Чёрный бархат темноты

*** Огонь рваной тканью заполняет пространство между деревьями. Одна пылающая простыня, другая. Ветки передают их друг другу, расправляют, развешивают между собой и самоотверженно терпят, пока горят их руки, пока рассыпаются пальцы. Корни не шевелятся в земле, пытаясь уползти, кусты не шарахаются в сторону от света и жара. Самозащита? Нет, не слышали. Лес просто позволяет огню себя сжечь. Огонь так же прыгуч и беззастенчиво объёмен, каким бывает утренний туман, но совсем не по-туманному шумен, скрипуч, ревнив. Шагов тумана не слышно, его текучие вздутые лапы пухлыми медузами растут в воздухе по утрам, не оставляя следов. Огонь же шипит, будто ему самому больно гореть, и озлобленно сдирает кору с деревьев. В небо устремляются его ослепительно острые зубы и там, в вышине, крошатся искрами. Как если бы на Глэйд рухнул метеорит. Или шаровая молния. Как если бы кто-то большой и безжалостный вдавил в Глэйд свой громадный окурок. Теперь Глэйд – пепельница. Теперь лес – сигаретный ожог на его груди. На ум Ньюту приходит множество сравнений. Он бредёт по горячему ковру из пепла. Над головой ни солнца, ни луны. Слепой, безумно мечущийся по поляне базальтовый дым, съевший весь воздух и вызывающий безостановочный кашель, то и дело выплёвывает в видимость фигурки людей (иногда – только отдельные части), чтобы снова растворить в себе их очертания. Время от времени среди фигурок можно опознать обутых Чётных, в шесть кулаков избивающих настигнутых ими босых поджигателей. Вероятно, правил больше нет, нет «запрета на орудия» (запрет, как и многое другое, уничтожен огнём), и кого-то колотят палками, занося их снова и снова до тех пор, пока поджигатель не перестаёт шевелиться. Так поступают с каждым, кто вздумает поднять зажжённую ветку; только попробуй. Когда дым скрывает карателей, обнажая следующий участок поляны, Ньюту на миг становятся видны босые фигурки по другую сторону баррикад. Они кидаются на выручку своим, прижимают к земле отбившихся от групп Чётных, неумело (но эффективно) бьют и насильно разувают. Кто-то тут же бросает обувь огню в знак сверженной власти, кто-то, наоборот, надевает сам, наспех зашнуровывает и провозглашает себя свободным. Маленькие кучки озлобленных мятежников, дорвавшихся до мести. Своры угнетателей, привыкших к власти и готовых подавить восстание любой ценой. Остальное – сплошной дым, щиплющий глаза, падающие деревья, пылающая трава, кашель и крики, чёрные лица, ожоги, брошенный ботинок, шальные удары, мнимый запах гудрона, чудовищная жара, несогласованность действий, нулевая видимость, полная неразбериха. И посреди всего этого – лишь несколько человек, бестолково поливающих трупные огарки хижин водой из озера. Зачем? Как будто есть смысл. Люди Алби кричат, руководя тушением, поставкой воды и песка на лопатах, но почти никто не подчиняется осипшим приказам. Льют и сыплют, куда придётся; бегут с вёдрами, расплёскивая воду до дна. На деревья усилия уже не тратят: огня слишком много, он вскарабкался слишком высоко. Как кинуть камень в солнце – светить от того не перестанет. – Накрой лицо! – говорит кто-то (неясно, свой или Чётный), вынимая мокрую тряпку из ведра, швыряя её Ньюту и тут же пропадая в жидкой стене дыма. Ньют прижимает тряпку ко рту и носу, пытается вдохнуть и переждать новый спазм в горле. Это даёт возможность позвать Томаса – изо всех сил, но недостаточно громко, – а в следующий момент Ньют видит новичка, которого отвоевал у Майка. Это он был первым сеятелем огня, это после его диверсии всё вышло из-под контроля. Он успел поджечь три или четыре хижины и даже посягнул на Зал Совета, прежде чем Чётные догнали его и обезвредили его же оружием. Теперь его длинные ресницы превратились в опалённые завитки. Верхний слой кожи на лице оплыл и стёк к шее и правому уху, как расплавленная пластмасса, а на плечах уже взбухают продолговатые пузыри, заполненные жёлтой лимфой. Новичок порывается кататься по земле, чтобы сбить со штанин последние клочки огня, прицепившиеся, как репейник, но прикосновение колючей травы к ожогам причиняет ещё больше боли, так что новичок просто мелко подёргивается, лёжа на спине, хрипя и стеная. Ньют устремляется к нему. Дым уже спрятал новичка за кулисы, но идти совсем недалеко: буквально несколько шагов. Справа слышны звуки массовой неуправляемой драки, левее – взволнованный, совершенно отчаянный голос Уинстона, который ищет Джеффа, выкрикивая его имя без перерыва на вдох. В дыме то и дело свистят палки и парящие локти (полутьма ведь так удобна для нападения; ещё бы видеть, на кого нападаешь), и кто-то налетает на Ньюта, едва не сбивая с ног. Его швыряет в сторону – выпавшая секунда, – и пол-оборота достаточно для того, чтобы перестать ориентироваться в мутном пространстве, потерять направление, потерять новичка. – Новичок! – зовёт Ньют, но его перекрикивает Уинстон и ещё пара голосов – преданные старому порядку Нечётные, в слезах ищущие своих хозяев среди тех, кто потерял ботинки и титул. – Джефф! – Мейсон! – Кайл! – Джефф, иди на мой голос! Джефф! Кажется, что новичок должен быть где-то совсем близко, и Ньют передвигается осторожно, опасаясь наступить на него. Он склоняется, вытягивает вперёд руку, другой держа у лица подсыхающую тряпку, и слепо шарит в животе сумрака, ощупывая пустоту. Под пальцы попадает только трава и выжженная земля, но Ньют продолжает искать. Потом ему несколько раз прилетает по голове, и он вдруг оказывается среди кучки Нечётных. Опьянев от вседозволенности, они поступают с угодившим в их лапы Зартом особенно жестоко: с него снимают не только ботинки. С него сдирают всю одежду: и рубаху, и штаны, и бельё. Как рыба, выскользнувшая из сети, он пытается убежать прочь, обеими ладонями прикрывая соски, притом совершенно не волнуясь о болтающихся причиндалах и горящих углях под голыми пятками. Ему преграждают путь, дразнят, и он бежит обратно, в новую западню. Он кричит: «Грязные ублюдки!» Он кричит: «Проклятые шлюхи!» Ему удаётся забежать под кухонные тенты и спрятаться где-то в зарослях кастрюль, несмотря на подкрадывающийся к ним огонь. Младшие повара тем временем суетливо засыпают пламя фонтанами фасоли, но тщетно. Когда фасоль кончается, они взрезают холщёвые мешки с рисом, затем – с гречкой, затем – с пшеном и чечевицей, задействуя в тушении все свои запасы. Фрайпан, сорвав с себя фартук, который обычно не снимается даже на время сна, принимается накрывать им деревянные бочонки с мукой и специями. – Кухню-то зачем подожгли! Кухню-то зачем! – кричит он и тут же обращается к младшим поварам, бестолково сражающимся с огнём половниками на манер фехтовальщиков в противоположной части тентов, – Держим оборону! Скалки выносят по одной, передают из рук в руки, завернув в опустевшие мешки. Ньют не видит, куда их относят после: материализовавшийся из дыма Чётный (или обутый Нечётный – кто теперь разберёт?), отдавивший Ньюту пальцы на правой ноге подошвой ботинка, неожиданно сильно хватает его за шкирку и тащит куда-то так целенаправленно, будто умеет видеть сквозь дым. Ньют запросто мог бы вырваться – с его-то многомесячными тренировками, – но не в этом состоянии, близком к шоку, не после изнурительных состязаний и не при этом чудовищном кашле. Он выронил тряпку и прячет лицо в сгибе локтя. Он слабо перебирает ногами, не поспевая за волокущим его Чётным и не разбирая дороги. Всё вокруг вертится, двигается, растворяется в воздухе и снова клубится, догорающее поселение на воображаемой Ньютом карте Глэйда вдруг оказывается не там, где должно быть (и лес не там, и столовая не там, и лифт почему-то слева), будто все объекты поменялись местами несколько раз. Где-то между небом и землёй, где-то между четырёх стен Глэйда Ньюту кажется, что кто-то зовёт его, но этот звук сразу тонет в сотне других. Лиц Ньют вообще не узнаёт – ни тех потных и чумазых, что то и дело показываются из душного непроглядного небытия, ни лица своего спутника, довольно сильно повреждённого огнём и занавешенного тряпичной маской с завязками на затылке. Мелькает мысль, что он намерен вывести в безопасное место, раз не собирается бить. «Ну, а вдруг», – говорит внутренний голос. «Вряд ли», – говорит здравый смысл. – Куда мы идём? – спрашивает Ньют, задыхаясь и спотыкаясь о брошенную кем-то лопату. Чётный не отвечает, только упорно тянет за собой. – Ты видел Томаса? – спрашивает Ньют снова, – Или Чака? Видел Саймона? Нам нужно найти их. Нам нужно помочь нович-… Ногам, как и всему телу, становится не просто горячо, а очень (очень) горячо. Дым расступается вслед за появлением этого ощущения, и внезапно Ньют видит прямо перед собой, как горит платан – его платан. Именно он, никакое другое дерево: Ньют узнаёт его раскинутые, как на распятье, ветви даже в агонии, в безразмерном плаще из пламени и скукоженных листьев. Становится ясно, что Чётный привёл в лес, в самое пекло, где нет никого, кроме огня. А когда Ньют замечает в его руке длинную верёвку, становится ясно, зачем. «Я так и думал», – говорит здравый смысл. Может быть, Ньют не первый, кого притащили сюда, чтобы привязать к дереву и сжечь, как ведьму. Минуту назад так хотелось найти выход из бесконечного дыма, чтобы дышать, видеть и понимать, но теперь Ньют дёргается назад, в плотную ткань слепоты, которая укроет в себе от убийцы. Его рука устала тащить Ньюта за собой, поэтому вырвать ворот рубахи из онемевших пальцев не составляет большого труда, но Чётный тут же цепко хватает Ньюта за запястье, удерживая на месте. Ньют пытается ударить Чётного, но тот бьёт гораздо сильнее, потом ещё и ещё, и Ньют сквозь боль узнаёт эти удары, как почерк. – Я вызвал тебя на бой не для того, чтобы унизить, – говорит Ньют Майку, жмурясь от рези в виске и пятен перед глазами, пока тот связывает ему руки, – И победил не для этого. Мне нужен был только Галли. – Забудь, – отвечает Майк, волоча Ньюта к стволу растущего рядом с платаном и пока ещё не задетого огнём дерева, – Ничего личного, приказ Алби. Хотя тот факт, что из-за тебя я остался ни с чем, делает его выполнение ещё более приятным. Ньют силится стянуть верёвку с запястий и плеч, когда оправляется от ударов, но та, как змея, уже обхватила десятком плотных удушающих витков. Новый оборот, затем новый и новый – и Ньют уже стянут в несколько рядов, не пошевелиться. Майк проверяет узлы за его спиной, с другой стороны дерева. Потом возвращается к Ньюту, отходит на несколько шагов и мысленно оценивает время, за которое пламя, плещущееся совсем неподалёку, доберётся до цели. – Обещаю спалить твоего кавалера рядом с тобой, когда найду его, – говорит Майк, – Это ведь называется романтикой? Ньют плюёт в его сторону – это всё, что он может сделать, будучи связанным, и всё, на что хватает его сил. Майк в ответ лишь поправляет маску на лице, издав смешок. В следующий момент дым позади него съёживается и закручивается всколыхнувшимся движением. Мощное тело Майка вдруг пропадает в нём, будто притянутое за волосы, после чего раздаются звуки непродолжительной борьбы. Слышна возня, удары, охи, гулкий звон металлической части лопаты и падение чего-то тяжёлого на землю, которое влечёт за собой наступление такой же непроглядной, как мгла, тишины. Ньют вслушивается, вытягивает голову, щурится и всматривается, но бесполезно. Где-то сзади подкрадывается огонь; дым, подгоняемый ветром, подступает вплотную, снова ест глаза, заставляет уже разодранные кашлем горло и лёгкие снова зудеть, а голову – снова кружиться. Только головокружением можно объяснить то, что от дыма отделяется облако высотой с человека. Оно быстро направляется к Ньюту и принимается высвобождать его, но движения слишком суетливы, чтобы развязать узлы. Облако злится, облако выходит из себя, облако рычит и с третьего раза разрубает верёвку лопатой. На землю летят её обрывки, каждый из которых похож на фитиль. Ньют падает вперёд, а облако высотой с человека ловит его в объятие и прижимает к себе – крепко и надёжно. – Томас, – бормочет Ньют, не видя Томаса, но чувствуя его. – Ньют, – отзывается перемазанный углём Томас, тут же беспокойно заглядывая Ньюту в мутные глаза и обхватывая его лицо ладонями, – Я так долго искал тебя. – Ты пришёл за мной, – продолжает Ньют, ощущая неожиданную потребность говорить, хотя получается очень хрипло, – Мне казалось, ты больше не придёшь. Я боялся, что ты не станешь смотреть состязания, но ты пришёл. Ты пришёл и победил, Томас, ты выиграл меня. Спас от Галли и от огня. – Конечно, пришёл, – шепчет Томас с чувством, – Конечно, спас. Он дышит глубоко и шумно, не сдерживая облегчённого придыхания. Его близость – как чистый воздух, его прикосновения – кислород, и без поцелуя невозможно, даже если огонь пляшет уже возле пяток. Поцелуй горячий, огненный, пламенный, сухой и живительный. Благодарный и нежный. От него Ньют сгорает, осыпается пеплом и возрождается вновь – босоногий феникс. «Теперь и умереть можно», – говорит внутренний голос, а здравый смысл фыркает. Ньюту хочется чувствовать губы Томаса на своих, пока на месте сгоревшей травы не вырастет новая, но спустя мгновение Томас уже встревоженно гладит его по волосам, растирает его запястья, пережатые верёвкой, осматривает ногу и задаёт кучу однообразных вопросов («Ты в порядке?» и «Эта верёвка не укусила тебя?»), на которые получает утвердительный ответ, но не успокаивается. – Новичка подожгли, – вспоминает Ньют, немного придя в себя и показывая рукой в совершенно случайном направлении, – Я видел его на поляне. – Он бил тебя? – Томас замечает свежую кровь на виске Ньюта. – Кто, Майк? Да нет. Послушай, мы должны найти новичка. – Только по голове? Покажи, – просит Томас, когда Ньют отворачивается, пытаясь убрать рану из его поля зрения. – У него сильные ожоги, слышишь? – Ньют кладёт руки на плечи Томаса, чтобы обратить его внимание на свои слова, – Ему нужно помочь. Томас переводит дух. Кивает, берёт ладони Ньюта в свои и прислоняется лбом к его лбу, закрыв глаза, будто угомонить своё беспокойство за Ньюта ему стоит неимоверных усилий. – Хорошо. Сейчас пойдём, – говорит Томас, вздыхая и тяжело сглатывая, – Сейчас, подожди минуту. А потом они бегут в дым, и Томас крепко держит Ньюта за руку. Ньют не хочет смотреть на то, что осталось от платана, и не оборачивается. *** Они находят лежащего на том же месте новичка тогда, когда его уже обступили. Дым понемногу рассеивается, хотя видно всё ещё паршиво: кончики пальцев вытянутой вперёд руки теряют чёткость, будто их окунули в серое молоко. Что уж говорить о лицах. Саймона Ньют всё же узнаёт: он поит новичка водой, стоя над ним на коленях. Тот едва поднимает голову, но пьёт жадно, так что Саймон коротко говорит, взглянув вверх: «Ещё», и кашляющие рядом побитые Нечётные подают ему миску за миской, черпая из ведра. Оттуда же достают влажные тряпочки для дыхания, протягивают Ньюту и Томасу. – Рад, что уцелели, – говорит Саймон, заметив их, – Джеффа не встречали? Видели Чётных? Он спрашивает только об одном Чётном – о Минхо, – но делает вид, что о всех. Томас отвечает за Ньюта, Ньюту не до ответа: на него набрасывается совершенно чёрный Чак. С чёрным лицом, чёрными руками и ногами, в чёрной маске и чёрной одежде. Он похож на уголёк с белоснежными глазами, а его оплавленные и будто взбитые миксером волосы не похожи ни на что когда-либо существовавшее в этом мире. – Ньют! – вопит Чак, – Я знал, я знал, что ты жив! Ужас, что творится, Ньют, ужас! Драки и крики вокруг постихли, но как минимум трое Нечётных шикают, приложив указательный палец к губам (и тут же кашляют), тем самым напоминая о военной обстановке и необходимости не-привлекать внимание снующих в дыму противников громкими звуками. Так что Чак обнимает Ньюта молча. Его объятие – вторая самая живительная вещь в Глэйде (после поцелуя Томаса), даже несмотря на что-то ужасно колючее, что вонзилось в Ньюта на уровне живота. Отстранившись, он удивлённо смотрит вниз, между собой и Чаком, а тот, придав лицу выражение «Чёрт, как я мог забыть», вынимает из большого сквозного кармана на рубахе шарик, утыканный иголками. – Подобрал этого проходимца, когда он мимо проходил, – тихо говорит Чак, поглаживая ежа голой ладонью, – Точнее, когда я на него наступил. Он обиделся, к тому же лапы обжёг, так что не скоро нос высунет, не жди. Ты сам-то ничё, нормально? Новичок, вон, совсем плох. Ужас, что творится. Саймон пробует полить водой плечи новичка, но тот, выныривая из сна (обморока?), в который провалился секунду назад, сразу шипит и скулит с новой силой, и Саймон отставляет миску. Хмурит брови, садится рядом на землю, сурово смотрит в дым. Говорит: – Надо унести его отсюда. – Некуда больше нести, – шёпотом откликается Джаред, – Ничего не осталось, ни одной хижины. – Что, совсем ни одной? И медицинской тоже? – И медицинской, – говорит Крис (один из поджигателей) горько и виновато, – Сгорела со всеми бинтами, настойками и мазями твоими. Из плюща которые. Сам видел. – Никто бы не стал портить её нарочно, Сай, – так же сокрушённо продолжает Кевин, без гордости пялясь на свои новые ботинки, – Мы ж это, только спальные сжечь хотели, но огонь, знаешь, штука такая. Разгорелся и сожрал всё подряд. – Может, на кухню тогда? – предлагает Лукас, – Тут недалеко до неё. – Там ступить негде, не то, что новичка положить, – говорит Джейк. – Остаётся только Зал Совета, но его оккупировали Чётные. – Тогда ко мне давайте! – вмешивается Чак. – Куда это – к тебе? – Не хочу огорчать тебя, Чак, но вряд ли мастерская цела, – говорит Саймон сочувственно. – Не хочу обнадёживать тебя, Саймон, но она стоит на отшибе, дальше, чем любая другая постройка, и всё это полыхалище успеет десять раз потухнуть, пока до неё доберётся. Впрочем, лучше бы нам поторопиться. – Ты хоть знаешь, в какую сторону идти? – Ну, ты даёшь. Я найду дорогу хоть с завязанными глазами. У меня с мастерской связь духовная, ты не знал? По лицу Саймона видно, что не знал, и что даже после того, как узнал, не очень-то верит в эту связь. Но Чак всё уже решил. Он прячет ежа обратно в карман, подходит к новичку, наклоняется. Бережно заносит руку, чтобы погладить по голове, но опасается причинить боль, поэтому «гладит» по воздуху, в нескольких сантиметрах от покрытого запёкшейся кровью лба. Новичок поднимает веки – красные и бескожные, засоленные слезами – и слушает. – Эй, революционер, – говорит Чак мягко, – Не хочется тревожить тебя, но тут оставаться нельзя. Наши парни сейчас поднимут тебя и отнесут ко мне в мастерскую, там будет безопасно. Ну, безопаснее, чем здесь. Придётся вести себя тихо, иначе нас заметят. Ты же потерпишь? Вон, какой ты стойкий и смелый. Дня в Глэйде не провёл, а уже перевороту посодействовал, да ещё как. Совсем немного осталось погеройствовать. Сможешь? Новичок больше не хочет геройствовать и терпеть, он просто не может, но всё же кивает – очень медленно и едва заметно, – и самый большой пузырь на его шее чуть сминается и расправляется обратно. – Молодец, – хвалит Чак и уверенно оборачивается ко всем, – Поднимайте его. Я проведу. Сказать «Поднимайте его» проще, чем сделать. Носилки, конечно, наскоро скрутили из найденных под ногами палок, но уложить новичка на них решились не сразу: куда ни посмотри, всюду волдырь или голое мясо, взять не за что. Саймон говорит: «Надо быстро, раз – и всё», и новичок стоически стискивает зубы, чувствуя прикосновения к рукам и ногам, но всё равно взвывает, стоит его телу на миг отрываться от земли. Так громко, что Джареду приходится закрыть его рот рукой. – Тише, тише, – воркует Чак рядом, – Всё уже. Ладони Нечётных остаются липкими и цветными после того, как они перекладывают новичка, но никто не морщится, не вытирает пальцы о рубаху. Потом несут. Они – Ньют, Томас, Саймон, Крис, Джейк и Райан – тащат носилки за собой, подогнув колени, пригнувшись, следуя за Чаком. Остальные конвоем прикрывают спину и обе стороны – слева и справа. Задний край носилок волочится по песку и траве. Чак выгадывает направление, прислушивается к колебаниям дыма. Иногда поднимает руку в знак того, что заметил чьё-то движение впереди, и тогда все останавливаются, не шевелятся, так и замирают с рукоятями носилок в трясущихся от напряжения руках. – Нужна помощь? – вдруг интересуются из дыма, и от неожиданности все вскрикивают и едва не роняют новичка на землю. Вопрос искренний, без саркастической угрозы. Ньют узнаёт голос Бена; тот подходит к нему и забирает рукоять. – Сменю тебя, отдохни, – говорит Бен. Томас смотрит на него с подозрением дольше остальных. Ньют всю дорогу не верит, что мастерская не пострадала. И не верит, когда спустя несколько минут безнадёжного плутания в пустоте они всё же причаливают к тому углу поляны, где очертания мастерской выступают из мглы им навстречу. Вся закопчённая, но живая: до неё, и правда, не добралось ни одно из щупалец огня, только дым, окрасивший занавеску у входа и потолок в цвет чёрной дыры. Мастерская никогда не была предназначена для того, чтобы вмещать в себя больше пяти человек, поэтому с подиума спихиваются все станки. Стеллажи бесцеремонно сдвигаются друг к другу, освобождая пространство, так что коридорчики между ними сжимаются до щелей, а с полок от резких толчков соскакивает вся посуда. Бесчисленные блюдца, тарелки, кружки, пиалки, розетки, супницы, вазочки, кувшины, салатницы, маслёнки, молочники, соусники, менажницы – всё это, вылепленное с мастерством и любовью, летит на пол, бьётся и крошится, тут же сметается веником, но Чак не приходит от этого в бешенство. Холодный и собранный, он сам руководит перестановкой. Он стелет клеёнку на опустевший подиум. На клеёнку укладывают новичка. Саймон велит двум Нечётным срезать с него одежду, и они долго и муторно пилят ткань затупленными ножами, которыми обычно шлифуются бока ещё необожжённых в печи поделок. Кое-где рубаха и штаны намертво припеклись к коже – только рвать вместе с мясом, – и эти кусочки ткани не трогают, оставляют на месте. Тем временем по распоряжению Бена корыто с сырой глиной выталкивают на улицу. Переворачивают, вываливают глину на землю, и лопатами формируют из неё бордюр вокруг мастерской. Даже столь невысокий, он остановит огонь лучше всякой воды, если пожар всё же доберётся до этой части поляны. Остатки глины кладут в ведро и заносят обратно внутрь. Чак говорит: «Давайте сюда», после чего садится на пододвинутый к подиуму табурет, закатывает рукава, набирает немного глины в руку и принимается бережно обмазывать ей оставшегося почти голым новичка, начиная с груди и шеи – там, где ожоги выглядят более глубокими и воспалёнными. – Это поможет? – спрашивает Ньют, тоже начерпывая глину и повторяя за Чаком. – Фраю, когда он суп на себя пролил, помогло, – отвечает Чак, – Ты это, осторожно только, чтоб волдыри не лопнули. Не надо, чтоб они лопались. Ужаленные огнём участки кожи новичка медленно, сантиметр за сантиметром, покрывают слоем глины. Он снова приходит в сознание, хнычет от прикосновений, и Ньют с радостью отдал бы ему обезболивающие курительные палочки, закопанные в хижине Галли, если бы ту не подожгли одной из первых. Теперь на её месте только куча обугленных деревяшек, покрытых чёрными жилами. Ньют уверен (он чувствует), что мельком видел именно её останки, пока Майк тащил его в лес. – Как х… х-хорошо, что я весь… об-г-г-орел, – вдруг произносит новичок, с трудом шевеля губами, – Теперь никто… не зах-х-очет мной в…владеть. Все на секунду застывают, поражённые этими словами, вдумываясь в них и не переглядываясь. Только Чак говорит новичку: «Молчи, не трать силы», и совершает последний мазок на щиколотке, после которого новичок оказывается с ног до головы облеплен глиной, как мумия. – Он выживет? – шёпотом спрашивает кто-то через некоторое время, но не получает ответа. Горсть глины, оставшуюся на дне ведра, делят на посетителей мастерской поровну, чтобы все могли обработать собственные ожоги. У тех, кто без ботинок, в основном пострадали ступни, но есть и несколько человек с обгоревшей спиной. Саймон помогает им намазать плечи, лопатки и поясницу; их ожоги сильные, но, к счастью, не такие страшные, как у новичка. Сидящему на перевёрнутом ведре Ньюту не составляет труда наклониться и дотянуться до своих ног, но Бен снова предлагает ему свою помощь, подходя ближе и намереваясь встать перед ним на колени. Томас, как-то слишком резко метнувшись к Ньюту и нервно сказав «Я помогу», опережает Бена, преграждает ему путь, и их взгляды на несколько секунд схлёстываются. Когда Бен отходит, Ньют спрашивает Томаса: «Что с тобой?», а тот молча опускается и принимается сосредоточенно размазывать глину по его пяткам, легонько массируя. Эту маленькую сценку мало кто замечает и никто не комментирует – не до того. Потом все немного расслабляются. Настолько, насколько возможно расслабиться во временном пристанище посреди гражданской войны. Спать решают по сменам, у окон выставили первых караульных – Лукаса и Джареда. Чак выдаёт им свой бинокль, наказывая «глядеть в оба» и голосить в случае постороннего приближения к мастерской. Стёкол в бинокле по-прежнему нет (так и не выросли), но караульные упорно таращатся через него в дым на поляне, передавая друг другу. – Вот бы дождь сейчас, – говорит Джаред. – Ага, – соглашается Лукас. Но дождя нет, и дым так и стоит в воздухе, как густая сметана. Большинство располагается в углах и на подиуме, некоторым удаётся заснуть. Те, кому не спится, совершают вылазку на озеро, за питьевой водой и приносят два полных ведра. По возвращению делают передышку и выходят снова – на поиски выживших Нечётных. Приводят с собой аж троих; голодных, измученных жаждой и сильно избитых. Среди них нет Джеффа. Ньют смотрит на них, переводит взгляд на уснувшего новичка и произносит вслух то, о чём думает все последние несколько часов после состязаний: – Это моя вина. Сидящий на полу и прислонившийся к стене Саймон, услышав эту фразу, выпрямляется и поднимает брови выше, чем привык поднимать обычно. Завидев его лицо, Чак прикладывает палец ко рту в знак того, что Ньюту лучше помолчать, но тот, погружённый в переживания, этого не видит. – Твоя вина?.. Я не ослышался? – спрашивает Саймон. – Из-за меня новичок может умереть, – продолжает Ньют, – Если бы не моё слепое желание бросить вызов Галли, никто бы не пострадал. – Ты хоть понимаешь, о чём сейчас говоришь? – Саймон резко поднимается с пола, не отряхиваясь, и шепчет громким выразительным шёпотом (такой шёпот означает, что если бы не спящие в углах Нечётные, то невозмутимый Саймон сейчас орал бы во всю глотку), – Да если бы не ты! Если бы не вы с Томасом, всё было бы как раньше. И сегодня, и завтра, и ещё чёрт знает сколько. Новичок достался бы этому, как его, Майку. Следующий новичок – следующему насильнику, и так до бесконечности. Это ты называешь «никто бы не пострадал»? В подчинении у Майка, по-твоему, новичку было бы лучше? Шёпот с каждым словом становится громче, и вскоре от него просыпается вся мастерская. Саймон, не обращая на это внимания, продолжает: – Ты хоть осознаёшь, что ты первый из всех нас решился выказать неповиновение? Что за всё время существования проклятых правил и деления по чётности у нас впервые появился шанс стать свободными? Ты сделал это для себя и для нас, а сейчас жалеешь и говоришь, что всё было зря? Саймон, кажется, только сейчас замечает, что начал ходить по мастерской и размахивать руками. Он останавливается, вытирает ладонями вдруг вспотевшее лицо, откидывает волосы со лба и какое-то время злобно смотрит в пол, уперев руки в бока и не чувствуя на себе испуганных взглядов. Потом, успокоившись, смотрит на Ньюта и признаётся: – Прости, сорвался. Я волнуюсь за Минхо. И за Джеффа тоже. Понятия не имею, живы ли они, поэтому нервничаю. Но вот что тебе скажу: ты плохо оцениваешь свою роль во всей этой заварушке. Никто не знает, чем всё закончится, и если совершаешь переворот, то жертвы неизбежны. Но все мы уже обязаны тебе. И новичок тоже, как бы ему ни было плохо. Так что, ради бога, прекрати пороть эту чушь про вину. Даже думать об этом не смей. – Он прав, Ньют, – говорит Джейк. – Не вини себя за то, за что мы считаем тебя героем, – говорит Райан. – Он любит себя винить! – усмехается Чак, разряжая обстановку и тыча пальцем в Ньюта, который теперь чувствует себя не только виноватым, но и пристыженным. Томас следом не сильно толкает Ньюта в плечо, по-доброму подмигивает. После этого караульные бьют тревогу. Все, кто может, вскакивают с мест, припадают к окнам, придавливая караульных, и наблюдают за тем, как из дыма показывается кто-то чужой, везя перед собой грохочущий агрегат, похожий на гривера или станковый пулемёт. Бен угрожающе высовывает лопату навстречу ему из-под дверной занавески, и это жалкая угроза, как ни странно, производит нужный эффект. – Нейтральная сторона! – выпаливает Фрайпан, поставив тележку с кастрюлей и подняв обе ладони в знак безоружности, – Кормлю и вас, и тех недоумков. Без еды-то никто не выиграет, все помрём. Благо, вы не все запасы пожгли. О, Фрая встречают с радостью, хоть и перестали слушать его сразу после произнесённого им слова «еда». Целых тарелок осталось три или четыре штуки, так что овсянку едят из подобранных с пола черепков. Процедура столь привычная и бытовая, что на секунду может показаться, будто всё по-старому. Привычный уютный Фрай, привычный черпак, наполненные кашей ёмкости (хоть и не совсем целые), передаваемые из рук в руки. К реальности возвращают, разве что, голод неведомой силы и вид лежащего на подиуме новичка, которого Чак будит и кормит с ложки. – Это ёж там у тебя? – спрашивает Фрай, намётанным глазом замечая иголки в кармане Чака. – Не дам, – говорит Чак, обхватив живот свободной рукой, – Попробуй только облизнись. Во второй раз караульные сигналят через половину суток после визита Фрая. Все снова настороженно всматриваются в появившегося из дыма гостя и на всякий случай встречают его выставленной лопатой. Она, впрочем, снова не пригождается: Саймона пытаются остановить, но он, увидев в силуэте знакомые черты, выбегает из мастерской и бросается Минхо на шею. – Саймон, – тихо произносит Минхо, снимая закоптившуюся маску с лица, – Ты здесь. Они говорят о чём-то снаружи, обнимаясь, зарываясь пальцами друг другу в волосы. Говорят очень тихо, никто не слышит, о чём, и по губам не разобрать. Потом Саймон тянет Минхо за руку в мастерскую. Тот поддаётся, но останавливается в дверном проёме, перед этим неловко запутавшись в занавеске, и, чувствуя на себе взгляды, прокашливается. – Я заходить не буду, – говорит он мрачно, – Много времени у вас не отниму. Пришёл с донесением от Чётных в качестве парламентёра, так что убивать меня нельзя, заранее предупреждаю. Точнее, можно, но от этого станет только хуже. – Уинстон в Зале Совета? Джефф с ним? – тут же спрашивает Чак. – Не видел ни того, ни другого. Следует несколько вопросов такого же содержания. Называются несколько имен, но Минхо игнорирует поднявшийся гам и молча дожидается тишины. Когда все, не получив ответа, замолкают, он ещё раз прокашливается и продолжает свою речь так же мрачно, как начал. – Алби выдвигает вам условия. Чётные готовы забыть всё, что случилось на поляне прошлой ночью. Они готовы вернуться к прежнему сложившемуся укладу и принять вас обратно на тех же правах, какие действовали раньше. Вы вернётесь к своим хозяевам и продолжите исполнять свой долг, при этом с вас будет снята ответственность за участие в мятеже, и никакого наказания за него не последует. Перебежчики так же могут вернуться и получить обратно титул Чётного. Минхо выразительно смотрит на Бена, тот не опускает глаза. Вся мастерская начинает возмущаться и негодовать, кто-то с размаху разбивает и без того битую керамику на ещё более мелкие кусочки. – Я не закончил, – говорит Минхо, подняв ладонь, – Всё это вступит в силу только при условии, что вы сдадите нам Ньюта и беглого Нечётного, который сломал ногу Галли. В противном случае случившееся на поляне повторится в двойном объёме. Минхо указывает на новичка, и это всё, что он успевает сделать: его выталкивают из мастерской с угрозами, проклятиями и кулаками. Саймон выскакивает вслед за ним, и на этот раз слышно каждое слово из тех, что они произносят. – Прошу тебя, Минхо, не уходи. Не возвращайся в Зал Совета. – Ты не должен подставлять себя из-за них. Если останешься среди этих грязных бунтарей, я не смогу тебя защитить. – Я такой же, как они. – Не для меня. Ньют не видит, держатся ли они за руки, обнимаются ли снова. Он видит только совершенно пустое лицо вернувшегося через некоторое время Саймона и слёзы, скопившиеся над его нижними веками. Они так и не спрыгивают с ресниц на щёки, остаются в глазах. Саймон опускается на пол возле стены и сидит так, не моргая и не глядя ни на что конкретно. Его не трогают, его ни о чём не спрашивают, его оставляют в покое. Потом долгое время никто не приходит и не выходит. Не происходит никаких событий и перемещений, разве что, Чак помогает новичку справить нужду, а ещё сонные Кевин и Джейк сменяют уснувших Джареда и Лукаса на посту караульных. Так кончается день, так переживают новую ночь. Ньют просыпается только под утро – от ощущения, что лежащий рядом Томас уже открыл глаза. – Странно, – шепчет Ньют. – Что странно? – шепчет Томас. – Лежать в мастерской и не слышать ласточек. Они же всегда у нас глину таскали, помнишь? А сейчас так тихо. Вместо голосов ласточек раздаётся человеческий крик. Крик Уинстона, который нашёл своего Джеффа. Их видно издалека, потому что поляна остыла, огонь ушёл глубоко в лес, и дым за ночь растворился, как стёртый налёт. Даже подходить близко не нужно: Джефф, придавленный ветками упавшего дерева, и за несколько метров как на ладони. Волосы на его затылке слипшиеся, мокрые и тёмно-красные, как если бы их полили клубничным сиропом. Уинстон целует его мёртвые губы. Они такого же цвета, как небо, а небо такого же цвета, как они. Такое же тёмное, такое же неживое. Когда Уинстон касается головы Джеффа, сироп пачкает ему пальцы. – Джефф, Джефф, Джефф… – воет Уинстон, – Любимый, прошу тебя, открой глаза. Я очень тебя прошу, пожалуйста, Джефф. Джефф! Вся мастерская выбежала на этот зов, но никто не делает попыток подойти к Уинстону, оттащить его в сторону или хотя бы положить руку на его плечо. Кроме Ньюта. Он уже почти делает это – ему осталось несколько шагов, – но Саймон вдруг встаёт на его пути со вздутыми от бешенства венами на лбу и выступившими желваками. Он выставляет вперёд руку, он упирается ей в грудь Ньюта, он выглядит непоколебимым. – Ты должен уйти, – говорит Саймон. Ньют переспрашивает, потому что Уинстон кричит очень громко, и потому что от шока будто заложило уши. – Вы оба – ты и Томас – должны уйти, – повторяет Саймон и решительно смотрит Ньюту в глаза. Джефф не просыпается, сколько бы Уинстон его ни просил.