Чёрный бархат темноты

*** – А патиссон – это что такое? – спрашивает Чак. – Овощ. Насколько мне известно, – отвечает Ньют, – Вроде тыквы, только похож на смешной головной убор. «Чик-чик»! – А для чего он? – Для того же, что и другие овощи. – Хочешь сказать, он съедобный? – Более чем. «Чик-чик»! – Прикольно! А я думал, он только для украшения интерьера пригоден. – Ну да, в природе он для того и существует. – А может нам, это, мастерскую патиссонами обставить? Будет уютнее, наверное. Они ж такие чудные и инопланетные. Кстати, про инопланетные овощи: как там Галли? Совсем зачах от ревности или ещё подаёт признаки жизни? «Чик-чик»! Чак орудует ножницами где-то сзади, на затылке, с невидимой стороны, и это здорово напрягает Ньюта. При всём его уважении к Чаку он не очень-то доверяет ему пострижку волос и сомневается в том, что сегодняшний поход в парикмахерскую (в мастерскую, на первую половину дня ставшую парикмахерской) закончится для него благополучно. Прислонившийся к подоконнику и наблюдающий со стороны Саймон замечает беспокойство в выражении лица Ньюта и показывает ему поднятые вверх большие пальцы обеих рук, что означает примерно «всё в порядке, волноваться не о чем». Если бы эти самые руки с утра не опрокинули на Ньюта ведро со свежедобытой глиной, то стричь, может быть, ничего бы и не пришлось. Но Ньют врезался в Саймона у входа в мастерскую. А Саймон… не удержал ведро. – А отмыть не пробовали? – спрашивает Томас, сидя на столе и выскребая из миски остатки вчерашней порции тыквенной каши с вялеными помидорами. – Умник нашёлся! – прыскает Чак, – Всё ссохлось. Половину волос вырвешь, если отмывать это начнешь. Легче уж отрезать. – Так с самого начала надо было отмыть, пока не засохло. – Не до того нам было! Вот представь: стою себе спокойно, о патиссонах размышляю, вдруг глядь – Ньют лежит на полу и весь глиной заплыл, ни рта, ни ушенций, ни носа не видно. Я уж подумал, он в Голема превратился! Будто гриверов нам мало. Ты прикинь, что мне пришлось пережить. Голем в мастерской! Томас согласно кивает, впечатлённо подняв брови, будто действительно «прикинул» и действительно ужаснулся прикинутой ситуации. Чак продолжает, довольный его реакцией: – Пока поднимали Ньюта, пока проделывали в его маске дыры для глаз и ноздрей, пока приводили в чувство его и меня заодно, пока Саймон рассыпался в извинениях, а Джефф сочинял какие-то ритуалы для одоления Голема – волоса-то и засохли. – А глина, знаешь, какая липкая и цепкая, когда ещё неразведённая? – спрашивает Саймон. – Дно в озере ногами щупал? – спрашивает Джефф. – Да и вообще, Ньюту давно стричься пора, – говорит Чак, – Вон, какие космы, хоть канаты плети. – Мне нравились его волосы, – говорит Томас, глядя на опадающие после каждого «чик-чик» глиняные локоны, которые тут же подметает к себе Джефф, стоящий с веником наизготовку. Сказанная Томасом фраза вроде бы ничего такого не означает, но произнесена с нежным сожалением, и Ньют, до которого вдруг доходит, что в постриженном виде он будет нравиться Томасу меньше (да даже если чуточку меньше), вдруг подскакивает на табурете в попытке увернуться от очередного «чик-чик». – Эй! – вопит Чак, чик-чикнув ножницами в воздухе, – Ты чего это? Хочешь, чтобы я ушенции тебе ненароком отрезал? Лишние ушенции есть, да? С лишними родился? Если нет, то сиди смирно! – Мне не пойдёт с короткими, – сдавленно говорит Ньют, сгорбившийся и замерший на табурете, как на эшафоте, – Да и непривычно как-то. – Всё уже, поздно, половина откромсана. Давай уж закончим, чего кривым ходить? Можно, конечно, и так оставить. Слева коротко, справа глина навешана. Что скажете? Джефф, Саймон и спрыгнувший со стола Томас осматривают Ньюта с разных сторон. Джефф говорит, что можно оставить, Саймон говорит, что нужно закончить, Томас молчит, глядя как-то странно, и это Ньюта очень беспокоит. В итоге Чака перестаёт волновать мнение остальных, и он, приняв решение в одиночку, снова вооружается ножницами. – Сейчас бы, знаешь, машинку такую электрическую! Мы бы ей быстренько, – мечтательно говорит Чак, а затем обращается к Джеффу, – Ты мети-мети, чего стоишь! И смотри, чтобы волоса в корыто не нападали. Никому не охота будет потом пить из волосатой кружки. Когда всё пострижено и подровнено ещё на один сантиметр от постриженного, Чак объявляет: «Готово!» и отходит в сторону, будто бы вытирая ножницы, но на самом деле давая Ньюту осознать нового себя. Его ещё ни разу не стригли с тех пор, как он попал в Глэйд. Те самые волосы, которые Джефф сейчас усердно собирает в треснутый совок, нравились не только Томасу – Галли тоже нравились. На лобке он их не любил, а на голове – очень: за них до того удобно было хватать, тянуть и дёргать. Ньюту, у которого кожа головы частенько болела так, будто с него сняли скальп, много раз хотелось побриться налысо, но он знал, что хозяин придёт в бешенство от такого своевольства. И потому не трогал. Иногда заплетал, подвязывал бечёвкой. Теперь заплетать нечего, и хватать не за что, и на кулак не намотаешь. Какая досада, что Галли больше этого не делает, и что нельзя его разочаровать. Ньют заглядывает в поданный Саймоном ковшик с водой, откуда на него смотрит какой-то незнакомец, выглядящий слишком юным для столь непростого выражения глаз. – Да, непривычно, – говорит Саймон, – Но аккуратно. Чак, а меня? – Только по записи, – деловито отвечает Чак. – Это когда? – Не знаю. Через неделю. И без ваших волосей дел полно. Томас подходит к Ньюту, проводит ладонью по его ставшему беззащитным открытому затылку. Ньют смущённо наклоняет голову к плечу, ускоряя прикосновение, и, глядя в пол, ждёт оценки, как приговора. – Красивый, – говорит Томас, не убирая руку. – Так же, как до этого? – не без кокетства спрашивает ободрённый комплиментом Ньют, поднимая глаза. – Ещё больше, – отвечает Томас с ласковой улыбкой, – Красивый Голем. Он заправляет фантомный локон Ньюту за ухо, и они смеются. Саймону ну очень хочется рассмеяться вместе с ними, но он боится, что Чак не станет стричь его в следующий раз, и изо всех сил сдерживает улыбку, странно корча губы. – Ага, смешно им, – ворчит Чак и указывает круглыми рукоятками ножниц на Ньюта, – Так ведь и умереть можно! Глина взяла, да и засохла в носу! Или в горле застряла – и всё тогда! Никак её потом не высморкаешь и не отхаркаешь, задохнёшься на месте, ясно вам? Ньют умывается своим же отражением из ковша. Их лица – лицо из воды и лицо из глины, – соприкасаются, становясь одним. Томас полотенцем утирает оставшиеся на щеках и шее Ньюта глиняные разводы, стряхивает с его шеи ошмётки прежней причёски. Они ещё пару минут сохраняют серьёзное выражение лиц, но потом замирают, глядя друг на друга, и смеются снова – ещё пуще прежнего. Тут уже и Саймон не выдерживает. – Ой, знаете, что! – вспыхнул Чак, взмахивая ножницами, – Достали. За свой ржач вы теперь должны мне патиссон! Даже два – с каждого по одному. Слыш, Сай, тебя это тоже касается. Раздобудешь паттисон – я тебя, может, и на этой неделе постригу. – Дались тебе эти патиссоны, – с улыбкой вздыхает Саймон. – Хочу! – топает ногой Чак, и Джефф от этого роняет совок с собранными волосами, рассыпая их по всей округе, – Я что, по-твоему, так часто что-нибудь требую? Все присутствующие в мастерской разом проглотили языки – только так можно объяснить то, что никто не ответил на столь провокационный вопрос. – Да даже если и требую, – говорит Чак, крутя ножницы вокруг пальца и не очень-то тщательно следя за тем, чтобы они не соскочили с кончика и не улетели в сторону, – Никто из вас не выполняет ни моих требований, ни моих просьб. Я вот уже минут десять назад попросил Ньюта рассказать про Галли, а он так и не удостоил меня ответом. Пока Чак увлечённо раскручивает ножницы, ускоряя их движение с каждым новым витком, Томас, глядя на Саймона, прикладывает палец к губам (что означает примерно «тс-с-с») и тянет Ньюта за край рубахи в сторону выхода, по-прежнему занавешенного тканью вместо двери. – Так что, как там этот раскисший бровастый монстр? – спрашивает Чак. Томас переступает порог, короткостриженый Ньют огибает ползающего по полу с совком Джеффа и юркает следом. – Чего-то совсем свою злобную физиономию не показывает, – продолжает Чак. Как и следовало ожидать, ножницы всё-таки сорвались с пальца и с резвостью какого-нибудь восточного метательного оружия вонзились в плетёную стену – совсем недалеко от того места, где не так давно околачивался Ньют. Но Чака возмущает вовсе не собственная неловкость, а тот факт, что стриженного (как и его нелегального любовника) уже след простыл. – Ну да, конечно! – восклицает Чак, – Смылись! Лучше бы мастерскую прибирали с такой скоростью. Он направился было к ножницам (чтобы выдрать их из стены и снова как следует раскрутить), но Саймон опережает его и молча вешает опасную игрушку от греха подальше на гвоздь, вбитый так высоко, что Чаку и со стремянкой до него не достать. – Не очень-то и хотелось, – буркает Чак и отправляется делать то, что умеет лучше всего на свете – командовать Джеффом, незаметно от него пряча в карман поднятую с пола (и наименее измазанную глиной) прядь големских волос. *** Ньют не хочет рассказывать про Галли. Ему и нечего – хотя бы потому, что он его не видел. Ещё с того случая в лесу. Когда Галли наблюдал из зарослей, а потом будто растворился в воздухе от дождевой воды – после этого он так и не материализовался обратно. Ньют даже задумался о том, видел ли он его на самом деле (всё-таки в тот момент у него всё плыло перед глазами), но Галли был – точно был – и совершенно точно исчез. В ту ночь Ньют остался с Томасом до утра, но заставил себя прийти в хозяйскую хижину через сутки. Как полагается – на закате. Обтёрся заранее заготовленной влажной тряпкой, разогрел в руках смазку – большую порцию, солидный шматок – и даже сам себя подготовил (два пальца, потом и три). Он надеялся, что чопорное соблюдение правил подчеркнёт дерзость его выходки в лесу и вкупе с демонстративным согласием на секс после измены оскорбит хозяина ещё больше, когда он придёт. Ньют даже развёл колени шире обычного – самая натуральная насмешка. Но Галли не пришёл. Ни в полночь, ни после неё. Ньют ждал сначала в темноте, потом достал спички из углубления в земляном полу под несущим столбом и поджёг ветошь в банке. Нашёл связку курительных палочек и, почувствовав искру давно забытого желания, всё же сдержался – закопал связку обратно. Долго и бодро смотрел на суетливый огонь. Лежать голым без движения, без скользкого жаркого тела на себе стало прохладно, и Ньют накрылся одеялом, но даже в мягком успокаивающем тепле сон, как и Галли, не приходил. Зато пришла тревога. Во всей красе. «Он отправился к Алби», – вдруг сказал внутренний голос. «Рассказать обо всём, что увидел», – подхватил здравый смысл. «Он рассказал, что видел того проблемного Нечётного, который снял ботинки с Бена». «И добавил, что Нечётный позарился на его собственность». «Они могли прознать о том, где прячется Томас, и подготовить план налёта на мастерскую». «Как думаешь, что они с ним сделают?» – спросили в голове. Ньют ещё никогда не бегал так быстро. Было три или четыре утра, а он, босой и неуклюжий, вырвался из хижины, как из готового захлопнуться капкана, и мчался через поляну, надев рубаху наизнанку, едва завязав штаны, забыв куртку. Обвиняя себя до почти ощущаемой боли в горящей от сожаления груди: зря, зря красовался, слишком рано мстил. Думал о себе, не о Томасе – беспечный и никчемный эгоист! Нога ещё не была готова к такому забегу, но Ньют об этом забыл. Вокруг мастерской не было никого, но это не показалось хорошим знаком: может, притаились в кустах или вовсе пробрались внутрь. Может, уже схватили и уже увели – слишком много времени Ньют провёл в наивном убеждении, что его наглость не возымеет последствий. За эти несколько часов отсутствия Галли даже Глэйд мог успеть из квадратного стать круглым, чего уж говорить о том, что могли успеть его жители – жадные до расправ, судов и изгнаний в любое время суток. Запыхавшийся и непредусмотрительно громкий, Ньют ввалился в мастерскую, вооружился лопатой. Рванулся к тому занавешенному углу, в котором должен был спать Томас, и, обнаружив только смятое одеяло, хотел было броситься в лес – рыскать и звать от отчаяния – или громить Зал Совета, где уже принимают решение. Но кто-то коснулся плеча сзади, и Ньют замахнулся на этого кого-то. – Это я, – сказал Томас шёпотом, чтобы не напугать ещё больше, крепко обнимая пальцы Ньюта своими вокруг древка лопаты, – Это я, здесь никого нет, только мы, всё в порядке. Опусти лопату, ну чего ты, опусти. Мы в безопасности, малыш, всё хорошо. Томас был сонным, уставшим и совсем не таким вёртким, как на тренировках. Напасть на него было проще простого (особенно, если вдесятером), так что Ньют хоть и опустил лопату, но далеко откладывать не стал – провёл с ней у порога мастерской до самого рассвета в ожидании Галли и созванного им отряда карателей. Все попытки Томаса уговорить Ньюта лечь с ним спать оказались тщетными; все осторожные вопросы Ньют оставил без ответа. Как признаться в том, что спровоцировал ядерный взрыв? Он должен быть начеку, он должен защитить человека, жизнь которого по собственной глупости подставил под удар. Тем не менее, ни на следующую ночь, ни на седьмую ночь после неё за ними так и не пришли. Ньют проверял хижину каждый вечер – снова пусто, ни признака того, что Галли возвращался (одеяло в том же положении, спички нетронуты). Вслушивался в разговоры на полуденной поляне – никакого накала или перешёптываний. Только один раз к Ньюту возле столовой подошёл высокий Чётный, имени которого он не смог вспомнить, и спросил буднично и без намёков: – Не видел Галли? Он не уточнил, когда именно (сегодня или за последнюю неделю), и Ньют покачал головой, как советовал Саймон. «В разговорах с Чётными лучше ограничиваться кивками и жестами. Сам разговор не заводи, понял? Если к тебе подошли, если что-то хотят – пожимай плечами, кивай и показывай пальцем. Им ведь дай только повод. Не понравился твой тон, показался неуважительным, и всё – созовут собрание, наказание придумают. А если рта не раскроешь, то к тебе и не прикопаться. Не давай лишний раз себя зацепить, хорошо? Гордость – это не то, из-за чего стоит рисковать. Не в нашем случае». Ньют давно научился вести себя, как подобает, и высокий Чётный, получив невербальный ответ, довольно быстро оставил его в покое, даже не подозревая о том, что дал Ньюту надежду. Точнее, надежду дал вывод, который Ньют сделал из заданного вопроса: Чётные тоже не знают, где Галли. Он исчез, ничего им не рассказав. «Но почему?» – недоумевает внутренний голос. «Он не собирается мстить?» – изумляется здравый смысл. Ньюту неинтересно это выяснять. Ньюта всё устраивает. Прекраснее последних ночей, проведённых с Томасом в мастерской, нет ничего. Они спят по очереди под закопчённой от дыма печи соломенной крышей, охраняя сон друг друга (произнесённое Ньютом «Мне так спокойнее» – весомый аргумент для Томаса), и тревога постепенно уходит. В долгих и ласковых объятиях засыпать особенно легко; Ньют перестаёт ждать штурма и достигает того состояния покоя, какое бывало раньше, когда больная нога обеспечивала неприкосновенность. Но тогда независимость сопровождалась выматывающей болью, а теперь – только теплом и близостью в крошечном и пыльном углу мастерской. Ночи принадлежат им двоим. В незатейливые, чудовищно банальные слова «всё будет хорошо» верится, почему-то, особенно сильно, и если Галли не вернётся, если никогда больше не появится, Ньют не будет задавать вопросов. Он просто будет дальше лепить посуду, тренироваться в лесу, любить Томаса и жить. Так он и поступает. *** Никто из Нечётных не ходит смотреть на состязания. Хотя это не запрещено уставом, всё же с наступлением нового нечётного месяца и приездом лифта к большому ночному костру сбегаются одни только обутые, в надежде отвоевать своё право на владение (обычно) или любовь (реже) – кому что по душе. Босые же держатся от мероприятия в стороне: некоторые избегают сражений из-за градуса жестокости, кто-то – из сочувствия к новоприбывшему Нечётному, но для большинства состязания – катализатор не самых приятных воспоминаний о первом дне в Глэйде. Не для Ньюта, не теперь. Уже который месяц он наблюдает издалека, с каждым разом подбираясь к эпицентру побоищ всё ближе и гадая: прогонят ли его, или, увлечённые битвой, вовсе не заметят, влейся он в толпу, окружающую двух противников? Он мог бы присутствовать и на тренировках Чётных, проводимых за несколько недель до приезда лифта, но те совсем не так информативны и насыщенны, как сами состязания, где до тёплого и свежего новичка рукой подать, и мотивация зашкаливает, и соперничество яростнее, и поддавкам нет места, и всё по-настоящему. Иллюстрированная энциклопедия рукопашного боя; смотри во все глаза, запоминай, учись. Равнодушие – не его конёк, но Ньют старается не особо вдаваться в размышления о судьбе новичка, за которого идёт схватка, и отрешённо воспринимать происходящее лишь как бесплатный мастер-класс. Всё же каждое сражение – это не только трагедия, но и сценарий, который можно воспроизвести и отработать с Томасом. Ньют бы конспектировал и зарисовывал, если бы не боялся отвести взгляд от поединков и пропустить выпад, удар или подсечку, которые могут быть решающими. Почерпнутых из наблюдений новых приёмов, на самом деле, не так уж и много, потому что в основном борцы берут силой, а не искусной техникой. Томас в этом отношении – настоящая находка, именно потому ему и удалось отвоевать себя. По уровню владения телом с ним может сравниться, разве что, Бен, но тот из-за многочисленных травм и череды неудач оставил попытки выиграть Нечётного и в последнее время участвует в состязаниях только в качестве организатора. Саймон, качая головой, сказал как-то, что Бен растеряет навык, что «если сходишь с дистанции, то вернуться непросто». Ньют, опасаясь аналогичного исхода, принялся тренироваться фанатично, загоняя себя и Томаса заодно, хотя последнему, кажется, потеря навыка не грозит: его тело будто родилось с полным комплектом хитрых боевых функций. Никто его им не учил, и Ньюту снова приходиться контролировать себя, чтобы не углубляться в ненужные мысли – на этот раз о несправедливости распределения способностей. «Это деструктивно», – утверждает здравый смысл. «Это отвлекает от тренировок», – поучает внутренний голос. – Так ты намерен драться на состязаниях? – спрашивает Томас. Казалось бы, глупый вопрос, но ответ не так уж очевиден: одно дело тренироваться долгие месяцы с аккуратным (любящим) наставником, и совсем другое – наконец решиться применить все отрепетированные приёмы в бою с теми, кто действительно способен тебя убить. Но Ньют озадачен другим: разговор об этом заходит впервые. До этого Томас молча исполнял роль тренера, не требуя разъяснений о конечной цели их долгого обучения. – Намерен, – поспешно отвечает Ньют, не позволяя сомнениям ответить за него, – Иначе для чего это всё. Между ними не больше метра. Лицом к лицу они плавно шагают в одну сторону, по часовой стрелке описывая круг на давно вытоптанной до голой земли траве, неотрывно следя за движениями друг друга и пытаясь их предугадать – не взметнётся ли рука, не сместится ли точка опоры, не намерен ли противник атаковать. Томас на секунду дёргается вперёд, но остаётся на месте, заставив Ньюта напрячься и отшагнуть. Обманный манёвр, щекочущий нервы – это как кинуть собаке мяч, не выпустив его из руки. – Не делай так, – просит Ньют. – А они сделают, – говорит Томас, и Ньют, купившийся на ещё одну такую подлянку, следующую сразу после первой, понимает, что Томас прав – в состязаниях только так и поступают, – Хочешь вызвать на бой кого-то конкретного? – Алби, – шутит Ньют без улыбки, – И пару-тройку гриверов. Ньют наносит удар, Томас блокирует. Метит в живот, и пока Ньют теряет время, согнувшись от боли, резко ныряет вниз, садясь на корточки, бьёт под здоровое колено, выпрямляется уже позади Ньюта и обездвиживает крепким захватом сзади. Руки Ньюта прижаты к груди руками Томаса – не вырваться. Если противник сдавит лёгкие слишком сильно, если позволить ему сжимать себя так слишком долго, то от нехватки воздуха можно потерять сознание. Но они с Томасом уже проходили этот урок, и Ньют низко наклоняется, перекидывает Томаса через себя, швыряя его вперёд и освобождаясь. Томас лежит на земле, и это быстрая, лёгкая победа. Ньют с наскоком садится сверху – уже вне контекста битвы, с немного иным настроением, игривей, и упирается руками в землю по обеим сторонам от головы Томаса. Поверженный Томас облизывает губы, протягивает руку к светлым волосам. – Хорошо постриг, – говорит он, – Чак талантлив во всём. Да и в битве теперь ухватить не так-то просто. – Почему спрашиваешь про состязания? – шепчет Ньют, наклоняясь ниже. – Потому что довольно тренировок. – На сегодня? – Ньют тянется за поцелуем. – Вообще, – говорит Томас ему в губы, – Ты готов. Взгляд Ньюта становится серьёзным. Он резко выпрямляется, кладёт руки на грудь Томаса и ищет в выражении его лица признак того, что он шутит. Ну, вдруг. – Ничего я не готов, – усмехается Ньют, – Ты поддался сегодня – как и всегда. – Вовсе нет. Ты одолел меня в честном бою. – Ты поддался мне в сотый раз, а я мог бы сражаться лучше. Мог увернуться от удара в живот и из захвата вырваться быстрее. К тому же, удар под колено был предсказуем. Томас ладонью обнимает шею Ньюта под затылком, тянет к себе, заставляя упереться лбом в лоб, и говорит, глядя в глаза: – Я не поддаюсь уже очень давно. Ты побеждаешь не первый месяц, понимаешь? Но сколько бы ты ни побеждал, тебе всегда будет казаться, что ты всё ещё не достиг совершенства. Можно всю жизнь провести, готовясь к чему-то, но так на это и не решиться. Просто поверь объективному взгляду со стороны: ты готов. – Сомневаюсь, что ты, влюблённый в меня по уши, можешь быть объективным, – шутит Ньют, но шутка не удаётся. – Единственное, с чем теперь нужно определиться, – продолжает Томас, – Это то, действительно ли ты намерен участвовать в состязаниях. – Думаешь, я всё это время тренировался зря? – тихо спрашивает Ньют, отстранившись и помолчав немного, – У меня нет другого выхода. Томас вздыхает. Они оба знают, что есть. – И не смотри на меня так, – предупреждает Ньют. – Как? – Печально. Иначе я тебя ударю. – Лучше поцелуй, – требует Томас, и Ньют целует. *** «Буксовать». Где они услышали это слово? Теперь все его произносят. И Чак, и Саймон, и даже Джефф, и босые приятели из столовой. Фрай тот же. Всего лишь местная шутка, но Ньюту кажется, будто она адресована именно ему, будто все ждут от него подробно расписанного жизненного плана на следующие пять лет и ежеминутно упрекают за то, что тот до сих пор не представлен в анимированной презентации на полторы тысячи глиняных слайдов. Это продолжается с неделю, и Ньют уже устал. – Ты решил? – спрашивает Чак. – Не решил, – отвечает Ньют. – Нужно решить. Иначе будешь буксовать. – Ты уже говорил. – Я говорил, а ты так и не решил. Буксуешь? Месяц подходит к концу. С подачи Томаса, с его заявления об окончании тренировок обставленная дюжиной патиссонов мастерская пришла к выводу, что пошёл обратный отсчёт, и все следят за количеством дней, оставшихся до приезда лифта и разведения большого костра, в тусклом свете которого кровь будет казаться гудроном. Джефф зачёркивает цифры на большой глиняной пластине, хотя мог бы просто их смять, ударив по ним кулаком. Четыре дня, три дня, два. – Состязания – идеальное время для побега. Лучшего момента и представить нельзя, – рассуждает вслух Саймон, пытаясь воспроизвести по памяти рисунок одного из глиняных пряников с фрагментами лабиринта, – Всеобщее волнение, азарт, суматоха, да и вообще… Кто-нибудь, подскажите, куда поворачивать в четвёртой секции? Под руководством Томаса они все долго учили начерченную им схему. Учили, копировали, переводили, но Саймон всё равно сомневается на одном из поворотов, и тянется к лежащему в центре стола лицом вниз оригиналу, чтобы перевернуть и подсмотреть. – А ну, не списывать на экзамене! – Чак хлопает его по руке, – В лабиринте некуда будет подглядывать. Не вызубрил? Всё, ты покойник. Гриверы уже на подходе. У Джеффа хорошая память – он рисует почти неотрывно, воспроизводя картинки одну за другой и безошибочно соединяя их вместе. Томас незаметно для Чака подсказывает отчаявшемуся и рисующему наугад Саймону. Ньют сидит над незаконченным фрагментом (ему в билете попалась одна из самых сложных секций – седьмая), погружённый в свои мысли. – Через два дня, когда приедет лифт, никому не будет дела до ворот, – продолжает Саймон. – Всё внимание будет сосредоточено на побоище, – кивает Чак. – Даже караульных не выставят, – соглашается Томас. – Одни будут капать слюной на новичка, другие – контролировать, чтобы первые окончательно не посходили с ума и не перегрызли друг другу глотки, – говорит Саймон, – В такую ночь можно поменять местами небо с землёй – никто этого не заметит. – Не воспользоваться таким шансом было бы глупо, – подаёт голос Джефф, – Следующего раза ещё два месяца ждать. – А я о чём? – Чак поворачивается к Ньюту с довольной улыбкой, – Вот потому я и спрашиваю тебя весь день: ты решил, что наденешь в лабиринт? – Не решил, – отвечает Ньют хмуро, скверно справляясь с задачей подыграть шутке и не прослыть занудой. – Буксуешь! – хором отвечает мастерская. Все смеются, но Ньюту не до смеха. – Хватит это повторять, – ворчит он. Его ужасно раздражает это слово. Ни на кого не глядя, он бросает палочку и экзаменационную глиняную лепешку в сторону, встаёт из-за притихшего стола, надевает куртку. Томас ловит за руку на пороге, но Ньют отдёргивает её, бросив небрежно: «Не сейчас», и выходит на улицу, где тёмный пасмурный вечер и тёмный базальтовый дождь. Все, кто остался в мастерской, понятия не имеют, насколько серьёзный выбор ему предстоит сделать. Они все (кроме Томаса) думают, что Ньют всё это время готовился к забегу. Что он тренировался исключительно для лабиринта – выносливость, длинные и короткие дистанции, упражнения на икры и всё в таком духе. Он не говорил никому о своём намерении сражаться, а если и упомянул пару раз, где-то в самом начале тренировок, то никто не воспринял это всерьёз. Им и ненужно – начнут отговаривать. Чак особенно. «Зачем тебе это?» «Ты хорошо подумал?» «Не проще ли сбежать?» Не проще. Ньют пересекает поляну, направляясь к гостеприимно распахнутым воротам. Какой-то шутник написал на них угольком: «Не прислоняться», и Ньют следует этому совету, не прислоняется, останавливается на солидном расстоянии и смотрит в зловещий коридор, промокая под дождём. Исход планируемого друзьями забега как на ладони: Ньют знает заранее, что всех подведёт. Свалится с приступом где-нибудь по дороге, не отбежав от Глэйда и трёх метров, и всё загубит. Его кинутся поднимать и тащить на себе – груз не велик, и всё же манёвренности в прятках от гриверов он не прибавит. Ньют улыбается краем губ: история повторяется. Когда-то давно он точно так же стоял у ворот, выбирая между лабиринтом и самоубийством, и вот он снова на распутье, и шагнуть между стен настолько же трудно, как когда он увидел их в первый раз. Но теперь дело не только в клаустрофобии – гордость (которую Саймон не считает достаточным основанием для риска) всё же никто не отменял. «Отстоять свою честь в состязаниях или трусливо удрать?» – спрашивает внутренний голос. «Сохранить свою жизнь или лишиться её, что-то доказывая остальным?» – перечит ему здравый смысл. «Бросим монетку?» – спрашивает у них Ньют. Да, он буксует. И чувствует, что Томас прав – решение можно откладывать до бесконечности, и нужно определиться сейчас: если не в этот раз, то никогда. Что бы то ни было: первый вариант или второй – главное выбрать, поставить печать и больше не сомневаться. Ветер и холодные капли дождя не очень-то этому способствуют, только обсыпают мурашками, но Ньют не хочет возвращаться в мастерскую. Ему нужно побыть одному, и он идёт туда, где пусто уже много дней – в накрытую брезентом хижину, в её душную темноту, в которой теперь особенно тихо и не по-привычному безопасно. Ньют никогда бы не подумал, что станет приходить в это место по своей воле. Он откидывает одеяло в сторону, садится на пень у столба, берёт в руку коробок спичек и бездумно сжигает одну за другой, глядя на то, как они шумно вспыхивают, мерцают и умирают. Маленькие обгоревшие трупы со склонёнными головами; Ньют бы смотрел на их муки часами, оживлял их и умерщвлял – как равнодушный, едва ли получающий удовольствие от казни палач – снова и снова. Если бы только Галли не нарушил его покой. Он стоит на пороге, и глаза будто не его. Мутные и пустые, как прострелы. Сколько дней Ньют его не видел? За это время он похудел (Ньюту не кажется, точно), и дождь на его лице похож на слёзы, но Ньют не питает иллюзий на этот счёт – Галли не умеет плакать, Галли не человек. Неизвестно откуда явившийся, он не проходит внутрь, будто ждёт дозволения, а когда очередная спичка гаснет у Ньюта в пальцах, вдруг падает перед ним на колени. Ньют не двигается, он – каменная стена. Даже когда Галли принимается целовать его ноги, когда ползает внизу и чавкает по щиколоткам поцелуями, Ньют не шевелится, не реагирует – ему всё равно. В какой-то момент Галли поднимает лицо и тянется им к лицу Ньюта, и тот не отшатывается от поцелуя. Первого поцелуя – за всё время. Этот поцелуй Ньюта смешит, потому что чудовище из его кошмаров абсолютно не умеет целоваться. Забавно: жестокий, грубый и циничный, такой жуткий и пугающий, такой изобретательный в сексе и издевательствах Галли двигает губами, как неловкий гривер. Можно усмехнуться или рассмеяться, но по меркам Ньюта этого недостаточно. Куда более жестоко – обнять ладонями его щёки и поцеловать в ответ. Нежно и до одури чувственно. Запомни: любовь – это вот так. Галли вздыхает в поцелуе странным звуком – не понятно, мучительным или наслажденческим. Его руки дрожат (нет, невозможно), он протягивает их к телу Ньюта и, продолжая стоять перед ним на коленях, трогает его очень знакомыми движениями – так же, как Томас делал это в лесу, – будто действуя по инструкции. Он не знает, как доставлять удовольствие, он умеет причинять только боль, и когда он ведёт пальцами по груди к соскам, в его взгляде вопрос: «Правильно?» Ньют смотрит на него сверху вниз, и вдруг понимает, что даже стань Галли прежним, он больше никогда не будет бояться своего хозяина. Приближается день состязаний, и он не собирается его пропускать.