуратно и проливает воду на свою футболку. – Как мышцы? – спрашивает он. – Как из мясорубки, – отвечает Ньют. – Если разминать, станет легче. – С этим ты тоже поможешь? «Упс», – произносит внутренний голос. Крайне неудачный вопрос, крайне неосторожный и рискованный. Ньют, не подумав, задал его ради шутки, но тут же осознал, насколько двусмысленно прозвучали его слова. Скажи такое любому из Чётных, и тот без промедления начнёт раздеваться, приняв сказанное за флирт. Ньют прикусывает язык, а Томас молчит, из чего ясно, что ему тоже стало не по себе (или вовсе противно). Оба сидят в напряжённой тишине, которая чем дальше, тем ужаснее. – Это шутка, – тихо оправдывается Ньют, боясь взглянуть на Томаса. – Я понял, – сдержанно отвечает Томас и поднимается, – Увидимся завтра. Ньют кивает и смотрит вслед быстро удаляющейся тени. Затем переводит взгляд на пиалку, оставленную Томасом у корней платана, в пушистом коврике мха. Ньют тянется к ней и допивает последние два глотка, приникнув губами к краю в том месте, где были губы Томаса. Внутренний голос и здравый смысл ещё долго упрекают словами «Ты всё испортил!», но солнце в груди Ньюта греет его ещё дольше – всю оставшуюся ночь. *** – Всё в порядке? Этот вопрос задаёт Джефф. После – ещё несколько босых ребят во время Нечётничьего завтрака следующим утром. Ньюта удивляет не столько то, каким образом хоть у кого-нибудь в Глэйде кроме правящей верхушки может быть «всё в порядке», сколько причина, по которой его об этом спрашивают. Когда же он мельком замечает своё отражение в стакане с остывшим чаем, всё становится понятно. Он выглядит таким измотанным и несчастным (более несчастным, чем обычно) по двум причинам. Первая: у него кончились сигареты. Спичек хоть отбавляй, а вот от той большой связки палочек, что дал ему Галли, осталось всего две потрёпанные на концах скрутки. Ещё вечером обнаружив дефицит, Ньют твёрдо решил, что прибережёт остаток на случай сильных болей, так что с самого утра его лёгкие сворачиваются опавшими листьями от желания наполниться дымом; так что с самого утра у него препоганое самочувствие. Вторая причина углублённого несчастья: Ньюту приснилось, что они целовались. Они с Томасом. Этот сон был продолжением вчерашней тренировки, и в нём Томас не ушёл, не бросил Ньюта одного, а остался лежать рядом под ночным небом и перекрывающими его платановыми ветвями. Они долго лежали вместе, молча и не шевелясь, но не из-за неловкости, а из нежелания нарушать создавшуюся атмосферу, к которой Ньют так и не смог подобрать определение. Оба смотрели вверх, не друг на друга, а потом губы Ньюта запульсировали, как атомная бомба, которой не терпится взорваться, и Ньют не выдержал. – Томас, – позвал он, произнеся его имя так тихо, будто окликнул звезду, которая всё равно не обратит внимания, и от того напрягать голос нет никакого смысла. – Да? Звезда ответила совсем рядом. И тоже тихо, шёпотом, будто боялась, что другие звёзды услышат. – Поцелуй меня, – прошептал Ньют. Томас из сна не удивился, не скривился, не удрал прочь и не ударил Ньюта по лицу. Он медленно поднялся на локтях, придвинулся к Ньюту, наклонился ближе и поцеловал его губы своими, сосредоточенно и ласково, целенаправленно и со знанием дела, будто так и надо, будто нет преград. Их единение длилось не больше минуты, но от него за это время каждая, даже самая маленькая кость внутри Ньюта успела покрыться нежным, почти невесомым бархатом. Вслед за костями – клетки, вслед за клетками – весь мир. Ничего приятнее Ньют не испытывал, и пробуждение стало разочарованием, повергшим его. Едва открыв глаза, он почувствовал себя плохо – не так, как после падения, не как в первый раз с Галли, но всё равно хреново. Пришлось выкурить две последние, отложенные на чёрный день палочки залпом, друг за другом, но они как назло не принесли должного облегчения, только вызвали кашель и тошноту. И теперь все спрашивают Ньюта, в порядке ли он. – Выглядишь так, будто задумал очередное самоубийство, – беззлобно шутят за столом. – Почти, – отвечает Ньют, но его ответ никого не настораживает. Разве что, Саймона, который предупреждает: – Если надумаешь снова прыгать – сам потом занимайся своей ногой. Ньют кивает, но не улыбается – его мысли не здесь, не в хижине-столовой и даже не в следующем прыжке. Он думает о том, что долгие отношения с Галли всё это время учили его одному из самых важных Глэйдерских правил, которое гласит: желать нельзя. Ничего для себя, всё для хозяина. Желаний нет, а если появились – прижги их окурком, выдави и придуши. Скрывай и таи, потому что ты – чужая вещь, чья воля заменена на покорность, протест – на смирение, сила – на податливость. Вот только, судя по тому, с каким упорством Ньют пытается воскресить в ощущениях приснившийся поцелуй, урок он усвоил скверно. Более того, несколько бесплодных попыток привели Ньюта к сенсационному заключению, что его потребность в Томасе стала слишком очевидной, чтобы её отрицать. И что ему нужен Томас – нужен, и всё тут, как нужна новая партия сигарет. «Ты просто шлюха, которую давно не трахали», – говорит здравый смысл голосом Галли. Ньют не может решить, чего боится больше: того, что Томас тоже так считает, или что так оно и есть. Одно он знает точно: он привык думать о себе, как о трусе, но у него уже был опыт смелого, хоть и самоубийственного поступка, и ничто не помешает ему рискнуть ещё раз – даже костыли, даже Галли, даже собственный страх, даже проклятый внутренний голос. Поэтому, когда вечером Ньют приходит на тренировку (раньше на час или два), сознание никак не комментирует ни намерение, ни дальнейшее происходящее, отмалчиваясь где-то в сторонке и приготовившись к непоправимому. Приструнённые комментаторы молчат, и теперь Ньют сам за себя – один на один со своим решением и его последствиями. Всё начинается безобидно, почти так же, как в прошлые встречи. Появившийся только к наступлению ночи Томас объявляет, что в этот раз нужно выложиться на полную, постараться дотянуть до пятнадцати подъёмов, и что завтрашний день будет днём отдыха от нагрузок, иначе мышцы не успеют восстановиться. Он говорит ещё что-то о дальнейшем ходе тренировок, но Ньют не слушает, совсем. Перед тем, как опуститься на землю, он заглядывается на своего тренера, на его прекрасное лицо, на его красивые шевелящиеся губы и представляет, что если коснуться их в реальности, они окажутся такими же мягкими, какими были во сне. Или ещё мягче, ещё слаще, ещё более любящими. Томас спрашивает, оборвав фантазию на полуслове: – Готов? Ньют занимает исходную позицию. Он не стал загадывать заранее, на каком моменте приступить к действию, не остановил свой выбор на конкретном числе, просто стал отжиматься, рассчитывая на интуицию. Тёплые руки Томаса, коснувшиеся его поясницы, живота, а затем и груди уже привычным движением, едва не заставили Ньюта сдаться сию же секунду, но он одёрнул себя – рано, ещё рано – и продолжил выполнять упражнение. – Локти в стороны, помнишь? – спрашивает Томас совсем близко, над головой, – Иначе не будет смысла. Ньюту нет дела до локтей. Подходя к концу первого десятка подъёмов, он чувствует прилив решимости и падает грудью на землю, вынудив Томаса подхватить себя, обнять крепче, свалиться сверху и засмеяться: – Как быстро сдулся! Что-то ты сегодня не в форме. Его улыбка сменяется выражением растерянности, когда Ньют резко переворачивается на спину, и они оказываются лицом к лицу, близко-близко. Дальше счёт идёт на секунды. Ньют знает, что если медлить, Томас его оттолкнёт. И что в любом случае ударит, сильно-сильно, по скуле, по носу или по челюсти. Выбьет зуб-другой, возможно. Но прежде, чем это произойдёт, Ньют должен успеть воплотить задуманное. И хотя ему страшнее, чем перед прыжком со стены, он честно и смело смотрит Томасу в глаза, будто спрашивая: «Видишь, что я не шучу?» Он не хочет дословно повторять сюжет сна и ни о чём не просит: он сам прижимает ладонь Томаса к своей груди – к тому месту, где сигаретный ожог, где неистово колотится сердце – и притягивает Томаса к себе за край футболки. А затем, не позволяя себе одуматься, не позволяя Томасу увернуться, сухо приникает ртом к его губам. Крепко, отчаянно и бесповоротно. Из-за бушующего волнения вкус поцелуя почти не ощутим. Через три секунды Томас отдаляется, и Ньют уже ждёт неминуемого удара. Он отпускает сжатый в кулаке край футболки, откидывает голову на землю и смотрит на Томаса в ожидании: я готов, можешь бить. Вот только вместо того, чтобы замахнуться, Томас вновь сокращает расстояние между их лицами и целует Ньюта в ответ. На этот раз у поцелуя есть вкус, и губы Томаса действительно слаще, чем во сне.