Чёрный бархат темноты

*** Скалку взяли на кухне. Выменяли, если точнее. Фрай поначалу не хотел давать, но, увидев персик, задумался. Смотрел недоверчиво, исподлобья, оглядывался, будто за кухней наблюдают гриверы или, того хуже, прихвостни Алби. Потом всё же кивнул, и младшие повара вынесли в кухонный зал завёрнутый в мешковину продолговатый предмет. Один младший повар держит за один конец, другой – за другой. Они едва ли не поклонились, когда синхронно протянули реликвию Чаку. Он откинул ткань, придирчиво оглядел деревянный цилиндрик. – Ха-хах, гляди-ка: фаллический символ! – засмеялся Чак, оборачиваясь к Саймону и кивая на скалку. Саймон не улыбнулся. Ньют покашлял в кулак. – А без этого есть? – спрашивает Чак, показывая пальцем на незамысловатую резьбу из треугольничков и точек, – Нам надо без этого. – С резьбой рисунки получаются, – поясняет Фрай, – На тесте. Можно самому не рисовать и никакие формочки не прикладывать. Один раз прокатил – и всё фактурное. Пироги потом выглядят как настоящ-… – Не надо нам рисунков. Нам надо, чтоб гладко, – обрывает его Чак. Торжественно принесенный фаллический символ сконфуженно уносится в свою тайную опочивальню. Фрай что-то шепчет, приложив ладонь к лицу, и младшие повара начинают копошиться в другом углу кухни, вытаскивать из закромов кастрюли, ворочать большие глиняные блюда для запекания. Тут же, сбоку от них, другие работники режут огурцы, молотя ножами по доскам, чистят репки и ликвидируют последствия сбежавшего риса. На фоне этих оглушительных процессов парламентёры стоят молча, и Фрай начинает нервничать уже не на шутку. – Чего с ней делать собрались? – спрашивает он. – Блюдца лепить, – отвечает Чак, – Тоненькие. – Что же, у вас своей скалки для этого нет? – Да спёр кто-то, представляешь? – Приходим сегодня, а скалки и нету, – поддакивает Джефф. – Весь Глэйд обыскали, – кивает Саймон. – Всех допросили, – подтверждает Ньют. – Да не переживай, вернём в целости, – обещает Чак, – Нам на пару часиков всего. Фрай не верит, Фрай снова оглядывается. Принесённый младшими поварами второй экземпляр скалки, лишенный всяких выкрутасов, устраивает Чака. Он протягивает Фраю персик, а в придачу к нему (руками Саймона) – несколько новых, по-художественному неровно политых глазурью сервировочных мисок (с пузырьками и подтёками), от которых Фрай приходит в полнейший восторг и забывает о своей настороженности. Ещё бы – такие искусные пузырьки, такой изысканный сервиз. – Должно получиться, – говорит Чак по дороге в мастерскую, пересекая поле в своих Нечётничьих носках-листьях и крепко прижимая к себе скалку. – Должно, – говорит Саймон, шагая в ногу с Чаком. – Какой идиот додумался делать рисунки на тесте? На глине-то понятно, но на тесте на кой? Сожрут же всё. Дурью эти повара маются, вот что. Глины развели много. Корыто оказалось заполнено почти до самых краёв. Джефф и Саймон месили лопатами в четыре руки, Ньют подливал воду, в то время как Чак в одиночку сдвинул с деревянного подиума все станки и принялся застилать его развёрнутой клеёнкой. Когда все её складки разгладились, а месиво в корыте приобрело однородность, Чак скомандовал: «Погнали!», и все, синхронно засучив рукава, принялись черпать глину из корыта голыми ладонями и нашвыривать на клеенку. Глина шлёпается смачно, брызгая густыми каплями на несколько сантиметров вокруг. Вставший на колени возле подиума Саймон распределяет и утрамбовывает её руками (Джефф – деревянным молоточком), слепляя вместе края и соединяя маленькие лепёшки в одну большую лепёшку. Чак подбегает с разных сторон и заравнивает швы скалкой – слишком скромной для поверхности такой площади. Бесформенные горки раскатываются, расползаются, расширяются, приглаживаются. Ньют ещё черпает из корыта. – Здесь добавь, – командует Чак, и Ньют бросает горсть глины на указанное место, – А то тонко получилось. Всё, хорош! Щас уже бугор будет. Ньют рад выполнять его указы и угождать – оттаявший Чак гораздо приятнее вчерашнего косматого гривера. Процесс утрамбовки и шлифования затягивается, и когда круг становится ровным, все стоят над ним, абсолютно измотанные, тяжело дыша, по локоть в глине, и смотрят на блестящий от гладкости раскатанный блин. – Он скоро? – спрашивает Саймон, переводя взгляд на Ньюта. – Уже должен быть, – отвечает Чак, картинно поднимая руку и глядя на запястье, на котором нет часов. – Может, в пробке застрял? – тихонько шутит Джефф, и все с минуту смотрят на него, никогда до этого нешутившего, с изумлением и одобрительным восхищением. Тот, о ком шла речь, приходит почти сразу после этого диалога. Заходя в мастерскую, не смотрит ни на кого, кроме Ньюта, и стремительно подходит к нему, стремительно целует, заставляя Чака присвистнуть, Саймона – тактично отвести взгляд, а Джеффа – улыбнуться своим собственным воспоминаниям. Чей-то вопрос «Как добрался? Не заметили?» остаётся без ответа. – Я весь в глине, – тихо говорит Ньют в губы Томаса, больше смущённый не глиной, а тем, что поцелуй происходит при свидетелях, но Томас не даёт ему отстраниться. Несколько часов назад, на том же месте, в мастерской, Томас вёл себя так, будто готов мириться с обстоятельствами. Будто, скрепя сердце и сжав зубы, после захода солнца готов отдавать Ньюта другому. Он так решил; он сделал вид, что выдержит условие, но этим утром всё равно целуется ревниво, порывисто, не по-своему собственнически, всем телом. Ньют знает и чувствует, что поцелуи будут такими ещё несколько дней. «Недель», – предполагает внутренний голос. «Месяцев», – убеждён здравый смысл. – Расскажешь, как их застукал? – спрашивает Чак, глядя на Ньюта и Томаса с нескрываемым удовольствием и широко улыбаясь. – Опять? – отвечает Саймон, в отличие от Чака избегая смотреть на чужие оголтелые поцелуи и вытирая руки о неимоверно грязное полотенце, – Там рассказывать нечего. – Да как это нечего! Джефф вон сгорает от любопытства насчёт твоего «нечего»! Джефф, во всем соглашающийся с Чаком уже несколько лет подряд, кивает по привычке. Саймон, закатывая глаза, привязывает скомканное полотенце к поясу своих брюк. Заглядывает под ноготь, вычищает из него глину ногтем другого пальца и, зная, что Чак не отцепится, неохотно начинает: – Я заметил, что Ньют задерживается второй день, и решил поторопить. Будет часто опаздывать – заметят – начнутся проблемы. Ему и так несладко пришлось, с судом этим. И вот подхожу вчера к хижине, слышу – грохот и суета. – Он думал, это ты, как всегда, с Уинстоном лызгаешься! – перебивает рассказ Чак, насмешливо тыча пальцем в Джеффа, – Как всегда мастерскую разносишь! – Да, я думал, это вы с Уинстоном – в темноте не разглядеть. Посветил факелом и обнаружил их, – Саймон кивает на Ньюта и Томаса, которые, даже не замечая разговоров о самих себе, не слыша ничего, кроме собственного дыхания, продолжают увлеченно «лызгаться». – И что они делали? – спрашивает Чак с абсолютно поплывшими масляными глазами. – Эм-м-м... Примерно то же, что и сейчас. – Обнимались? – спрашивает Чак, в то время как его довольная улыбка уже превосходит размеры мастерской. – Ну… да. – И целовались? – И целовались тоже. – А как целовались? Так же, как сейчас, или ещё страстнее?.. – Серьёзно? – Саймон не выдерживает, отвязывает полотенце от пояса и швыряет его к горе тряпок в углу, – Мне все подробности тебе рассказать? – Ну конечно! – восклицает Чак, – Я ж так разозлился на Ньюта! Думал, он совсем сдался, что всё пропало из-за его сдавательства! Вся любовь, вся нежность. Ты хоть представляешь, как я был зол? А тут вон какое воссоединение. Ты только погляди на них! Ну чего ты косишься, нормально посмотри – вон, какие красивые! – Всё обсудили? – спрашивает внезапно оторвавшийся от Ньюта, немного (много) взвинченный и встрепанный поцелуями Томас. – Ишь, какой дерзкий, – ухмыляется Чак, – Губы вытри. – Я готов приступать, – говорит Томас, игнорируя совет про губы. – Так приступай, целовальщик, – Саймон кивает на раскатанное полотно, – Для тебя старались. Томас закатывает рукава, как у всех, а Ньют никак не может отдышаться. Всё брызгает взглядом на Томаса, смотрит на его оголившиеся локти и по-шальному облизывается (как если бы локти были одной из наиболее пикантных частей тела), а Томас ловит его взгляд и смотрит в ответ ещё хлеще – такой взгляд уж точно не для посторонних. – Гривер меня подери, да между вами тарелки можно запекать! – хохочет Чак, – Никакой печи не надо. – Вы бы хоть постеснялись, – буркает Джефф. – КТО БЫ ГОВОРИЛ! – восклицает мастерская всеми возможными голосами. Томас берёт поданную пристыженным Джеффом палочку с заточенным наконечником. Всего несколько секунд вдумчиво оглядывает глиняное полотно сверху вниз, наклоняет голову и прищуривается, прикидывая что-то, и, как если бы таких беглых расчетов было достаточно, решительно тянется рукой вперед – к самому центру блина. Саймон хочет что-то сказать, но передумывает, решив предоставить Томасу полную свободу действий. Чак ставит табурет ближе к подиуму и подпирает подбородок ладонями, готовый наблюдать и удивляться. – Это долго? – взволнованно спрашивает он. – Я никогда раньше этого не делал, – отвечает Томас. – А, точно. Ну, а как думаешь, много времени займет? – Не отвлекай, – останавливает Чака Саймон, – Сейчас сами увидим. Первое прикосновение острой палочки оставляет на гладкой поверхности глины прямой и длинный шрам. Второе прикосновение – строгий перпендикуляр к нему. Томас вытирает палочку от комочков глины, мешающих острию продвигаться дальше, и – снова шрам, снова перпендикуляр. Третий, четвертый, пятый. Перпендикуляры начинают ветвиться и распускаться, заворачиваться друг в друга, обрастать углами и стыками. Томас лишь пару раз заглаживает пальцем вспоротую глину, ошибаясь в масштабе или расположении. В нескольких местах останавливается, задумывается, а потом, вспомнив что-то, продолжает, постепенно заполняя рисунком всё больше пространства. Минут через десять-двадцать (а то и вовсе тридцать – никто не считал, все только молча и не отрываясь наблюдали, затаив дыхание) всё глиняное полотно оказывается исчерчено узором угловатой паутинки. Только в центре остаётся пустой невспаханный квадрат, на который Томас указывает палочкой. – Глэйд, – угадывает Саймон, опережая остальных. – Ворота, – говорит Чак, издалека тыча пальцем в разрыв одной из сторон квадрата. – Лабиринт, – говорит Джефф, оглядывая расходящийся от квадрата узор. – Выход, – говорит Томас, и все зачарованно смотрят на углубление – маленькую точку, которую он поставил последней на своём рисунке, на периферии, у самого края блина. Ньют ничего не говорит: он уже видел эту картину. Давно, с высоты, вживую, в натуральную величину, перед прыжком. Ему не по себе от этого воспоминания. – Ты… это всё… запомнил? – спрашивает Джефф Томаса, – По памяти нарисовал? – Жесть просто! – Чак соскакивает со стула и носится вокруг подиума, глядя на блин то с одной, то с другой стороны, – А чего он такой большой-то? Ты, случайно, с масштабом не накосячил? Слушайте, я, конечно, не думал, что лабиринт длиной в два метра, но чтобы настолько не два метра! Вы посмотрите, какой крошечный Глэйд по сравнению со всей этой махиной! – И давно ты выход нашёл? – спрашивает Саймон, скрестив руки на груди и скептически осматривая макет, – Я имею в виду, ты уверен, что выход – это точно выход, а не какая-нибудь ловушка? – Уверен, – отвечает Томас, – На нём написано. Табличка такая, знаешь, с зелёной подсветкой. – Очень смешно. – Она правда там есть. А другие секции кончаются тупиками. Я их проверил, несколько раз. Если выход не здесь, то тогда его вообще нигде нет. – Да ты не бегун, а гига-мега-ультра-бегунище какой-то! – восхищенно говорит Чак, – Как думаете, наши расторопные парни исследовали хотя бы треть этой карты? – Если сомневаешься, можно её Минхо показать, – говорит Джефф, обращаясь к Саймону, – Он ведь тоже бегает, тоже знает и подскажет. – Не надо подсказок. Я изучил каждый поворот, – уверенно говорит Томас, обводя лабиринт жестом руки, похожим на плавный взмах крыла, – Я знаю, в каких углах гриверов больше, а на каких участках их не бывает совсем. Знаю, когда закрываются и когда открываются секции. Знаю даже, где растёт самая сочная земляника, и где она никогда не зреет. – Даже без этих глубоких познаний звать Минхо – плохая идея, – кивает Чак, – Минхо не в курсе про Томаса, для него он исчез полгода назад. И как тогда объяснить все эти картинки, если никто из нас не ходит в лабиринт? Откуда они взялись? – Минхо в курсе, – Саймон опускает глаза, поджимает губы, – Насчет Томаса. Я… немного рассказывал. Чак даже руками не всплеснул – просто уставился на Саймона, как на волшебную глину, которая вдруг принялась лепиться сама по себе, да ещё и без спроса. – Он мой хозяин, всё-таки, – оправдывается Саймон, – Мы всегда доверяли друг другу, и-… – Ты в своём уме?.. – шепчет Чак ошарашенно и тут же резко поворачивается к Джеффу, – Может, и ты разбалтываешь Уинстону секреты нашей мастерской?.. Джефф молчит, отводит взгляд. Они с Саймоном – как два провинившихся щенка. – Ну, зашибись! – кричит Чак на щенков, вытаращив глаза, а затем швыряет в изменников поднятым с пола куском глины, – Вы совсем сбрендили?! Томас – тайна! Секретные данные. Я что, единственный, кто умеет тайны хранить?! Растрепали всё своим чертовым любовникам! – Минхо не расскажет, – тихо обещает Саймон. – Уинстон тоже, – шепчет Джефф. – Ну да, конечно, они такие же надёжные, как вы! Пока Чак швыряется проклятиями и глиной, а Джефф и Саймон уворачиваются от того и другого, Ньют неотрывно смотрит на лабиринт. Блуждает взглядом по нарисованным коридорам, перескакивая через стены и тупики, а когда теряется и хочет остановиться – понимает, что даже моргнуть не в силах. Рисунок будто загипнотизировал его, пленил сознание. В этом плену неслышно обеспокоенных внутренних голосов, неслышно гула в ушах. Слышно только Томаса, который, заметив неладное, заботливо трогает за плечо и невесомо касается щеки горячей ладонью, вынуждая отвернуться от рисунка. – Ньют, – шепчет он, – Посмотри на меня. Ньют выныривает, мотает головой, ищет спасение в светло-карих глазах. – Что дальше? – спрашивает он, слабо контролируя вдруг пропавший голос, – Предлагаешь сунуться туда? Ты знаешь, что будет со мной за пределами ворот. – Я не прошу тебя об этом, – отвечает Томас, проводя рукой по волосам Ньюта, – И не буду просить. Это только один из возможных вариантов. Если не для нас с тобой, то для остальных. Они стоят над лабиринтом, обнявшись, отвернувшись. До Ньюта доходит – медленно, но верно, – что только из-за его страха, только из-за его аллергии на стены Томас отказывается от найденного выхода, от жизни без пряток в лесу, от побега и от свободы. Как если бы всё это не имело никакого значения без Ньюта. Как если бы без него Томасу вообще не была важна собственная жизнь. «Ни одно признание не будет более красноречивым», – говорит внутренний голос. «Он готов ради тебя на всё. А ты ради него?» – спрашивает здравый смысл. Ньют кладет голову Томасу на плечо и заряжается от его объятия, набирается сил. Вместе с силами приходит идея – забавная такая, если подумать, и чуточку безумная. Но чтобы озвучить её, нужно подождать ещё немного, ещё немного подзарядиться, ещё пару секунд. – Чак, – говорит Ньют вернувшимся голосом, с большой неохотой покидая защитное кольцо тёплых рук Томаса, – Надо запечь. Чак прекращает ругать оправдывающихся Саймона и Джеффа, жестом велит им замолчать и непонимающе хмурит брови. – В каком смысле «запечь»? – Да в прямом. Эту карту нужно сохранить. – Ну да, – соглашается Чак с ироничной улыбкой, – И как ты себе это представляешь? Ты печь нашу видел? Она раз в десять меньше этого гигантского пряника. – А нам и не надо пихать его целиком, – говорит Саймон, задумчиво глядя в тот угол, в котором стоит печь, а потом символически рубит воздух перед собой ребром ладони, – Нарежем, запечём куски по отдельности. – Получится паззл, – кивает Джефф, впечатлённый нарубленным воздухом. – Попробуй потом его собери, – хмыкает Чак. – Только мы будем знать, как это сделать, – говорит Ньют, – Нужно придумать систему подсказок. Пометки глазурью или особая нумерац-… – Эй, глядите, парни третью скалку нашли. Валялась в самом дальнем углу. Я подумал, может, вам такая подойдёт? Тоже гладкая, только больше, и-… Эту последнюю реплику произносит не Саймон, не Джефф, не Томас, не Ньют и не Чак. Её произносит запыхавшийся и внезапно ввалившийся в мастерскую Фрай. От его голоса все подскакивают на месте и абсолютно панически, совершено бестолково принимаются накрывать глиняный макет всем, что попадается под руку – какими-то крошечными тряпочками, пакетиками, собственными куртками и даже обрывками сорванных с ног лопухов. Чак, раньше всех осознавший, что маскировка бесполезна, встает перед подиумом, намереваясь заслонить лабиринт собой и явно переоценивая свои объемы. Саймон встает рядом с ним, по другую руку – Джефф, к которому подскакивают Ньют с Томасом. Прижавшись друг другу боками, как дощечки забора, все пятеро вытягиваются по стойке смирно и замирают, глядя на очумелого гостя с разной степенью испуга. Фрай должен бы ощущать себя генералом, при появлении которого низшие чины синхронно выстраиваются в одну шеренгу, но он нисколько не польщён, потому что всё его внимание сконцентрировано на краях лабиринта, торчащих по две стороны от «скрывающего» его импровизированного забора. Забор, не дыша, ждёт, что Фрай сделает и кого позовёт. А Фрай говорит просто: – Ого. Он добавляет, моргнув трижды: – Ничего себе, тарелка. Его взгляд плавно перетекает с «тарелки» на Томаса (которого он видел, наверное, только в день его прибытия, в день состязаний), и удивлённое «Ого» звучит во второй раз. – Чего «ого»? – спрашивает Чак с вызовом (лучшая защита – нападение, и всё такое), – Стучаться не учили? – Так это… у вас же… двери нет, – отвечает Фрай, неотрывно глядя на Томаса. – Это не значит, что можно врываться без спроса! – А у вас тут… типа заговор? – Фрай игнорирует упрёк не столько демонстративно, сколько от изумления. – Типа заговор! – передразнивает Чак, – Только о нём скоро уже весь Глэйд прознает. Добро пожаловать. Чак понимает, что стоять бравым истуканом уже нет никакого смысла, и отходит от подиума. Садится на табурет, сокрушенно и устало потирает переносицу двумя пальцами. Остальной забор тоже понемногу разбредается на отдельные поникшие дощечки, позволяя Фраю подойти ближе к диковинной поделке и рассмотреть лабиринт целиком. – И сколько нас уже таких, посвящённых? – не унимается Чак, заострившимися от досады глазами оглядывая присутствующих. – Считая Уинстона и Минхо – семь, – затравленно (и не сразу) отвечает Джефф, – Восемь – с Фраем. – Кого бы ещё пригласить в наш «закрытый» клуб? – иронизирует Чак, в фальшивом раздумье прикладывая руку к подбородку и прищуриваясь. Уставший от сцен Чака Саймон принимается собирать раскиданные по лабиринту тряпки и листья. Джефф возвращает на место упавшую лопату, о которую споткнулся в суете, Ньют и Томас помогают друг другу мыть руки в ведре (больше оглаживая пальцы друг друга, чем очищая от глины), а Фрай, изначально рассчитывающий получить за свою щедрость ещё несколько сервировочных мисок, но вдруг оказавшийся виноватым, ужасно неловко протягивает Чаку принесённую скалку. – Ой, да убери ты! – машет рукой тот, – Не могу больше видеть твои фаллические символы. Лучше ножей принеси. – Ножей? – Да, только это, давай без резьбы, фигурных лезвий и гриверов в бантиках, ладно? Обычные большие ножи. Будем ими лабиринт резать. И тех, кто вламывается в мою мастерскую без приглашения. Фрай печально кивает, согласный, кажется, и на резку лабиринта, и на резку самого себя. Саймон, в попытке приободрить его, спрашивает: – А у вас на кухне не завалялась, случайно, лишняя дверь? *** В большинстве своём деревья ещё не пожелтели, но ходить зелёными им недолго осталось. Ньют с трепетным нетерпением ждёт, когда Глэйд затопит мёдом и огнём, и подмечает каждый сдавшийся осени лист, несмотря на то, что подмечать можно и что-нибудь более существенное. Платан, к слову говоря, оказался самым стойким (Ньют и не сомневался), но даже его зелень понемногу теряет насыщенность и вот-вот обратится в золото разных проб. «Скорей бы», – думает Ньют. Он без понятия, почему так сильно этого хочет. Вместе с цветом меняется запах. Не только лес; привычную овсянку на завтрак заменяет тыквенная каша, а в обед и ужин та же густо пахнущая тыква поражает разнообразием своих реинкарнаций: пироги из тыквы, запеканки из тыквы, тыквенный крем-суп, тыквенное ризотто, тыквенное печенье – и так до бесконечности. Сад в сговоре с кухней, они вместе – тыквенная мафия, но никто не против тыквенной революции, потому что вкусно (это раз), пока никому не надоело (это два) и очень по-осеннему (это три). Оранжевая диета разбавляется грибами и чуть пьянящими напитками со жгучим имбирём, которые приходятся весьма кстати, когда температура тела Глэйда резко, без предупреждающего выстрела, падает вниз. Теперь Ньют носит подаренную Беном куртку, не снимая. Саймон раздобыл (выкрал) на складе ещё одну, и обе эти куртки (бежевая – Ньюта – и пыльно-синяя – Томаса) всё время мокнут: то от пота во время тренировок, то от дождя. Последнее случается всё чаще; дождь теперь – не временное явление, а перманентное состояние, объединившее воздух с водой в один стихийный компромисс. Иногда он моросит дождевой безобидной пылью (как из большого пульверизатора), а иногда набирает силу ливня, и на этот случай хижина Галли теперь всегда накрыта брезентом. Ньют привык к её душной темноте, освоился. В ней не видно плетёных стен, и легко можно представить пространство более свободной и безопасной величины. А ещё – другого человека внутри себя, любовника вместо хозяина, и Ньюту даже удаётся это целых… ноль раз. Отмываться от ночей труднее, потому что озеро чуть теплее льда (и как только не торопящимся улетать уткам не холодно перебирать в воде лапами и окунаться в неё с головой?). Из-за этого на берегу два раза в сутки разводятся костры с большими чанами, и, для экономии топлива и затраченных на согревание воды сил, мытьё проводится организованно (Чётные и Нечётные отдельно, разумеется). Массовая обнажённость становится обыденной быстрее, чем ожидалось, в каком-то смысле выводя доверие внутри касты на новый уровень. – Никогда бы не подумал, что купаться всей ватагой настолько прикольно, – говорит Чак, с размаху шлёпая мокрым полотенцем по ягодицам смущённого и продрогшего на холодном воздухе Саймона. Чак моется с Нечётными, ест с Нечётными. Его маленькие истоптанные ботинки с ненавистью зарыты где-то в лесу, он – Нечётный (разве что татуировку с буквой «Н» пока не набил), и все принимают это, как данность, будто никогда не было иначе. Что до макета-лабиринта – его окружили тонкими, вертикально воткнутыми в глину прутиками. Между прутиков натянули нитки, образовав сетку, и по ней, как по линейке, разрезали лабиринт на квадратики: десять на десять и сантиметра полтора в толщине. Они умещаются на ладони, но печь вмещает в себя лишь два крошечных противня, и выпечка занимает не один день. – Если спросят – это подставки под горячее, – говорит Чак, – Усекли? Никто не знает, что делать после того, как будет запечена последняя «подставка». Ни у кого нет плана, никто не поднимает вопрос. Но печь трудится неустанно, Чак и члены «секретного» клуба – тоже. «Глаза боятся», – говорит внутренний голос. «А руки лепят», – говорит здравый смысл. На уже затвердевших и хитро пронумерованных Ньютом маленьких пряничках с фрагментами секций Томас помечает сваренной Джеффом глазурью разных цветов то или иное опасное явление – скопление гриверов (розовый), непроходимые заросли лиан (зелёный) или неустойчивые каменные пластины (голубой). Он сидит в мастерской сутками: не только потому, что с утра до вечера занят работой, но и потому, что ему отвели секретное спальное место. Прямо здесь, за дальним стеллажом; в углу, скрытом занавеской. – Только не вздумайте трахаться здесь, – предупреждает Чак, – Слышишь, Ньют? Я о тебе с Томасом говорю. Я не против вашей любви, ты сам знаешь, я только за. Но если разобьёте хоть одну кружку, если утром я обнаружу хоть одну трещинку на нашей керамике – выгоню вас к чертям собачьим. И тебя, и Томаса твоего. Усекли? Поэтому любовь и тренировки проходят, как раньше – в лесу. Ньют упражняется до боли. Томас сказал ему как-то, что прогресс происходит только в тот момент, когда становится совсем невмоготу, и теперь Ньют отжимается до ощущения вонзённых в руки шприцов с жидким металлом. Томас говорит, что не имел в виду перегрузку и обмороки, но Ньют снова и снова вспоминает свою неудачу в борьбе с Галли (в хижине, после суда) и тренируется так усиленно, как позволяет выносливость и колено. Он даже пробует бегать – не в лабиринт, конечно, вокруг поляны, но недолго и очень медленно. А ещё убеждает Томаса не щадить себя – бить по-настоящему, будто взаправдашнем состязании, – и тот, согласившись не сразу (очень не сразу), устраивает правдоподобные, опасные, совершенно изматывающие бои. После них не должно оставаться никаких сил (в том числе на поцелуи), но Томас – красивый, ловкий, потрясающий Томас – двигается слишком эффектно и дышит слишком часто, чтобы не захотеть ощутить его губы на своих. А ещё – прижаться грудью к его груди, оплести себя его руками, упасть с ним в мокрую траву и пережить вместе одну из коротких и ослепительных смертей. Увы, если это желание находит на Ньюта ближе к закату, Томас отстраняется на шаг, выражая отказ, и произносит холодно (холоднее, чем ветер шепчет свои осенние слова): – Твой хозяин ждёт. Он даже отворачивается, пряча помрачневшее лицо. Ньют знает, что Томас не манипулирует, что искренен в своей обиде, но эта фраза иногда (всегда) слишком больно режет по сердцу – до ответной обиды и слёз. И однажды, когда Томас снова угрюмо напоминает о хозяине, Ньют не выдерживает. Подходит близко, хватает за руку, заглядывает в глаза. – Ну и пусть ждёт, – шепчет Ньют и тянется за мокрым от дождя поцелуем. Может быть, Галли поднимет тревогу. Может быть, Ньюта будут искать. Но он решает остаться на ночь в лесу, и мурашки бегут по внутренней стороне черепа (и по сердцу, и по душе), когда Томас, придя в себя после секундного ступора изумления, так же резко, как в бою, кидается вперёд. Тело Ньюта отзывается на него мигом – измученное тренировкой, полное ноющих мышц, оно становится пластичным и чувственным – делай, что хочешь; люби, не жалея. Ньют обожает (ни больше, ни меньше), когда Томас ведёт, и в этот раз начинает стонать в его губы ещё до того, как происходит что-нибудь более эротичное, чем поцелуй – от одного лишь ощущения уверенных рук на своей талии; от нежной и несдержанной силы, вынуждающей быть слабее, обещающей раскрыться ядерной волной. Эта же сила в подаче Галли всегда была ядом и удушьем, а Томас каким-то непостижимым образом умеет переплавлять её в любовь, и Ньют готов задохнуться от того, как сильно ему это нравится. Томас разворачивает его, разомлевшего и безвольного, в одно движение; обнимает сзади (прижимаясь своей грудью к его спине, своим пахом – к его ягодицам), и ныряет обеими руками под куртку и рубаху. Холодный воздух на оголённой коже вскипает от горячих ладоней; Томас ведёт ими по дрожащей от возбуждения груди Ньюта и задевает левый сосок большим пальцем – небрежно и резко, как какой-нибудь звонкий шпингалет или колёсико в зажигалке. Ньют сам – зажигалка, и он, вспыхивая от этого касания, с коротким надрывным стоном запрокидывает голову назад. Свидетели страсти – только капли слабо шуршащего дождя, мокрые осенние птицы, обречённо желтеющие деревья. И Галли, стоящий в нескольких метрах от места событий. Одинокий, неподвижный, сумрачный и промокший, скрытый густой листвой, но различимый отчётливо и неизбежно. Заметивший его Ньют должен бы заледенеть, обмереть под тёмным и пристальным взглядом, но от прикосновений Томаса в нём слишком много огня, чтобы это случилось. Томас целует его подставленную шею, кусает мочку уха и щекочет затылок жарким дыханием, и Ньют продолжает плавиться, бесстыдно наслаждаться, и ему почти всё равно, что Галли видит это, потому что губы на шее слишком хороши в поцелуях, чтобы о чём-нибудь думать. А впрочем, нет: глядя прямо в глаза Галли, вышедшего на поиски и обнаружившего своего Нечётного в чужих руках, Ньют едва не смеётся от захлестнувшего его злорадства. Он удерживает зрительный контакт, желая наполнить взгляд ненавистью, вызовом и насмешкой (посмотри, как мне хорошо; посмотри, как меня любят), но незнающий о наблюдателе Томас скользит ладонью вниз по его животу, и раздразненного Ньюта коротит, и Ньюту не до спектаклей. Он закрывает глаза, он стонет откровенно и громко, не закусывая губ, двигает бёдрами ритмично и размашисто, толкаясь в крепко сжимающий кулак. Томас, такой щедрый на удовольствие, детально и преданно изучивший Ньюта и его желания, позволяет ему двигаться так какое-то время, а потом неожиданно проворно юркает другой рукой между ягодиц, даря лёгкое, почти скромное прикосновение, от чего Ньюта взрывает, разметает и разносит на мелкие щепки. Когда же ток от проскочившего сквозь тело разряда уходит в землю, и оно заново обретает цельность, Ньют смаргивает слёзы и всматривается в листву, но не может отыскать гудронных глаз, будто их там и не было, и будто свидетели случившегося – только капли слабо шуршащего дождя, мокрые осенние птицы и обречённо желтеющие деревья.