Пути, дороги, развилки ты выбираешь без жалости. В маленькой между могилке слёзы мои и слабости.
Монотонные сигналы приборов.«Бип-бип». Да кто-то играется с зажигалкой, сидя в гостевом кресле. Открытие век – знаменательное событие. После спячки, сквозь палатные тернии к прежним, тусклым и безрадостным звездам. Попытки связать простые фразы. Вареный язык будет тебе родным еще некоторое время. Ненавижу, когда так много сочувствия на один квадратный метр. — Добро пожаловать обратно. Ты как? — Лучше, чем было, — мямлит Чимин. — Приношу извинения за то, каким ты меня нашёл. Можно же на «ты»? Порог перескочил. Что ему этот моложавый, когда полежал под дядечкой старше? Субординацию к чертям. — Сам хотел предложить. И ладно тебе о том, каким я нашёл твою тушку, видел и хлеще… Приятного мало, конечно. Ты валялся в отключке посреди срача. Говорят, у тебя охиренное истощение… В капельницах не еда, но Чимин явно чувствует долгожданное облегчение. — Родителям не сообщал? — Нет, тут уж сам, будь добр… Так что стряслось, было нападение? Да. На себя самого. Боролся с тенью, видимо. Чимин выкладывает всё подчистую, а сам не знает, как благодарить Хосока, с какой стороны бы зайти, не казаться вынужденным обратиться в корыстных целях. Тот кривит рот, мол, брось глупости говорить. — Это моя работа. Если тревожишься за Юнги, не вопрос, я пробью для тебя инфу о том, где он. Всё-таки шеф с ним тоже возился. Мне не нравится, когда наши клиенты не выходят к счастливому финалу, понимаешь ли. Надо любую работу доводить до конца. К чему такое позерство? Или он по жизни?... Повезло же кому-то. Если бы Чимин мог выбирать, влюбился бы лучше в такого малого. Жизнь, как за каменной стеной, всё включено. Но да, у Хосока вроде девушка. Не по нашей части-масти, придержи штаны. Нечаянная улыбка даётся с трудом. Чимину бы поскорее разузнать. Поскорее бы вытащить Юнги из неприятностей, в которых он точно по самые уши. Так Чимин чувствует, и с внутренним голосом не поспорить. — Сердце подсказывает? — спрашивает Хосок проницательно, и Чимин кивает. — Ну, эта штука врать не будет. Один из самых верных индикаторов. Здоровья. Хах. И, пообещав как можно быстрее разобраться, а Чимину – поправиться, он уходит, слышно продолжая в коридоре посмеиваться над своей шуточкой. Классный он, этот Хосок. Пусть будет счастлив.***
Существование крепится на постулате: "Я выдержу". А тут - новости, однако. Кто-то печется о нашей царской заднице в Сеуле. Помятого Юнги не узнать, но кто-то из соотечественников сталкивается с ним на улице и уводит в переулочек, донести о том, что, если есть желание вернуться, надо сделать это незамедлительно. Отсюда – на пригородный рейс, затеряться, взять протянутые документы (свои отняли), и валить из страны на всех парах. Чтоб только пятки сверкали. Наученный жизнью и даже немного поставленный раком, Юнги уже и не думает о сопротивлении. Надо же, снова везение! Грех не поддаться. Подачка, чья бы ни была, неспроста. Особенно хорошо сбегается после имени «Хосок». Раз это напарник Чонгука, значит, служивый не забыл. Юнги им пригодился зачем-то. О том, что тут прямиком зависимость от Чимина – ни мыслишки. Дедукция хромает. Не в тех годах. А станешь маразматиком – вообще Чимина усыновишь. Чёрт. Вернуться в Сеул, так почти к нему. Не обязательно встречаться, а? Пусть парниша живёт себе дальше, полагая, что потеряно. На обратном пути заедает песня, которую Юнги еще не написал. Её бы выплеснуть, дать разгореться. Горе-композитор пишет в стол и дрочит в кабинке туалета. Музицирует. Те же воздушные ямы, те же утомительные часы, на этот раз перелет попроще. Полученное по гланды удовольствие подстегивает рвать когти. Теперь можешь говорить, что видал виды. Опустился на колени, как нереализованный биолог – изучил строение мужских органов вдоль и поперек. Фу, до рвоты. На том заесть стресс таблеткой и отрубиться до дома. Эксклюзивная встреча без понтов. Чон Хосок спокойно дожидается, пока Юнги подойдет поближе. И Юнги не успевает натянуть улыбку, как ему прилетает в челюсть, хорошенько, основательно, жёстко, он отшатывается назад, сплевывает кровь. Публика делает вид, что все в порядке. Звать на помощь? Убивают, насилуют, вершат правосудие? Хосок защищает не свои интересы. — Охуел ты, товарищ, — Хосок потирает костяшки. — Неблагодарная скотина. Парень за тебя в лепешку расшибется, если надо, а ты только хвостом вилять. Что, запахло баксами, сразу и подорвался? Пообещали тебе золотые горы? Знаю, где ты их зарабатывал. Фу, блять! Мерзавец, слушай сюда, — и берет за грудки, у Юнги руки трясутся от страха, — езжай к нему и проси прощения, понял?! Трудно не понять. С обозленным полицейским разве шутки пошутишь? Более того, Юнги под его влиянием стыдно невыносимо. В его интерпретации звучит пошло и мерзко, правда. Из богача и уважаемого музыканта чуть ли не в бляди. Ради того, чтобы пожалели и вернули трон, занятый, конечно, кем-то другим. Но эта извечная самонадеянность. Он даже Тору превзошел, тот хотя бы был верен отцу. А между ними ведь тоже возрастная разница... Прозрение. Нет, ну ты же наследник. Не материи, так духовного. Гляди, почти тот же расклад. Только Чимин из другого теста, он чистый и честный мальчик. Он будет боготворить тебя просто по факту. Не надо ничего добиваться и достигать, прими и наслаждайся, такое раз в жизни, единственное, что дается задаром. Юнги выбирается из неудобной хватки. Хосок бросает презрительный взгляд, как будто испачкался. — Давай подвезу, салага. — Я сам доберусь. Добирайся. И чтоб без глупостей. Потом и проверить несложно. Чимина только что выписали, он из-за тебя таблеток наглотался, в аффекте думал, что лечится, а на деле почти отошел на тот свет. Оттого и обморок, и найден в собственной блевоте. Хосок ему солгал про «истощение», не хотел парню голову забивать и давать повод возвращаться к исходному. — Чёрт… — Юнги очень жаль. — Пиздуй давай, — Хосок на редкость красноречив сегодня. Юнги чувствует себя провинившимся школьником и в метро спускается бегом. Тоненькая творческая натура. Не просвечивает. Он не пахнет канадской хвоей и кленовыми листьями. Чимину плохо соображается, внутри трясет. «Высокая» душа на низком плане, в стертых конверсах, в одежде – я сплю под мостом третьи сутки – ну, привет. — Привет, — и схватиться за дверь. Чтобы как в тех голливудских блестящих сериалах, если что – захлопнуть у него перед носом. — Как там, на другом материке? Язвительность ему не идет. В глазах стоят слёзы. Юнги, придурок, у тебя несколько секунд на поиск объяснений. Вещай, не стой столбом. — Там херово. Очень. Я полный кретин, думал, что меня примут. — И теперь думаешь, что и здесь тоже, — пожимает плечами Чимин. — Как у тебя легко получается. Берешь, что хочешь и плевать на последствия. Как всегда, сонбэ. Я тут в твоё отсутствие тишины наслушался - захлебнешься. Синтезатор разбил. Не помню даже как. Чувство вины растет. Юнги вздыхает, а грудную клетку сжимает до одури. Кажется, Чимин сейчас откажется от всего, выпишет денег на обратную дорогу. Лети, отсасывай и депрессуй, накажешь себя сам. Юнги застывает. Что делать?! Если бы все равно, не разрывало бы. Ерунда. Наглотался чужеродного воздуха, не иначе. — Чимин, прости меня. — Не надо… — он отстраняется от протянутой руки. — Я хочу, чтобы ты сам пришел к выводу, а не по чьей-то просьбе. Ты мне денег оставил, если помнишь. Я их всё-таки потратил. Тебе на документы. Он имеет право знать. Чимину к чему набивать цену, это откровенное выражение эмоций. И ты не отставай. Подставь ногу, не дай ему закрыться и пропасть. — Я сначала ехал в другую сторону, к матери. И пока ехал – уподоблялся ей. То же снисходительное отношение, тот же страх отдать больше, чем можешь и остаться ни с чем. Он как-то появился и отнял у нее здоровье, привлекательность, а она не простила и на волне послеродовой депрессии вынянчила ненависть. Юнги не такой. Он это понял, когда не сошел на станции и вернулся к изначальной причине приезда. И Хосока вспомнил. Чимину непросто слышать признание, надо же, какие жертвы, но… — Спасибо за честность. Не стоило... — Ты мне нужен, — на выдохе следом. — Зачем? Будем играть? — Чимин слабо ухмыляется. — Я хочу… — Юнги против правил ломится к нему навстречу, обнимает. — Хочу остаться с тобой, чтобы научиться тому, что умеешь ты. Не я твой сонбэ. Не перегибает ли? — Мин Юнги, — Чимин, прикрыв глаза, обвивает руки вокруг его талии, — ты не обязан мне, я же говорил. Надо идти и строить своё – иди и строй. Я помолюсь за тебя. Фальшь. Чимин дрожит. — Нет. Пожалуйста. Простить, впустить, дать попробовать вывернуться. С ним плохо, но без него и вовсе вешайся. Юнги тянется к его губам и прижимается трепетно, берет на пробу, ведет с ним замедленный танец, дарит нежнейшие из возможных прикосновения. И дверь заперта с правильной стороны.***
…Выбор сделан. Тэхён стоит на платформе и смотрит на рельсы. Воздух прогрет до двадцати. Душно. Ослабляешь воротник рубашки, расстегивая пуговицы, чтобы понять – петля не снаружи, а внутри. Освобождение от одежды не приносит облегчения, а кожу снять не способен. Переродиться бы. Кем угодно. И что? Снова встрянешь в те же тупые вопросы о значении. Нельзя верить никому, кто говорит, что знает, зачем он здесь. Ты знаешь, а летом умирать тянет почти так же, как и в любое другое время. Немного обиднее, разве что. Уходишь, когда кругом буйство красок и сплошные приятности. Рельсы поблескивают под исчезающими лучами солнца. Выключится свет природный, включится иллюминация, чтобы человек не тыкался по темноте. Допить свой американо и стаканчик выбросить в урну. Осознанное решение. На рабочем столе начальницы лежит заявление. Рассчитают посмертно – а деньги на родительский счёт. Крохотная эгоистическая компенсация. Наконец, твой самый продуманный шаг. Не по веянию модного течения. Намджун осмелился, но и ты не из трусливых. Ты больше не можешь это терпеть. Используй в качестве катализатора. Беспросветно тоскливые дни и ночи, уныние от того, что никто и никогда не войдет в твое положение и не поймет то, что транслируешь. Словно ты инопланетянин и говоришь на чуждом языке, словно ты везде и всюду иная форма жизни, не вписывающаяся и неудобная. Раз не даешь миру ничего полезного, бога ради, уйди. Обратно. Ладно, до появления кое-кого так думал и реально не вписывался. А этот объявился во всей красе, местный Адонис, позвал в поле алых анемонов и там погубил их двоих. О некоторых лучше не спотыкаться. Жалеть поздно. Месяц Тэхён промотался в тяжелейшем состоянии, ни туда, ни сюда, испытал проблемы со сном, кислородом, сердцем. Выныривает наружу на несколько секунд, а ночами самое отвратительное – тонет. Он не пользуется телефоном и до того содрогался на работе от каждого звоночка колокольчика над дверью. Нет, тот герой не стал вмешиваться, не ворвался и не взял силой. Чонгуку хватало забот, наверное. Чонгук. Сука. По всей голове ошметками, в каждом уголке твоих запылившихся образных катакомб, его лицо не смазывается прошлым, и голос по-прежнему переливается лучшей из мелодий. В поздний час редкие пассажиры, кто поодиночке, кто парами. Тэхён возлагает на смятый в кармане билет большие надежды. Билет в один конец недвусмысленно оправдан. До смешного грустно. Садиться на поезд при этом не нужно. Дождаться, пока уедет и подойдет следующий. Под этот как-то рефлекс не сработал, ну и кофе не допит, куда торопиться?... Телефон в кармане. Просто взял по инерции, пихнул под оболочку, как артефакт прожитого. Раньше люди брали с собой фотографии. Он их ненавидит. И даже в этой коробке – ни одной совместной, всё по памяти. Чувства не оцифруешь ни одной технологией, бесполезно. Худшая из привычек. Неизлечимая. Никто не спасёт. Не схватит за шиворот в последний момент. Писать мысленно сценарий для плохого кино, на сеанс которого придут единицы отчаявшихся. Послав нахуй принципы, пробовать набирать ему и долго слушать гудки. С третьего раза без ответа понять, что правильно. Правильно понят. Насилия вниманием не будет, Чонгук принял то, каков ты. Он ни на что не рассчитывал. — Новенькое для тебя. Правду хочешь? Через тридцать два дня с нашей последней встречи. Актуальности ноль. Время летит, а? Как только похоронили Намджуна, я подумал и уволился с работы, как вы все и просили. Не ищу ничего, нет тут моего. Устал… — звук уходящего поезда, дребезжание металлических конструкций. — Так вот, Чонгук, я боюсь. Всегда боюсь, что всё закончится. Я возьму и покажу другому, что я есть, а он плюнет в это моё море и всё. Я не из тех, кто легко примет первоначальную форму.. Да нет, уверен я в себе, уверен. Просто это нарушение какое-то, если можешь отдавать потоком. Поэтому прежде, чем кто-либо догадывается, я сворачиваюсь. Как кровь при кислороде. Ты пробился за мраморную плиту, я нареку тебя некромантом и запомню. Поднял меня. Зачем я это делаю? Всё, не могу… Стоп. Закапал дисплей, дуралей. Надо подальше, уйти к краю станции, спрыгнуть вниз так, чтобы работники не заметили. Потом выйти навстречу с широко раскрытыми руками. И представлять, что идешь навстречу свободе. Чонгук не смотрит в сторону соседней подушки, противно. Новый контрактный парень лицом вовсе не то и в процессе не блещет. Но без секса никуда, хотя удовольствие такое себе, когда ищешь знакомые черты под собой. Еще и эти глупые вопросы: «А что на стене?», «У тебя кто-то есть?». А нахера ты тут, если бы был? Блядство. Внутри как выгорело. Пустошь. Возмутительно. И раздражает всё, включая работу. Пока трахались, кому-то вздумалось звонить. Точно же. Не взял трубку, не люблю отвлекаться, а теперь можно и взглянуть. Взглянуть и… — В смысле? Номер не удален. Так и записан его именем, задевающим каскадом всё, что внутри переломано. Зайти в чат, там голосовое. Боже правый, Ким Тэхён, да как такое случилось? Дослушивая, Чонгук одной ногой в штанине, рукой шарит по ящику, собирая ключи, будит парня и просит выметаться. Спускаясь на парковку, звонит Тэхёну снова и снова. «Аппарат абонента выключен». Не смей. Проверить сводки последних новостей: нет, никого поездом не переезжало. Вокзал один. Туда и дорога. Ну, попадешься мне, придурок, разорву в клочья. Неправда. Пока Чонгук бегает по платформам и выискивает глазами знакомое лицо, мысль упрощается до элементарнейшей. Забрать. Изъять его из рук Смерти, манящей своей трагической любовью. Подумаешь, ничего не выйдет, распадется. Если подумать, всё приходит к концу. Чего жалеть-то? Где же ты, как отыскать? Телефон молчком. На улице ветрено, мразотная влажность. Запыхавшись, Чонгук еще раз к переходу на другую платформу. Не молится, но спрашивает, где он может быть. Ушёл? Вполне вероятно. Дома сидит, пока он тут ноги сбивает. Нет. После таких сообщений люди домой не стремятся. Стемнело, близится ночь. Ветер усиливается, не по-летнему прохладно. Чонгук может и поисковую устроить, не проблема. Медлит. Обрыв между ребер при каждом шаге, вздохе. Заметить серость на сером фоне не каждому дано. Чонгук, скорее, седьмым чувством признает в скитальце, сидящем на последней скамейке, того самого Тэхёна. Опущены плечи, сидит неудобно, свернувшись от холода. Вроде дышит. Чонгук опускается рядом, снимает свою куртку и укрывает его плечи, демонстрирует в очередной раз чудеса некромантии. Тэхён встрепенулся, поднял пьяные от горя глаза. Задремал, видимо. — В бездомные подался? — Чонгук, перенервничав, прикуривает не с первого раза, описывает огоньком дугу. Никотиновый сеанс. Тэхён ошарашенно смотрит, как на херувима, спустившегося с небес. Он наивно полагает, что не отправлял сообщение, что ему приснилось, а Чонгук здесь по стечению неясных обстоятельств. Он убеждает себя в этом. Потому что в том сообщении вывернулся сверх меры. — Я… Да. Решил попробовать что-то новенькое. — Обстановку сменить и всё такое? — Чонгук старается сдержать гневное, выдыхает дым и свободной рукой притягивает Тэхёна к себе. — Болван. Согласный кивок. Берёт дрожащими пальцами сигарету и снова неумело затягивается, кашляет. Какое-то вязкое молчание. Чонгук ни слова против, тушит окурок. Выговориться бы, а слов и нет. Он был готов увидеть каталку с его телом. Аж передергивает. — Ты же знаешь, я бы не бросился. — Утешил. С чего бы тут беситься? Из-за волнения? Тэхён с таким не сталкивался. — Не знаю, Тэхён. Нихрена я не знаю. Как и ты сам. Сегодня у тебя одно на уме, завтра другое. Короче… — внимательный оценивающий взгляд. Чонгук обхватывает его голову и целует, мягко и осторожно, проводят языком по губам, тянет время... И в эту минуту Тэхён чувствует, кто он, ему тепло, он подается ближе, целует Чонгука в шею и замирает. Всё хорошо. Не нужно успокаивать. Ему тоже больно. И прорывает. Нельзя же безболезненно лишиться приросшего намертво доспеха. Чонгук сажает его к себе на колени, укачивая печаль и, поджав губы, гладит по спине, пока не услышит: «Всё. Всё нормально». Нет, не нормально. Они договорились, что если смерть, то от пули Чонгука. — И других способов не ищи, — наставляет он. Зачем они торчат у кассы? В руки Тэхёна попадает два билета. — Держи, будешь хранителем. Прокатимся до провинции, развеемся. Магнитные бури влияют, что с ним? Воистину, идут к поезду. Тоже надоела бытовуха. Скука смертная. Права и карточка при себе, так что не пропадут. Тэхёну в таком сопровождении вообще можно расслабиться. Он шокирован. Действительность разрушена. Чонгук, покрутившись на месте, берет Тэхёна за руку. — Можешь себе представить? Отсюда в любое время - в любую сторону. Даже туда, куда ты планировал. Вот путей напридумывали... — и смотрит, как Тэхён отирает рукавом мокрые веки. — А мы уткнулись в один город и думаем, что все кончено. Там же целый мир, Тэхён, тебе не обязательно везде одному биться. Теперь. Тэхён держит улыбку, но... она дрожащая, она смывается, и внутри сплошная боль за двоих. Нет там никакого мира, но он не скажет об этом Чонгуку. Может быть, позже и он смирится с тем, что нужно во что-нибудь верить. ...Выше, выше, птицей. Они внизу, всё меньше, заходят в подошедший поезд и исчезают насовсем.