Чёрный бархат темноты

*** Иглы. Ими пришивают пуговицы. Ими штопают разорванные в ходе побоищ рубахи и сшивают друг с другом клочья нижнего белья после проведённых с хозяином ночей. Ими ковыряются в зубах, когда Фрай плохо промывает крупу, чистят под ногтями и протыкают румяную корку пирогов чтобы понять, пропеклось ли внутри (если кончик иглы сухой – можно подавать на стол). Ими выкалывают тончайший узор на глине – редкий случай, особый повод – и выцарапывают имена – там, где им не место. Что до подкожного, неосязаемого мира, то солнце буравит иглами поляну в полдень (в этом случае иглы называют лучами). Озеро колючит ими тела до пупырышек в особенно холодные дни. Время сшивает ими сломанные кости, текучие ожоги и покрытые синяками сердца, украшая их более аккуратными стежками шрамов. Но иглами не убивают. По крайней мере, не с размаху. Не потому, что непринято; просто неудобно. Несподручно. Чего уж тут объяснять: для того, чтобы вложить в удар всю силу руки от самого плеча, нужно крепко ухватить рукоять орудия ладонью. Для этого подходит нож, тот же топор. Крошечную иглу как следует не обхватишь, и во время размаха вся концентрация сил уходит на то, чтобы только удержать её в скользких от пота пальцах. Была бы она размером с копьё, тогда да, можно было бы швырнуть её со всей силы, не боясь, что выронишь. Но она не была. Поэтому кончик не проткнул кожу, не вонзился в плоть, не вспорол артерию и не повлек за собой извержение чёрной гудронной крови, как планировал Ньют. Игла всего лишь оцарапала Галли шею, скользнув вдоль, и на этом была такова – отскочила куда-то в сторону, не желая больше принимать участие в поединке и решать чужие судьбы. Царап! – и блескучий прыжок. До скорого. «В следующий раз, когда захочешь убить кого-нибудь иглой, подточи её», – сказал Ньюту внутренний голос. «И вытри ладони», – добавил здравый смысл. Что сделал Галли? Никто кроме него не заметил иглы, иначе бы бой тут же остановили из-за нарушенного запрета на орудия, безапелляционно объявив Ньюта проигравшим. Этого не случилось благодаря прозорливому Чаку, который без тайной договорённости (вероятно, руководствуясь лишь собственным чутьём) во время смертоносной атаки Ньюта вдруг закричал во всё горло – оглушительно и жутко высоко, будто кто-то в толпе наступил ему на и без того уже достаточно оттоптанный, дважды ошпаренный и надкусанный недоброжелателями хвост. – Смотри под ноги! – выплюнул следом Чак, гневно всадив кулак под рёбра стоящего рядом Джеффа. Ни в чём неповинный и не понявший хитрого замысла Джефф принялся ойкать и суетливо раскаиваться. Эта грандиозная импровизация отвлекла внимание толпы совсем ненадолго, но когда оно вернулось к центру круга, на шее Галли уже слезилась царапина, и он единственный видел, куда отскочила укусившая его беглянка. Он один проследил за ней взглядом – доля секунды – и мог бы указать на неё, чтобы выдать жульничество Ньюта остальным. Мог поднять иглу из песка, ткнуть ей в небо, воздев руку повыше, чтобы отсветы костра придали улике больше блеска и отчётливости. Вот какой Ньют храбрец, посмотрите. И царапина в доказательство. Свидетелей нет, но Галли поверят, сколько бы Ньют не повторял «Не моё». Эта фраза так и повисла на губах, готовая раньше времени спрыгнуть в толпу, но не спрыгнула: Ньют молча замер, уличённый, скованный отчаянием неудачи до состояния цементной плиты. Непрочной, надтреснутой; заденешь – рассыплется. Тело вмиг ослабло, будто кто-то выдернул шнур питания из сети, и ощущение бессилия, привычное прежде, когда Галли имел над Ньютом полную власть – над его телом, над его сознанием, над его жизнью – налипло в груди тяжёлым комком сырой глины. Вдруг ставшая такой же тяжёлой и обмякшей рука, в которой Ньют сжимал иглу и целился в чужую смерть, так и застыла в воздухе, крепко схваченная за горло-запястье пальцами Галли. Тиски и капканы рядом не стояли. Оживляя этот стоп-кадр и будто бы продолжая бой, Галли резко дёргает Ньюта на себя, как в страстном танце (только без музыки, звучного паркета и пахнущих синтетикой костюмов), и его лицо внезапно оказывается очень близко, справа, у щеки. Ньют ещё стоит на ногах, но лопатки уже чувствуют под собой землю. Вот-вот почувствуют. – Подбери, – Галли шепчет жарким воздухом в самое ухо, – А то наступишь. Это он об игле. Он чуть отстраняется и смотрит Ньюту в глаза. Без злорадства, без торжества. Но и без обиды. Судороги костра – гигантского оранжевого осьминога – в его тёмных зрачках отражаются щупальцами света, а вместе с ними теплится что-то вроде снисходительного прощения: «Хотел убить меня? С кем ни бывает. Я не злюсь». Ньют не верит в этот взгляд. В демонстративный поцелуй, который происходит в следующий миг, тоже. Когда Галли сокращает расстояние между их лиц и целует – насильно, дерзновенно и с языком, заставляя толпу отреагировать так, как обычно реагируют толпы на поцелуи во время борьбы, – Ньют догадывается, в чём дело. Галли не выдаёт его игольную задумку вовсе не из попустительства – он не хочет, чтобы всё было так просто. Он хочет заполучить Ньюта снова и непременно так же, как в первый раз – не дисквалификацией за нарушение, а в битве, физически, с засвидетельствованной победой, – чтобы ни у кого (и прежде всего у Ньюта) не было сомнений в том, что Галли его заслуживает. Он намерен доказать Ньюту своё право быть его хозяином, а ещё лучше – подавить его восставшую волю своей победой и снова подчинить себе. Такого не было в истории Глэйда, и нет в созданных Алби правилах, но Ньют уверен: если станешь хозяином дважды – это вдвойне навсегда. Вечность, помноженная на темноту ночной хижины. Ну уж нет. Ньют отталкивает Галли от себя, сводит брови и взводит кулаки, делая шаг назад. Занимает опорную позицию, фокусируется, напрягается. Мысленно призывает к рукам энергию, встряхивает плечами и локтями, скидывая с них неповоротливую глинность, и обдумывает ту тактику, которая позволит ноге быть настолько не задействованной, насколько это возможно в битве (новость: невозможно). Взгляд, с которым он смотрит на Галли – это вызов. «Не станешь выдавать? Тогда продолжим». И они продолжили. Иглу Ньют так и не поднял. Он только сейчас, только в этот вечер замечает: ему нравится драться. Он не придавал этому значения на тренировках, всегда списывая физическое наслаждение от них на близость Томаса. Но теперь, после короткого поединка с Майком ему трудно не признать: шкуру прошибло удовольствием от макушки до пят, в мышцах сладко и упруго, а кулаки чешутся. Даже при том, что он рискует всем. Даже учитывая, что теперь в его противниках самый ненавистный человек из Глэйдов всех параллельных миров. Галли умеет удивлять. В одном только его имени столько драки и войны, что Ньюту представлялось, как он сразу кинется в драку, сразу пустит в ход всего себя, не растрачивая силы на реверансы вроде пробных ударов для разогрева. Ньют наблюдал за ним в свой первый день, помнил их битву с Беном и знал, чего ожидать. Но Галли не только не ведёт себя ужаленным психом – он даже не замахивается. Только медленно бредёт в сторону по кругу, запуская танец часовых стрелок, и держится на расстоянии, будто уступая Ньюту возможность напасть снова – на этот раз без иглы, без фокусов. Ньют нападает и сразу ловит кайф от механической грации собственных движений: гриверы, наверное, ощущают нечто подобное, если умеют ощущать. Тело отделяется от сознания и двигается само – надрессированное, запрограммированное, – опережая мысленные команды. Позволять ему подобное кажется весьма рискованным мероприятием, но автопилот гораздо эффективнее осознанных действий, так что Ньют расслабляется и передаёт телу контроль, полностью доверяясь инстинкту, координации, моторике. Галли начеку: он уходит от выпада, ускользает от второго, как кусочек (кусочище) подтопленного масла, который никак не удаётся подцепить ножом. В процессе этого избегания взаимодействия подворачивается как минимум два – нет, даже три – удачных для нападения момента, когда Галли мог бы ударить до многослойной боли. Но он ими не пользуется. Было удобно и близко, но не стал. Единственным приёмом, применённым в сторону Ньюта, становится не увенчавшаяся успехом подножка, и то не резкая, почти бережная, в сторону здоровой ноги. В том же духе Томас проводил первые тренировки, когда боялся навредить Ньюту и сдувал с него пылинки. Та же сосредоточенная осторожность в выражении лица, та же мягкая замедленность движений, но на этот раз в исполнении Галли, окончательно вжившегося в роль любящего хозяина и намеренного уложить Ньюта на спину, нанеся как можно меньше увечий. «Как будто ведёт бой с ребёнком», – говорит внутренний голос. «Как будто всё ещё не считает тебя равным себе», – говорит здравый смысл. Новая догадка раздражает. Очень. Она – как удар глумливым невидимым кулаком; от неё закипает кровь внутри глаз, и Ньют нападает, обороняясь от снисхождения, и костяшки его пальцев приходятся Галли по челюсти (для Галли это как лёгкий массаж, но всё же). – Дерись! – призывает Ньют, не скрывая злобы. Галли как не слышит – чуть мотнув головой, он продолжает следить за ногами Ньюта, читая их движения и выгадывая подходящий момент для следующей подсечки. Он почти не моргает, будто находясь под гипнозом; таким же космически-сосредоточенным и тщательно-бережным он был в хижине пару дней назад – в последний раз, когда они провели ночь вместе. В первый раз, когда Галли поцеловал Ньюта, упав перед ним на колени. Галли тогда не хватило одного поцелуя. Едва оторвавшись от губ Ньюта для вдоха, он впился в них снова, и новый поцелуй был как ноющая чёрная дыра раскаяния: Ньют ощутил, как оно разъедает Галли изнутри и льётся наружу почти осязаемыми волнами. До того момента Ньюту казалось, что он не способен испытывать удовольствие от чужого страдания, но оно так удачно сочеталось с неведанным прежде чувством контроля над ситуацией, что Ньют позволил ему разлиться по всей груди и расцвести – ядовито и богато. Он решил, что хотя бы раз в жизни имеет на это право. Внутренние голоса подтвердили, что он это заслужил. В ту ночь Галли не управлял ни сюжетом, ни исходом. Он проявлял инициативу в каждом последующем шаге, но его прикосновения были робкими, будто выпрашивающими дозволения, и смелели только тогда, когда не встречали отказа. Каждой засечке на столбе было очевидно, что Ньют волен прекратить происходящее в любой момент. Он мог отпихнуть от себя руки, уйти из хижины, бросить Галли одного – Ньют знал, что теперь Галли его не остановит. Но Ньют не сжалился: позволял обнимать себя, подачками целовал в ответ и мстительно топил Галли в сожалении о том, что все прежние ночи могли быть такими же, как эта. И Галли умирал; Ньют наблюдал его агонию. Когда Галли увлёк на простыни, они легли на бок. Спина к груди, как столовые ложки. Галли сзади, прилипнув магнитом. Он повернул лицо Ньюта к себе и целовал без остановки (будто стремился наверстать все не-случившиеся прежде поцелуи), скользил ладонью от шеи к щеке, трогал губы большим пальцем, дотрагиваясь кончиками остальных до мочки уха. Гладил по бедру, обещая, что не причинит ноге боли, давая понять, что помнит о её уязвимости. Ньют отвечал ему смело и раскованно, с той же интенсивностью (порождённой скорее накопившейся ненавистью, чем желанием), каждым движением заявляя: «Это происходит только потому, что я так решил». Увлёкшись демонстрацией своей независимости, он не возразил и против проникновения; даже сам его спровоцировал, нахально двинув бёдрами назад. Отчасти он желал, чтобы Галли вновь показал истинного себя. Отчасти ему было нужно, чтобы хотя бы одна ночь с хозяином прошла так, как хочет Нечётный. Даже если вовсе не хочет, даже если легче отдаться гриверу. Вопрос принципа, диплом задранного подбородка. Проникновение было лёгким, погружение – медленным. Галли ощущался внутри как влитой, будто мерки снимали (тело Ньюта давно научилось подстраиваться к нему), и двигался так, будто не для себя. Не требовательно и не жадно, всем собой чутко прислушиваясь к тому, как Ньют реагирует на малейшее колебание в точке соединения их тел. Разве что, шумно дышал в висок и затылок, зарываясь носом в волосы. Ньюту было щекотно от этого, и он обернулся, дёрнул плечом. Галли понял его желание поменять позу, отпустил, дал время улечься, но, когда Ньют лёг на спину и подтянул к груди сомкнутые колени, Галли не устроил его лодыжки у себя на плечах. Сев напротив, он взял повисшие в воздухе ступни Ньюта обеими руками и приник к ним лицом. Сначала без поцелуя, просто так, губами и подбородком, будто хотел спрятать в них, как в ладонях, нижнюю часть своего лица. Темнота обсыпала его силуэт крошками и странными сгустками, и разобрать детали было трудно, так что Ньют скорее почувствовал, чем увидел: глаза у Галли в этот момент были закрыты. Он замер в таком положении ненадолго, а после заскользил по коже приоткрытыми губами, не размыкая их шире, не касаясь языком, только медленно водя головой. От пальцев – к пятке, и обратно. Ньют мог лягнуть его, двинуть по носу, но приятнее было ощущать бедром, как крепко у Галли стоит, как сильно его член стремится снова попасть в обтягивающую глубину, но не получает своего. Вопреки возбуждению, на несколько долгих минут Галли посвятил себя хрупким, едва ли не почтительным поцелуям, как если бы только они были по-настоящему важны. Он не прекращал их, даже когда по требовательному сигналу Ньюта всё же прижался к нему теснее и снова вошёл в него. Быть объектом этой надрывной, обострённой, отчаянной нежности – как медленно барахтаться в липком удушающем меду. Галли терзал Ньюта лаской так же, как раньше терзал болью, и Ньют не смог выплыть, сдавшись и расслабившись под конец своей странной борьбы за постельный авторитет. Может быть, Галли даже считает, что испытанный Ньютом вымученный оргазм способен искупить все прежние события в хижине. Одна из самых безмолвных и долгих ночей, но посветлело рано. Ещё пахло жжёными спичками. Ньют специально подстёгивает себя воспоминаниями и мысленно уточняет детали: так советовал Томас. Во время боя, сказал он, вспомни что-нибудь болезненное, обидное, постыдное, гадкое. Начти с самого лёгкого, потом по нарастающей, – и кулаки станут такими крепкими и сильными, какими, как ты думал, они никогда не смогут стать. Ярость и гнев способны разорвать тебя изнутри, но если с ними сотрудничать, если идти с ними рука об руку и задавать им направление, то они разорвут соперника. Поэтому сейчас, стоя в центре венка из Чётных и Нечётных, глядя на заботливого Галли и маневрируя в череде его заботливых подсечек, Ньют нарочно вспоминает хижину. Всю её историю в обратном хронологическом порядке: от последней ночи – к первой, всё дальше, глубже в память, в темноту, скрытую под плотным брезентом. Всё, что нужно – это поднять край и вглядеться. Туда, где грязные слова, приказы и угрозы. Где унижение, издевательства и ошпаривающие насмешки. Где укусы, шлепки, пощечины, пинки и сжатое до потери сознания горло. Где затёкшая от неудобного положения спина, ноющая от дёргания за волосы кожа головы и боль в мышцах внутренней стороны бёдер от слишком широко разведённых ног. «Этого достаточно?» – спрашивает внутренний голос, поднося пыльные воспоминания к свету. «Заглянем глубже», – отвечает не-здравый смысл. Туда, где едва не порванный рот, которым стыдно говорить и есть. Где очень достоверное ощущение вывихнутой челюсти и опухшие губы, которые хочется смыть водой, зашить, содрать камнем с лица. Где обещание вырвать зубы и отрезать язык за плохо подавляемый рвотный рефлекс. Где игра в статую, где кровь на белье, которую Ньют замучился отстирывать, и разноцветие мраморных синяков. Где сигарета, способная выжечь глаз, и её кончик, разъедающий маленькую сочную ранку в груди. Где постоянный страх, вросший в тело как пересаженный орган, ненависть к себе за слабость и побег на рассвете к солнечному прыжку. У-у-уф. Стоит памяти вдобавок к этому с точностью до интонации воспроизвести одно из самых грубых и оскорбительных прозвищ, которыми Галли наделял Ньюта для красочности, и что-то внутри Ньюта меняется. Раньше оно оглушало его, прижимало к земле, вызывало желание закопать себя заживо, но не сейчас, нет-нет. Оказывается, память – неисчерпаемый источник энергии. Ньют недооценил свой боевой потенциал. Стиснув зубы, он бросается вперёд. Слишком быстро, чересчур резко, как никогда ловко. Стремительней любого зверя, гривера, падающей стены. За время, которого может хватить только на вдох, он наносит короткие, пунктирные, насыщенные силой удары в солнечное сплетение, по печени, сбоку под ребро и замахивается снова. Ему не нужна передышка для новой партии ударов – яростное нападение только придало сил. Оно не застаёт Галли врасплох: этого слишком мало, чтобы его подкосить. Приняв боль, как нечто незначительное и не стоящее внимания, будто поглотив телом силу ударов, следующие он встречает открытой ладонью. Один из них уводит в сторону, легко ударив по выкинутой руке Ньюта перпендикуляром, и в выигранный миг безрезультатно пытается поймать Ньюта в объятие так, чтобы прижать его локти к туловищу, усмирить и обездвижить. Второй захват также безуспешен. Ньют проворно выскальзывает из-под поднятой руки, намеревавшийся защемить его голову между локтем и подмышкой, огибает Галли и бьёт ребром ладони сзади, по позвонку, между лопаток. Галли делает два падающих шага вперёд, медленно выпрямляется, поймав ось равновесия, разворачивается. Разойдясь на пару мгновений, они снова встречаются в центре круга. У их борьбы нет ни стиля, ни ритма. Каждый последующий шаг – новый жанр. Песок под их ногами метелится, то там, то здесь принимая форму следов: голых пяток и пальцев (когда наступает Ньют) и рельефных узоров ботиночных подошв (когда наступает Галли). Один след тут же накладывается на другой, соединяясь, и в мельтешении ног уже сложно разобрать, кто в ботинках, а кто – без. Ньют продолжает бить и нападать, агрессивно и безнаказанно швыряться кулаками, как если бы Галли был бездыханным тренировочным манекеном без конечностей, неспособным дать отпор. Некоторые удары, впрочем, он сносит не так уж стойко, на долю секунды сжимается, пережидая вспышку боли. Но всё равно стоит непоколебимо, всё равно метит только в ноги. Давно уже мог бы замахнуться, ударить в ответ, скатиться в ярость и пустить в ход всю мощь, на которую способен, но не делает этого, будто дал зарок. Его поведение приходится не по вкусу наблюдающим Чётным. Перебивая друг друга, они призывают поставить Ньюта на место, и чем дольше Галли игнорирует их советы, тем более жестокие методы предлагают со всех сторон. – Вдарь ему как следует! – Сломай ему ноги! – Покончи с ним! Нечётные пытаются заглушить эти крики, подбадривая Ньюта, встречая каждый его новый выпад хлопками и бурной радостью, и в итоге голоса обеих групп болельщиков сливаются в рёв. Им ограничивается вмешательство толпы: вопреки обыкновению, живой барьер не отталкивает падающих на него соперников. Та дуга круга, в сторону которой их отбрасывает ударом или подножкой, отходит назад, а противоположная подтягивается следом, соблюдая диаметр арены, будто между ними натянута верёвка. Это позволяет Галли и Ньюту почти всё время оставаться в центре. Круг перемещается вместе с ними, не справляясь с синхронностью и то и дело сжимаясь в овал, перетекая по поляне от поселения к воротам, следуя туда, куда отскочит Ньют и отклонится Галли. Костёр оказывается то справа от них, то слева, то где-то сзади; меняется интенсивность освещения, теплота воздуха и насыщенность теней, и происходящее становится похоже на дикий племенной хоровод, от движения которого кружится голова. – Сломай ему хребет! – кричат одни. – Ньют, ты сможешь! – кричат другие. Если бы перед этой битвой Ньют не потратил силы на бой с Майком, он и вправду смог бы продержаться дольше. Но после десяти минут односторонней схватки тело и содранные в костяшках кулаки уже мелко трясёт от напряжения, и с этим ничего не поделаешь. С каждым новым нападением удары становятся слабее, несмотря на неиссякаемую злость, и если всё это время задумкой Галли было измотать Ньюта его же активностью, тем временем концентрируя свои силы, то – браво! – она срабатывает. «Ты наносишь больше вреда себе, чем ему», – говорит внутренний голос. «Он обыгрывает тебя», – говорит здравый смысл. Собственный пот кажется Ньюту таким едким и химическим, как если бы содержал в себе горючее вещество. Наверное, мерцает на лбу разными цветами, как пролитый на асфальт бензин. В какой-то момент от этого запаха начинает тошнить; наряду с этим Ньюта мучает жажда, жар вновь близко подкравшегося костра и сильнейшее желание опуститься на землю, отдохнуть хотя бы пару минут (несколько раз Ньют уже падал на колени и руки, но быстро поднимался). Вместе с этим желанием к Ньюту приходит понимание, что рано или поздно он просто свалится без сил и больше не встанет, а лишь немного покоцанный им Галли победит, так и не нанеся ни одного удара. – Чего ты ждёшь?! – кричат Галли разъярённые его пассивностью Чётные. То ли всё-таки внемля посторонним рекомендациям, то ли просто решив для себя, что пора заканчивать, Галли спокойно тушит в ладони очередной (заметно хилый) удар Ньюта, но не выпускает пойманный кулак, обхватывает крепче, резким разворотом заламывает руку и давит на плечо, вынуждая Ньюта наклониться лицом к земле. Больно, но не так, чтобы закричать; в хижине бывало и хуже. Они оба знают, что это тупиковый приём, полезный только для удержания: они замрут в таком положении, и для того, чтобы уложить Ньюта на спину, Галли всё равно придётся отпустить его руку. Когда это происходит, Ньют уже готов использовать подкопленные за время короткой передышки остатки сил. Свободной рукой он чиркает по песку, взметая пыльную струю в воздух и лицо Галли. Движение заканчивается ударом по уху и высвобождением от захвата, Ньют отступает в сторону, потирая плечо, и всё бы хорошо, если бы в последний момент он не заметил блеск под ногами. Неловко дёрнувшись от предполагаемой иглы, Ньют путается в песке и падает спиной назад. Кольцо толпы отшатывается от него, вдруг почему-то раскрывается в разные стороны, как ворота, рассыпаясь на отдельных людей. Резко становится светло и невыносимо жарко, и кто-то испуганно предупреждает: «Ньют, осторожно!» таким голосом, будто предупреждать уже поздно. Быть может, это сказал сам костёр. Или Ньюту показалось. Он не летит в раскрытый горячий рот огня только потому, что на полпути к нему сильные пальцы успевают поймать за ворот рубахи. Пламя только опаляет прядь светлых волос, остальное ему не достаётся. Крепко вцепившись в ткань, Галли держит Ньюта на вытянутой руке, как над пропастью, и тяжело дышит, широко раздувая ноздри, глядя так, будто едва не потерял самое ценное в своей жизни. Тишина вокруг. Парящие искры, похожие на оторвавшиеся от гирлянды лампочки; капельки кипящего пота. Голова Ньюта запрокинута, тело расслаблено. Вися в воздухе под углом, над пламенем, он не пытается схватиться за плечи Галли и подтянуться вверх: проигрыш не оформлен, как полагается (лопатки к земле), но очевиден. Ньюту хочется шепнуть «Отпусти», и Галли, будто прочитав мысли, отпускает. Но не в костёр, а на песок рядом, потянув Ньюта к себе и обняв за талию, медленно и мягко, будто укладывая на брачное ложе. Он нависает сверху, встав на одно колено. Вены на его руках и лбу так взбугрились, как если бы по ним текла газированная кровь. Ньют лежит на спине и не смотрит в его лицо. Он смотрит выше, в пережёванное ржавчиной ночное небо, на котором обычно так много звезд, что если соединить их линиями, то получится звёздный лабиринт. Не в этот раз: даже луна от ужаса спряталась в облака и серую вату кострового дыма, оставив только пустоту, так похожую на то чувство, что наполняет Ньюта. Галли поднимает иглу из песка рядом с его головой и закладывает ему за ухо, как украшение, как найденный красивый цветок. – Ты мой, – говорит Галли, дыша Ньюту в лицо и касаясь пальцами его щеки. Ньют верит. Это конец. В следующую секунду его хватают под мышки и резко дёргают назад, из-под Галли, быстро волоча куда-то от костра, к толпе, в периферию. Ньют успевает заметить, как Галли сбивает с ног внезапный вихрь, и слышит потрясённый вздох толпы. Да, толпа только тем и занимается, что потрясённо вздыхает, но в этот раз вздох такой, будто произошло что-то не просто из ряда вон выходящее, а нечто совершенно невообразимое, ну просто ослепительно сверхъестественное. – Это он! – шепчет кто-то в толпе. – Тот Нечётный! – Неуловимый! – Он жив! – переходят на крик. Глаза Алби ещё никогда не были такими большими. От лица ничего не осталось – одни глаза. Впрочем, как и у всех остальных. Кто-то тычет пальцем в тёмное пятно, повергнувшее Галли на землю и вынудившее его отбиваться в несколько раз сильнее, чем в только что выигранной битве, и Ньют не сразу узнаёт в пятне Томаса – настолько тот не похож на себя в приступе гнева. Ньют рывком устремляется к нему из полу-лежачего положения, но руки, держащие подмышками, вдруг перехватывают поперёк груди, с силой стискивают и удерживают на месте. – Сиди, – цедит Бен в ухо, – Они сами. Слышишь, сиди. Ньют предпринимает ещё одну попытку дёрнуться, укусить и царапнуть путы, но Бен силён и терпелив, и Ньюту остаётся только наблюдать со стороны за тем, как Томас, оседлав лежащего в песке Галли, неистово молотит по нему кулаками, получая в ответ не меньше ударов. Галли свирепеет в ту же секунду, как видит лицо своего нового противника, и впервые за вечер теряет контроль над эмоциями, возвращаясь к давнему облику безжалостного, как Ньют называл его про себя раньше, быка. – Ты хорошо сражался, – тихо говорит Бен, в тщетной попытке отвлечь Ньюта от волнения за Томаса, – Я тобой горжусь. Поляна видела множество ожесточённых и до противного жестоких битв; ничего особенного. И всё же, когда Галли удаётся скинуть с себя незапланированного участника состязаний, и они принимаются кататься по песку с очевидным намерением разорвать друг друга на куски, никто не решается их разнять. Даже прервать отрезвляющим окликом или, наоборот, поощрить очередной рекомендацией в духе «Вырви ему кадык»: толпу охватывает стойкое ощущение, что и Томас, и (уж тем более) Галли уже проделывали подобное с чужими кадыками, и от этого всем становится не по себе. В поединке с Ньютом Галли потерял мало крови. Напёрсток из правой губы – не больше. На третью минуту драки с Томасом кровью перемазано всё его лицо, а когда он грозно рычит и скалится, его зубы похожи на мерцающие кровавые рубины. Томас не уступает ему ни в свирепом рыке, ни в боевой раскраске, и в какой-то момент они становятся слишком похожими: цветом лиц, полным ненависти взглядом, сокрушительностью ударов и бешеной самоотдачей в стремлении втоптать противника в землю. Галли уже оправился от внезапного нападения, подсобрался, и их силы стали равны. Когда обоим удаётся подняться и перевести бой в вертикальную плоскость, всё меняется. В игру вступает мастерство: тело Томаса становится боевым инструментом и подобно перочинному ножу выкидывает удары, как лезвия – один за другим, каждый раз с нового ракурса и новой степенью заточенности. Галли искусно блокирует их, изобретательно бьёт в ответ, натыкаясь на столь же умелый блок, и борьба, не снижая градуса, превращаются в слаженную работу двух шестерёнок, идеально взаимодействующих друг с другом, сводящих увечья к минимуму. Удар – блок, удар – блок. Ньют слишком устал, и движения кажутся ему то неестественно быстрыми, то смазанными, как в замедленной съёмке. Некоторые трюки Галли и Томас проворачивают так молниеносно, что он не успевает ни уследить за ними, ни даже их осознать, но вздрагивает всякий раз, когда редкие удары со стороны Галли всё-таки достигают цели, и то и дело безуспешно порывается вскочить и помочь Томасу (совершенно не представляя, как), напрочь забывая о крепко обхватившем Бене. Битва длится долго. По ощущениям – несколько ночей. И Галли, и Томас – оба измождены, но черпают силы из какого-то только им известного источника, чтобы вновь сцепиться и напряжённо замереть, упершись ботинками в песок, а руками – в плечи друг друга. Никто не лучший, ни один не обходит другого, и их противостояние кажется бессмысленным, не имеющим развязки. Ничья – и что тогда? Однако решающий момент всё же наступает, когда Галли ведётся на замах-обманку и упускает из внимания, что его левая нога оказывается неосмотрительно подставленной под удар – мощный и беспощадный. Вот она – роковая ошибка. Ньют до последней секунды не верит в то, это происходит на самом деле. Кто-то в толпе отворачивается. Кто-то жадно смотрит, но закрывает уши, чтобы не слышать треска, однако толку от этого мало, потому что душераздирающий крик Галли прекрасно передаёт испытываемую им боль. Он кричит до тех пор, пока в лёгких не кончается воздух. Потом воет, потом снова кричит и, упав лицом вниз, ёрзает по песку, жмурясь и корчась, черпая его губами. Только что он был могучим и опасным, и вот уже – всего лишь тяжёлое беспомощное тело. Томас больше не бьёт – стоит рядом, равнодушно наблюдая сверху какое-то время. Потом наклоняется, берёт Галли за волосы и тянет вверх, вынуждая взвыть с новой силой и подняться на неповреждённое колено. Галли стоит неровно, покачивается, но Томас, вставая позади него в полный рост, позволяет удержать равновесие, обхватив его голову руками. Левая – в волосах на макушке, правая – на подбородке. Достаточно одного резкого движения в разные стороны, и Галли снова рухнет в песок, но уже со свёрнутой шеей. – Сдаёшься? – спрашивает Томас, запрокидывая его голову. Галли продолжает мычать от боли, стиснув зубы. В его глазах гроздья слёз, и всё же фраза, которую он произносит, с трудом сглотнув кровь, – это не мольба. – Не забирай его у меня, – говорит он едва слышно. – Ньют никогда не был твоим, – отвечает Томас, – И никогда не станет. После этого Томас смаргивает пот с мокрых ресниц и смотрит на Ньюта, безошибочно поймав его взгляд в толпе. Галли тоже, следом и толпа. Только теперь Бен мягко выпускает Ньюта из рук, и он без слов понимает, что все ждут его решения. От него требуется сигнал – короткий кивок, которого будет достаточно для того, чтобы Томас без промедления исполнил его давнюю, зародившуюся в темноте хижины мечту. Ньют поражен властью, которой наделил его этот миг. Он смотрит на окровавленного, залитого слезами Галли, чтобы как следует её прочувствовать. Прежде, чем Ньют осмеливается дать ответ, сцену томительного всеобщего ожидания нарушает Алби. Он произносит два чётких, уверенных слова; они звучат так, будто выстроганы из столетнего дерева, смоченного в лучших маслах и покрытого особенно крепким лаком – до того они тверды и спокойны. Потому что предводитель глэйдеров наконец-то определился с тем, что считает правильным. Потому что теперь он наведет порядок; потому что пора положить всему этому конец. Вот только короткое «Убить его» относится не к Галли, чья жизнь висит на волоске, а к Томасу. Приспешники Алби тут же выделяются из толпы, выходя вперёд, чтобы исполнить его волю. – Ну ты всё-таки сволочь! – верещит Чак, кидаясь на Алби с выставленными вперёд согнутыми пальцами и явно намереваясь выцарапать ему глаза. Аут. Дальше всё присутствующие на поляне сваливаются в одну кучу, как посуда на поднятой за края скатерти. Ньют бросается к Томасу. Нечётные, как сговорившись, устремляются вслед за ним, единой стеной защищая Томаса от тех, кому был отдан приказ. Чётные аналогичной командой встают на защиту Алби и Галли, которого оттаскивают в сторону, и образуются две стаи, оберегающие своих и рыкающие друг на друга. Минхо едва сдерживает Чётных, широко разведя руки и призывая их остановиться, Саймон держит за воротник обезумевшего Чака и успокаивает восставших Нечётных. Обутые против босых – как в самой пафосной театральной постановке. Напряжение нарастает, и суета грозится перерасти в массовую драку. В этой опасной сумятице кто-то босой отделяется от задних рядов протестующих и подносит к костру большую ветку. Дожидается, когда она подхватит огонь, и бежит прочь, высоко подняв факел, и никто не замечает его до тех пор, пока в поселении не загорается одна из хижин. Кто-то один вскрикивает. Кто-то другой следует примеру поджигателя. Кто-то призывает догнать преступников, кто-то всё-таки пользуется моментом и замахивается, а хижины вспыхивают одна за другой, будто готовились к этому всю жизнь. А потом загорается лес, и Глэйд превращается в коробку с огнём.