Чёрный бархат темноты

*** – А ещё я видел, как он таскает еду в лес! – рычит Зарт, едва не срывая голос и тыча пальцем в сторону Ньюта, – Каждый день он что-нибудь да утаскивал! Ньют не мог не оценить: события развиваются по всем законам поэзии. Когда дело приняло мрачный оборот, в Глэйде как по щелчку стало пасмурно и ветрено. Ограждённость стенами, по идее, должна обеспечивать если не духоту, то хотя бы статичность воздуха, но тот без видимой причины вдруг принялся неистово носиться от одной стены к другой, из угла в угол, и спустя считанные минуты раззадорил себя до такой бури, какой Ньют ещё ни разу не встречал за все время своего глэйдерства. – И картошку, и запеканки – что бы Фрай ни готовил, этот костлявый всё прибирал к рукам! – продолжает Зарт. Ветер ломится сквозь продольные щели в плетеных стенах зала Совета, будто тоже хочет присутствовать на собрании и рассказать свою версию случившегося. Из-за его наглости хижина зала превратилась в огромную губную гармошку, которая издаёт фальшивый свист разных тональностей, то и дело перебивая Зарта. До Ньюта доносятся лишь некоторые слова из его обвинительной речи, и он жалеет об этом – ему хотелось бы не слышать её совсем. – Блины, голубцы, гуляш, сырники, макароны, плов, тефтели, омлеты, маринованные помидоры и жареные кабачки! – Зарт загибает пальцы и под конец перечисления для наглядности поднимает вверх сжатые кулаки обеих рук, – И это далеко не полный список того, что он заныкивал в драный пакет и как крыса утаскивал в свою тайную нору! Исполняющая роль люстры большущая банка с горючей ветошью, подвешенная к одному из несущих брёвен, шатается от ветра из стороны в сторону. Как и сами несущие брёвна, как и вся конструкция зала Совета. До этого вечера Ньют видел его только снаружи, издалека, и считал самой прочной постройкой Глэйда, которой нестрашны даже нашествия гриверов. Теперь её трясёт до противного скрипа, и Ньют не может отделаться от суеверного ощущения, будто сама стихия взбунтовалась против того, чтобы его со связанными за спиной руками поставили на колени в самом центре зала и устроили над ним суд, не дав права голоса. – Кто знает, сколько наших запасов этот кривоногий успел слямзить! – кричит Зарт. Очередной порыв ветра тянет перекладины крыши в сторону, едва не разрывая крепёжные верёвочные узлы, а затем, передумав, с треском возвращает на место, но никто, кроме Ньюта, не обращает на это внимания: все увлечены судебным процессом. И члены Совета, и свидетели, рассаженные по двум невысоким противоположным друг другу трибунам: слева – обвинители, справа – ответчики. Из числа последних вдруг, как прыткий сорняк, выскакивает косматая голова, покрытая глиняной пылью, и Зарта перебивает пронзительный вопль. – Ньют уток кормит! – выкрикивает Чак, едва не дымясь от возмущения и сверля Зарта злобным, поистине испепеляющим взглядом, – Это птицы такие! На озере! Я свидетель, он при мне их кормил! – Утки не едят тушёную капусту! – отвечает Зарт. – А вот и едят! – верещит Чак. – Что-то я сомневаюсь! – Откуда тебе знать, негодяй несчастный! Ты даже на озере не бываешь! Ты хоть раз мылся за последние три года?! Собравшиеся начинают гудеть громче ветра. Самая дальняя трибуна, третья по счёту, занятая условными «присяжными» (по факту – любопытствующими Чётными, которым нечего сказать по теме заседания) принялась смеяться и в полный голос делиться наблюдениями относительно соблюдения Зартом личной гигиены. Оскорблённый Зарт раздувает ноздри, Чак продолжает осыпать его постыдными фактами. Сидящий на отдельном пьедестале Алби, заметно уставший выслушивать несодержательные и не имеющие никакого отношения к повестке показания, прикрывает глаза, потирает переносицу двумя пальцами и обращается к Чаку, не глядя на него: – Помолчи хоть немного. – С чего это? – дерзит ему вконец вышедший из себя Чак, – Я имею право защищать Ньюта! Я его адвокат! – Никакой ты не адвокат, – усталым голосом произносит Алби, – И ты уже в четвёртый раз осмеливаешься перебивать обвинителя, несмотря на предупреждения. – Ещё бы! Всё, что он тут наплёл – наглое враньё! – Кто-нибудь, проводите Чака к выходу, – распоряжается Алби. – К выходу?! – возмущается Чак, в то время как двое крепких парней из свиты Алби уже подхватывают его под руки, снимают с трибуны и волочат прочь, – А Зарта, значит, оставить? Он же городит полнейшую чепуху! Не слушайте его, этот немытый клеветник и трепач ничего не знает о Ньюте! Он хочет дискредитировать его, Ньют ничего не крал! Пустите меня! Да что ж это такое! Алби, скажи им! Ньют! Чак пытается вырваться из крепкой хватки конвоиров, пинает их по коленям и метит кулаком в носы, но парни, привыкшие справляться с более крупными и опасными противниками, ловко фиксируют дёргающиеся конечности Чака вдоль его туловища (сворачивают его, как складной зонтик) и несут, почти полностью обездвиженного, к дверному проёму. Чак не теряет боевого духа и сражается с извергами словестными проклятиями и грозным взглядом, однако перед тем, как оказаться выдворенным из зала Совета, бросает на Ньюта совсем другой взгляд – беспокойный и виноватый – будто извиняясь за то, что не смог повлиять на происходящее. Испугавшиеся проявления силы трибуны разом замолкают. – Можешь сесть, – говорит Алби спустя несколько проведённых в тишине секунд, переводя взгляд на Зарта. – Я ещё хочу сказать! – возражает тот. – Наговорил достаточно, – отрезает Алби, и разочарованный Зарт молча садится, – Ответчикам есть, что добавить о краже провизии? По тону вопроса ясно, что задать его было необходимо для соблюдения правил, и выслушивать ответ Алби не очень-то настроен. К его огорчению с правой трибуны неловко поднимается Фрай, явно стыдясь испачканного фартука, который он забыл снять. Кто-то из сидящих рядом кидается суетливо развязывать узлы за его спиной, другой отряхивает фартук от прилипших к нему комочков теста, но окончательно сконфуженный Фрай шепчет обоим «Оставьте» и, немного заикаясь от волнения, обращается к залу: – В з-защиту Ньюта могу добавить, что все младшие повара, задействованные в процессе приготовления пищи, ведут строгий учёт как поставляемых из сада продуктов, так и выдаваемых глэйдерам пайков с учётом добавок. Каждый работник кухни еженедельно в письменном виде отчитывается мне о соответствии цифр п-приёма и выдачи, и никаких сообщений о недостаче пока не поступало. Фрай выразительно смотрит на глэйдера, который чистил ему фартук, и тот (по всей видимости, один из младших поваров), всполошившись, торопливо достаёт из-под трибуны заготовленные заранее скрученные лохмотья древесной коры, исписанные угольком. – Как старший повар я ручаюсь за достоверность зафиксированных на этих бумагах данных, – продолжает Фрай, пока младший повар спрыгивает с трибуны и направляется к Алби для передачи документов, – Они подтвердят, что за последнее время без моего ведома из кухни не было вынесено ни одного куска хлеба. Даже картофельные очистки и объедки отправляются обратно в сад для компоста в строго определённом количестве. Что же касается испорченных продук-… Младший повар спотыкается о чей-то выставленный в проход ботинок, пролетает пару-тройку метров и падает ничком на земляной пол неподалёку от Ньюта. Выскочившие из его рук вещественные доказательства взмывают воздух и, подхваченные струйками ветра, устремляются в разные концы зала по неописуемым траекториям. Третья трибуна снова смеётся. Алби едва сдерживается, чтобы не закатить глаза. Младший повар отползает в сторону, оглядываясь на Фрая, а тот, изрядно напуганный тем, что его отрепетированное выступление идёт не по плану, старается продолжать как ни в чём ни бывало. Голос у него дрожит, но ему всё же удаётся привести мысль к логическому завершению: – Я имею в виду, что даже если Ньют и носил в лес еду, скорее всего, она представляла собой вполне законные, положенные ему порции, которыми он может распоряжаться, как хочет. – Отлично, с этим закончили, – нетерпеливо говорит Алби, небрежным жестом демонстрируя, что ораторские потуги Фрая ему больше неинтересны. Ньют замечает, как Зарт кривит губы от досады: присовокупить обвинение в воровстве к обвинению в притворстве ему, кажется, не удалось. – Вернёмся, наконец, к насущной проблеме, – продолжает Алби, – Уговор был таков: принадлежащий Галли Нечётный наделяется временной свободой до тех пор, пока травма ограничивает исполнение его обязанностей перед хозяином. Верно? Кто-то из высокопоставленных Чётных подле Алби подтверждает сказанное, трибуны кивают. – Так что же там с ногой? – спрашивает Алби. – Я скажу! – снова вызывается Зарт, выбрасывая руку вверх и подскакивая на месте. – Тебе не давали слова, – резко осаждает его Алби. Ньюту кажется, что ему, наконец, выпал шанс ответить за себя, но Алби смотрит на Саймона (единственного Нечётного в зале, не считая Ньюта), и тот поднимается, сменяя Фрая. Ньют замечает, каким встревоженным выглядит не спускавший с него глаз Минхо, как напряжённо всё его тело, будто он ждёт от Саймона правильных слов и готов в любую секунду кинуться ему на помощь. Ньют не может понять, чем это обусловлено, пока с удивлением не вспоминает, что Минхо хозяин Саймона. В отличие от Минхо и Чака, Саймон ведёт себя как воплощение беспристрастия. Он даже не удостаивает Ньюта взглядом, придерживаясь выверенной тактики поведения и избегая демонстрации расположения к обвиняемому. «Никто не должен знать, что я на твоей стороне», – сказал Саймон за две минуты до начала судилища. «Они ведь и так знают», – удивился Ньют, но не получил ответа. Саймон уже набирает в грудь воздух для дачи показаний, в то время как к Бену, стоящему возле Алби, подходит один из караульных. Он взволнованно шепчет что-то Бену на ухо, и тот сразу же наклоняется к Алби, чтобы передать услышанное. Ньюту с его ракурса прекрасно видно лицо Бена, его серьёзное выражение, суровость в глазах и губы, которые произносят два коротких слова – беззвучных, но так чётко оформленных в артикуляции, что почти слышимых. Губы Бена шепчут: «Он здесь». В это же мгновение в угоду драматичности ветер снаружи завывает особенно зловеще. Равнодушный к нему секунду назад Ньют вдруг ощущает его холод всем телом, будто разом лишившись невидимого защитного барьера. Публика, будто тоже прочитав губы Бена и только сейчас заметив непогоду снаружи и ходящую ходуном хижину, съёживается и уменьшается в два раза. От почти ярморочного настроя не остаётся ни следа, и атмосфера становится такой, какой, по представлению Ньюта, должна была быть с самого начала. Все смотрят в дверной проём, встречая взглядом фигуру вошедшего человека. Все, кроме Ньюта. Будто боясь обжечься, его глаза бесконтрольно избегают ту область зала, в которой появляется новая тень, но боковое зрение на всякий случай следит за ней, чтобы точно знать, куда смотреть не стоит. Похожая на пятно пролитого гудрона, тень медленно продвигается вперёд, но не устремляется к местам титулованных глэйдеров возле Алби, а остаётся где-то на задних рядах третьей трибуны. Как если бы Галли явился не забрать своё, а просто так – узнать, чем всё кончится. До его появления Ньют сам чувствовал себя простым наблюдателем, чья судьба не зависит от обсуждений вокруг. И говорят-то в третьем лице, будто бы не о нём, и никаких угроз, вроде бы, пока не звучало, вот только иллюзию непричастности сдуло так же, как кору с записями поваров, и теперь Ньют осознаёт себя центром и причиной происходящего, а главное – единственным человеком, которому достанутся последствия этого вечера. Ему хочется теперь только одного – чтобы Томас был рядом и укрыл собой от ветра и взгляда Галли. «Чёртов ветер можно измерять в килограммах», – ворчит внутренний голос. «А дышать всё равно нечем», – удивляется здравый смысл. Заметивший перемену в состоянии Ньюта Саймон смотрит на него с выражением «Ты только держись» и с треском проваливает данное самому себе задание на показную непредвзятость. Алби щёлкает пальцами, привлекая его внимание и веля начинать речь, и Саймон берёт себя в руки. – Перелом был серьёзным, – говорит он, – Все, кто видел падение Ньюта и то, что стало с его ногой, могут это подтвердить. Он был серьёзным сам по себе, но к нему присовокупилось сотрясение и инфекция, с которой чудом удалось справиться. Ньюту нужен был длительный покой. Поначалу я думал, что для спасения его жизни придётся прибегнуть к ампута-... – Мы и так это знаем! – перебивает Зарт. – Первое предупреждение, – говорит ему Бен. – Ближе к делу, – торопит Алби, – Каково его состояние теперь? – Не могу сказать точно, – отвечает Саймон. – Тоже мне, медсестра! – усмехается Зарт, – Всем ясно, что хромоногий блефует! – Второе предупреждение, – объявляет Бен. – Рана зажила, верно? – спрашивает Алби. – Затянувшаяся рана – не показатель того, что кость в полном порядке, – отвечает Саймон, – Только сам Ньют может судить об этом, исходя из своих ощущений. – Все видели, что он может ходить. – Это не значит, что он не испытывает боли. – Это значит, что он может приступить к обязанностям Нечётного уже этой ночью. Для этого не требуется работать ногами, насколько мне известно. Со стороны обвинителей и третьей трибуны слышится свист, хлопки и похабный смех. Сарказм Алби на столь пикантную тему пришёлся многим по вкусу, а вот Саймон его явно не оценил: Ньют видит, как стремительно он меняется в лице, как сводит брови и сжимает зубы до выступивших желваков. В представлениях Ньюта невозмутимый Саймон в любых ситуациях был тем, кто улаживает, а не разжигает конфликты; какой неожиданной оказалась реальность, в которой Саймон на дух не переносит пренебрежение Чётных по отношению к таким, как он. – Приступить к обязанностям Ньют может только при условии, что хозяин будет с ним осторожен. А он не будет, – говорит Саймон, глядя на Алби с вызовом, – Все знают, что Галли делает с Ньютом. До его прыжка все видели синяки на его лице и теле. Каждый день он приходил с новыми отметинами – то там, то здесь. И я уверен, отправься Ньют в хижину Галли сегодня – и завтра мне придётся снова собирать его кость по кусочкам. – То, как Галли обращается со своим Нечётным, не имеет отношения к делу. – Это имеет отношение к ноге, которая по-прежнему крайне уязвима. Зря вы отняли у Ньюта костыли. Ему нужно ещё время для восстановления. – Времени было полно, – категорично заявляет Алби, – Сколько месяцев прошло после той дерзкой выходки с прыжком? Шесть или больше? Да, больше полугода Галли вынужден проводить в одиночестве, ограничивая себя в удовольствии ради восстановления Нечётного, который чем дальше, тем искуснее прикидывается больным, и это – самая щедрая поблажка из всех, что Галли мог ему дать. – За это время Галли мог завоевать себе другого Нечётного. – Он имеет полное право дождаться именно этого. И не говори обо всём этом так, будто Галли столкнул его со стены. Нечётный сам виноват в своей травме. Он сам прыгнул. – Галли вынудил его это сделать. – А я вынуждаю его исполнять свой долг, – безапелляционно завершает Алби, наклонившись вперёд и смотря на Саймона с раздражением. Ньюту кажется, что ещё секунда, и Саймон потеряет самообладание. На протяжении всего диалога его тон становился всё резче и громче, а под конец и вовсе стал одного напора с ветром. Не каждый Чётный осмеливается говорить с Алби подобным образом, но босой Саймон осмелился. И готов зайти дальше, ощетиниться, раскалить конфронтацию добела, перейти черту и занять позицию открытого неповиновения, но этого не происходит – благодаря Минхо, на которого Саймон вовремя переводит взгляд. Что-то меняется в Саймоне во время их зрительного контакта, Минхо будто забирает его злость, отрезвляет, наделяет терпением, и Саймон, медленно выдохнув, ровным тоном произносит: – Я не прошу полностью освобождать Ньюта. Просто дайте ему ещё немного времени. Кто-то в зале фыркает. Зарт открывает рот, чтобы съязвить, но натыкается на взгляд Бена, готового объявить третье предупреждение, и воздерживается от комментариев. Алби скрещивает пальцы обеих рук, задумчиво прикладывает их к подбородку, смотрит на Саймона, затем – на всё ещё стоящего на коленях, дрожащего от сквозняка Ньюта. Поднимается с места, выходит к нему в центр зала и, глядя на него снизу вверх, произносит: – Так и быть, я дам тебе время. До захода солнца остаётся пара часов – этого вполне хватит. Возвращайся к хозяину сегодня после заката. Повернувшись к трибунам, Алби хлопает в ладоши один раз и объявляет: – Собрание окончено. Третья трибуна ликует. Зарт злорадно смеётся. Саймон сокрушённо опускает голову и сжимает кулаки. Заглядывающий сквозь прутья хижины Чак пытается выяснить, чем всё кончилось. В Глэйде полнейший штиль: ветра нет, будто Алби выключил его хлопком. Кто-то снаружи радостно сообщает, что во время бури не пострадала ни одна хижина. Принадлежащая Галли тень, так и не сказав ни слова, молча покидает зал. Бен развязывает продрогшему Ньюту руки, незаметно для остальных накидывает на его плечи свою куртку, и хотя она пахнет Беном, Ньют кутается в неё, представляя объятие Томаса. *** То, в чью пользу завершился суд, Нечётные поняли сразу, как только Ньют и Саймон зашли в столовую – настолько красноречивы были выражения их лиц. Поэтому ужин проходит в полной тишине. Точнее, тишиной это назвать сложно, потому что все жуют, громко отхлёбывают чай, согреваясь, а некоторые даже чавкают, иногда скорбно поглядывая на Ньюта. Но молчат; только рыжий Кевин ни с того ни с сего совершенно некстати мямлит: «Мы рады, что с твоей ногой всё хорошо», но тут же получает подзатыльник от сидящего рядом Уолта. Посреди трапезы в столовую заходит поникший Чак. Ни на кого не глядя, он обессиленно садится за стол, нервно и торопливо развязывает свои шнурки, с силой швыряет ботинки в сторону и, демонстративно босой, ест наравне с Нечётными. Фрай так тяжело и грустно вздыхает, пока раскладывает по мискам кукурузные оладьи, что Ньюту больше жаль его, чем себя. Вместе с порцией Фрай протягивает ему перевязанный бечёвкой сверток пергаментной бумаги. Свёрток тёплый, весь в жирных пятнах. – Это в лес, – сдавленно говорит Фрай, – Ну, для уток, то есть. Ну, ты понял. Ньют доедает свой ужин и выходит из хижины первым. Дождя так и не случилось – ветер не собрал тучи над Глэйдом, а наоборот, разогнал по разным углам неба, поэтому трава под ногами Ньюта сухая и пыльная, а солнце такое уставшее, что у него слипаются глаза. Ньют мысленно умоляет его не уходить, вернуться обратно на полуденную высоту, но оно всё ближе к краю стены, всё ниже, всё краснее. – Минхо так волновался за тебя на собрании, – говорит Ньют, когда вышедший из столовой Саймон подходит и останавливается рядом с ним, тоже глядя на солнце, – Было видно, что ему не всё равно, как ты выступишь. – Да, он такой, – отвечает Саймон, заметно смутившись. – А ты был просто ужасен, – шутит Ньют сквозь горечь, – «Никто не должен знать, что я на твоей стороне», так, значит? А сам чуть на Алби с когтями не кинулся. – Уж извини, – улыбается Саймон, – Сдерживался, как мог. – Спасибо. Что попытался, – говорит Ньют, становясь серьёзным. – Пустяки. Нижнего края солнца уже не видно. Тень от стены стала на несколько метров длиннее и ближе к поселению, а Ньют, высчитывая оставшиеся минуты до конца света, вдруг совершенно не знает, как их провести. Будто прочитавший его мысли Саймон резко поворачивается и крепко сжимает руку на его плече, вынуждая посмотреть на себя. – Ты ещё успеешь увидеть его. Томаса, – шепчет Саймон, – Если пойдёшь сейчас, успеешь вернуться к сумеркам. «Он прав», – говорит внутренний голос. «Успеем», – соглашается здравый смысл. Ньют хочет этого больше всего на свете. Увидеть Томаса, обнять Томаса, ощутить нежность его поцелуя – последнего перед «казнью». Ньют почти поддаётся порыву сию же минуту броситься к платану, но мысль о предстоящем признании останавливает: как объяснить, что теперь по ночам он будет принадлежать другому? Тому самому, с которым был раньше? Томас воспримет это как предательство, и будет прав – Ньют предаёт его, хоть и не по своей воле. Томас будет прав, если не захочет больше целовать его и даже если оттолкнёт. Вот только Ньют не вынесет холода светло-карих глаз и, понимая это, не идёт к платану – остаётся на месте. Слёзы скапливаются под его веками, как большие суетливые пчёлы. – Сказать ему, что ты не придёшь? – тихо спрашивает проницательный Саймон. – Просто передай это, – отвечает Ньют, протягивая Саймону пергаментный свёрток. – Передам. Скажешь, когда будешь готов – я должен проводить тебя к Галли. Алби поручил. – Проследить за тем, чтобы я не сбежал? – Всё-то ты понимаешь. – Я сам дойду. Не сбегу. Веришь? – Верю, – кивает Саймон и, медленно уходя, оставляет Ньюта один на один с последними лучами солнца. *** Ньют делает один шаг внутрь пустой хижины и замирает, оглядывая обстановку. В ней всё так же, как в то утро, когда он покидал её «навсегда». Тот же запах, та же душная мгла и те же простыни – только свежие, выстиранные, почти без пятен. На несущем столбе ровно столько же засечек от топоров (Ньют досчитал до ста пятнадцати в то утро, потом сбился), и желание они вызывают всё то же – провести по ним пальцем, нацеплять заноз. Внутренний голос говорит: «Добро пожаловать домой», и Ньют почти усмехается. Он сам удивляется тому, насколько спокоен. Должен был ведь впасть в панику, похожую на приступ клаустрофобии, трястись, как на суде, но не трясётся. Может, Томас научил его не бояться, а может, на него, наконец, снизошло мудрое смирение самоубийцы, но Ньюту кажется, что он готов ко всему. Что бы Галли ни сделал с ним сегодня, как бы не отомстил за полугодовую разлуку, сколько бы новых фантазий ни испытал на нём и как бы зол не был после осмотра тела Ньюта и понимания, что тот не был ему верен – раз этого уже не избежать, то почему бы не сесть и спокойно не подождать своей участи? Ньют даже знает, что ему скажет Галли, когда придёт. Что-нибудь циничное для начала и что-нибудь сальное потом. «Пока твои сломанные ноги зарастали, ты совсем разучился их раздвигать» и «У меня всегда вставал на инвалидов, теперь трахать тебя будет гораздо интереснее». После этих слов Галли заставит Ньюта облизывать его ботинки (запылились ведь с прошлого раза), и устроит марафон минета: три часа кряду, пока Ньют не сотрёт щеки до дыр. Если несколько раз возьмёт в горло, сдержав рвотный рефлекс – не получит по зубам. Продержится меньше заявленного времени – «Посмотрим, сколько пальцев в тебя влезает теперь». Классика так предсказуема. Ньют поздно спохватывается, что не попросил у Саймона три ведра смазки. В поисках тюбика он оглядывает углы хижины один за другим – первый, второй, третий – и при взгляде на каждый из них ощущает укол фантомной боли в разных частях тела. Даже без конкретных образов оно помнит, что делали с ним в той или иной части хижины: отзываются ушибленные когда-то рёбра, разбитый нос, едва не вывихнутое плечо. В четвёртом углу нет ни тюбика, ни воспоминаний, зато сам угол вдруг оживает и констатирует: – Куртка Бена. Замёрз? От звука этого голоса Ньюта всё-таки ошпаривает испугом. Глаза снова избегают смотреть туда, где, предположительно, сидит Галли, но Ньют заставляет их смотреть, и когда Галли поднимается и выходит из густоты тьмы в центр хижины, Ньют видит его лицо, ставшее различимым. Красивое и безобразное одновременно, хищное, чудовищное и настолько ненавистное, что даже будь оно изъедено язвами, оно не было бы противно Ньюту сильнее. Не отрывая от него взгляда и чуть запрокинув голову, Ньют разводит руки в стороны, беззвучно говоря Галли: «Я твой». Потом глаза всё-таки приходится закрыть, потому что смотреть на то, как пальцы Галли расстёгивают куртку и ныряют в её разведённые полы, совершенно невыносимо. Ньют пытается отвлечь себя мыслями о Томасе, о последней встрече с ним, последнем разговоре, последней ласке, но не чувствовать чужие руки не получается – они трогают, оплетают, опутывают, обхватывают, шарят, щупают, гладят и наконец… обнимают. – Замёрз, – хрипло отвечает Галли на свой же вопрос и притягивает Ньюта ближе, – Я согрею. Они вдвоём так и замирают посреди хижины: Галли, обнимающий Ньюта, и Ньют, которого обнимает Галли. Ньют ждёт несколько секунд, но ничего больше не происходит. Галли так и стоит, прижавшись к нему, и Ньют не знает, как трактовать его действия – уловка, проверка, шутка, ловушка? От неожиданности и напряжения Ньют теряется и забывает дышать, в то время как память настойчиво предлагает боевые приёмы, которым научил Томас. Подсечка и удар ребром ладони по шее – они посвятили много тренировок именно этому способу вырваться из захвата. Так много, что всё получается почти автоматически, хоть и криво. Подсечка не удаётся по причине того, что Галли слишком крепко стоит на ногах. А ещё потому, что он зверски тяжёлый – в сторону не опрокинешь. С ударом в шею всё ещё хуже: формально Ньют совершает его правильно, только попадает, почему-то, не по шее Галли, а по краешку его уха. Так или иначе, Галли на мгновение выпускает Ньюта, и Ньют принимается бить его по лицу – беспорядочно, безжалостно, остервенело – как всегда мечтал, как Галли всегда заслуживал. Галли же просто терпит, не защищаясь, не поднимая рук, лишь иногда уворачиваясь, и ждёт, когда у Ньюта кончатся силы и злость. В какой-то момент Галли всё-таки останавливает измождённого, тяжело дышащего Ньюта, перехватывая в воздухе его запястья. Снова привлекает к себе – силой, но не так, как раньше, мягче – и снова пытается обхватить, а Ньют снова пытается изобразить подсечку, в результате которой оба оказываются на полу, возятся и копошатся, перекатываются и сражаются. Один – в попытке обнять, другой – в попытке ударить. В следующий час не происходит ничего из того, что Ньют предрекал. Галли не срывает с Ньюта одежду – он медленно раздевает его, сосредоточенно оглаживая каждый сантиметр тела. Галли не врывается в него с размаху, чтобы было теснее – уложив Ньюта на бок, он долго, методично и аккуратно готовит его, прежде чем толкнуться. Галли не упивается его болью – он делает всё, чтобы Ньют возбудился, только ничего хорошего из этого всё равно не выходит, потому что Ньют не перестаёт обессиленно и бесполезно сопротивляться. И Галли не издевается над ним, когда всё кончается – он ложится напротив Ньюта, прижимается лбом к его лбу, и смотрит – близко и долго, до тех пор, пока растерянный, ошеломлённый и совершенно заплаканный Ньют не засыпает.