Дебют

Из дневника Филлипа Карлайла: «Будучи честным, скажу, что за свою не самую долгую жизнь я успел совершить завидное количество ошибок. Многие из них я совершал по невнимательности, какую-то часть — по незнанию, немало вовсе совершил сознательно, лишь для того, чтобы почувствовать, как это — ошибаться. Выпивать после каждого спектакля — как раз ошибка последнего рода. Но смысл не в этом, далеко нет. Впервые в жизни я совершил ошибку осознанно, но не потому лишь, что хотел ошибиться, и уж точно не потому что чего-то недопонимал, или был невнимателен. Я сознательно пошёл на ошибку, потому что поверил в неё. И именно она обойдётся мне слишком, слишком дорого. Кажется, я ещё не успевал рискнуть наследством и положением в обществе? Даже те ссоры и скандалы в Европе — всё это такая мелочь для Америки, что никто и не обратил внимания. Мой вклад в это дело… в наше дело, если уж на то пошло, кажется чересчур завышенным по сравнению с обещанными мне процентами. Сколько? Десять? Сколько вообще стоит билет в этот цирк? Если четвертак — то я уже банкрот, вне зависимости от того, сколько этих билетов продаётся за день. И ради этого! Уму непостижимо. Лучше бы я пил. А хотя нет, не лучше. Всё ведь с этого и началось. Не люби я выпивку — всё бы обошлось, ведь навряд ли этот мошенник смог бы меня уговорить, будь я абсолютно трезв. Вот сейчас я трезв и понимаю, что самым логичным и правильным будет прийти в этот цирк и с порога заявить Финеасу, что он может забирать обратно свои жалкие десять процентов, а я пойду дальше наслаждаться размеренной и уверенной в завтрашнем дне жизнью. Но я ведь так не сделаю…? Нет, не смогу. Не потому что трус, не способный заявить такое, и уж точно не потому что слишком благороден и держу любое, данное мной слово. Я всё ещё верю в эту ошибку. Сквозь алкогольный туман, так плотно окутавший воспоминания о том вечере, я всё ещё вижу, каким живым, неудержимым огнём горят его глаза, уверенную и многообещающую улыбку, уже сейчас готовую отразиться на твоих собственных губах, и до сих пор слышу это самодовольное, не сомневающееся „Я подарю тебе свободу мечтать. Я смогу освободить тебя. Я покажу тебе другую сторону…“. Кто в здравом уме может на такое согласиться? Возможно ли, что вместе с билетом Барнум подает посетителям цирка выпивку, чтобы они охотнее верили во все его обманы? Надо будет проверить. Голова идёт кругом, и яркими всполохами возвращаются воспоминания. Как только он представился впервые, у меня уже появилась мысль, что ничего хорошего из этого знакомства не выйдет. Есть у меня чутьё на такие вещи. В верности которого я какого-то чёрта не преминул убедиться, согласившись с ним выпить. Почему ему так сложно отказать? Казалось, с увеличением количества выпитых стопок, я понимал Финеаса всё хуже, но то, что он предлагал, становилось только привлекательнее. Уверен, это один из его способов мошенничества. Я пытался уловить подвох в словах шоумена: не мог же он всерьёз подумать о том, что ради какого-то цирка уродов я откажусь от наследства, запятнаю своё имя и выставлю себя посмешищем для всего Нью-Йорка, и, может быть, половины Америки? Как оказалось — мог. Мог и даже был уверен в том, что я ему не откажу. Подкупила ли меня эта уверенность? Ничуть. Я сам чертовски самоуверен. Но чем дольше я не мог уйти из этого бара, тем быстрее в воздухе растворялись мои аргументы, а вместе с ними — трезвость и здравый смысл. Я пытался уйти, честно. Дважды или трижды собирался. Барнум говорил, что не будет за мной бегать, но при этом раз за разом возвращал меня обратно за стойку, чуть ли не стаскивая с шеи шарф. Он вообще довольно фриволен в плане прикосновений. Это нормально у бедняков? Только одного я не понимаю и до сих пор: что за сенсацию я могу принести для цирка, если Барнум несколько проклятых часов так усердно поил меня в баре и уговаривал присоединиться к нему, безумно рискнув всем на свете. Он так и сказал — ты рискуешь всем. Ха. И почему именно я? Финеас очень упрямый и наглый, и если ему чего-то захочется, — он это получает, я уже успел уяснить. И меня, в том числе. Да, я согласился участвовать в его ярмарочном представлении за какие-то гроши. Почему? Когда я вновь собрался уходить и понял, что именно в этот раз Барнум меня отпустит… Мне не захотелось отпускать его. Он пока сам не знает, кого заполучил себе в „самодовольные помощники“. И вообще, это всё алкоголь. Больше он меня в бар не затащит. (приписка через пару дней нетвёрдым почерком) Ладно, затащит, я вновь не смог ему отказать…»

***

— Филлип, пора планировать твой дебют. Пришло время представить тебя публике, — веско заявил Барнум, когда они вдвоём уже шли по Манхеттену в сторону цирка. Его быстрые, уверенные шаги каблуками туфель цокали по мостовой, словно он уже отбивал какой-то ритм, еще неизвестной никому, но уже зародившейся в его голове песни. Со стороны Филлипу даже казалось, что он не идёт — а будто перепрыгивает с камня на камень, придумывая новые движения под ту самую, играющую в его голове мелодию. — Публике? — лицо Карлайла приняло привычное выражение, которое сам Финеас называл «Барнум, во что ты опять меня хочешь втянуть?» — Благодарю покорно, но с меня достаточно, что я представлен твоему счетоводу. Ему никакие номера не требуются, чтобы выдавать мне каждый вечер мои десять процентов. Финеас рассмеялся — громко, как и привык, а Филлип по привычке оглянулся, вновь замечая осуждающие и возмущенные взгляды, направленные, как ему казалось, на них одних. Он теперь почти постоянно замечал их, когда находился рядом с ним. Владельца цирка здесь знали хорошо, но особы из высших кругов не относились и никогда не начнут относиться к нему как к равному, а почти постоянное присутствие Карлайла рядом с ним, создавало из них двоих настоящее посмешище. То ли это выглядело так, что вырвавший зубами популярность бедняк пытается подняться в высшее общество за счет своего компаньона — аристократа, то ли так, что молодой повеса от избытка горячности или дурости решил пустить по ветру всё, что имеет, и сбежать с бродячим цирком. Романтично, но в Америке любят роскошь и деньги, а не романтику. Иначе Барнум уже был бы завсегдатаем на всех приёмах. — Ты слышал, что сказала Энн, — всё ещё улыбаясь, Барнум как-то многозначительно подмигнул помощнику, — «Здесь у каждого есть свой номер». И у тебя будет. Не полностью твой, разумеется. Тебя, как и меня, одного на сцене показывать не очень интересно. Филлипу теперь приходилось подстраиваться к походке Барнума, всегда быстрой, уверенной, целеустремленной, иначе он попросту отставал. В его обществе так ходить не принято: никто никуда не торопится, а жизнь течет размеренно и даже немного вяло. Оттого и походка у аристократов медленная и вальяжная. А у людей, кого судьба не одарила именем и состоянием, походка совершенно иная: они спешат, боясь опоздать то ли на работу, то ли на последний поезд. Они всё время бегут, пытаясь успеть ухватить хотя бы те крохи счастья и удачи, которые им ещё отмерены. Барнум, разумеется, ходил так быстро, словно спешил на заключение какой-нибудь безумно важной сделки, которая могла бы прославить его цирк ещё больше. На первых порах непривыкшему Карлайлу не раз приходилось одергивать его, прося идти немного медленнее. Финеас улыбался (впрочем, кажется, он всегда улыбается) и замедлял шаг, но ненадолго. Спустя пару минут он уже вновь куда-то летел. Филлип обреченно вздыхал и летел следом. — Барнум, зачем? Я не настолько артистичен, чтобы выступать на твоей цирковой арене. Я даже в собственных пьесах не играл, между прочим, — подметил Карлайл, невольно вспоминая то время, когда ему пророчили будущее знаменитого драматурга. Это было словно вечность назад. — Ещё скажи, что не умеешь ни петь, ни танцевать, — усмехнулся Финеас, подхватывая Филлипа под руку и унося его вперёд еще быстрее. — Скажешь это — и мне останется только снова отвести тебя в бар, чтобы доказать обратное. От кого угодно другого Карлайл бы не потерпел такого к себе отношения, а тем более — таких фривольностей. Но Барнум был исключением из всех возможных правил. Филлип уже начал привыкать к постоянным прикосновениям, одергиваниям, полуобъятиям и внезапным порывам поправить его шарф или цилиндр. Смеясь, Карлайл покачал головой, прекрасно понимая, что любые доводы о невозможности его выступления, как арахисовая скорлупа, тут же разбиваются о стенку уверенности Финеаса Т. Барнума. Это странно, но Филлипу нравилось, когда Барнум в чём-то пытался его убедить или переубедить. Еще со времён того злополучного вечера в баре. Иногда Карлайл даже противоречил и возражал шоумену только для того, чтобы быть им же переубежденным. Барнум всегда находил слова и аргументы, до такой степени обезоруживающие, что возражать им было, конечно, возможно, но совершенно не хотелось. Разумеется, Филлип ещё поспорит о необходимости этого выступления. Как минимум, для того, чтобы услышать… — Филлип, они ещё не знают, но они тебя полюбят, — красноречиво заметил Барнум, скидывая пальто в собственном кабинете, располагавшемся на втором этаже здания цирка. Из его окон можно было наблюдать краем глаза за ареной, а если выйти и немного пройти вперёд, то откроется и мельтешащее яркими костюмами закулисье. Во время представлений Филлип часто здесь оставался, наблюдая за всем происходящим сверху. Ему казалось, что его не особо видно, но каждый раз, когда Барнум в конце выступления стоял на возвышении и обводил взглядом всю свою любимую публику — от самого верха и до нижних рядов — он неизменно останавливал взгляд на крохотном окошке, в котором лишь немного проглядывал силуэт Филлипа. Или Карлайлу просто так казалось. — И скольким ты это уже сказал, Барнум? — Филлип усмехнулся и прошёл вглубь кабинета, оставив на вешалке цилиндр и шарф. — И сколько из них тебе уже поверили? Финеас бросил взгляд на самодовольного помощника, уже по-хозяйски расположившегося на его диване, и улыбнулся уголком губ. — Достаточно, чтобы это стало правдой. Так что у тебя нет смысла мне не доверять, — Барнум прошёл к столу, мельком просматривая оставленные ещё со вчерашнего дня бумаги. Счета, счета, контракты, договоры… Даже Филлип иногда удивлялся тому, как Барнум почти каждый вечер выступал на арене, а после еще и успевал разбираться со всей бумажной работой, которая Филлипу была чужда и совершенно незнакома. — Меня и так любят, Барнум, — Карлайл делал вид, будто очень увлечен состоянием своих манжет. — В Европе каждый театр мечтал, чтобы я поставил в нём пьесу. Поэтому мне нет смысла плясать на арене, как… Филлип осёкся, подняв голову и встретившись с испытывающим взглядом Барнума. Не тяжелым, но многозначительным и пронизывающим. — Как кому? — вкрадчиво поинтересовался Финеас. — Как… вам, — ответ получился коротким, и Карлайл, не выдержав, тут же отвёл взгляд. Барнум усмехнулся и, обойдя стол и прислонившись к нему, сложил руки на груди, внимательно наблюдая за каждой эмоцией на лице своего помощника. — Давай не будем мучить друг друга, Филлип, — сейчас его взгляд уловил удивление и вопрос. — Решим всё легко и просто, — теперь — заинтересованность. — Ты признаешь, что боишься выйти на арену цирка и опозориться, а я перестану тебе с этим надоедать. Возмущение и оскорбленная гордость. Финеас расплылся в довольной улыбке. Да, это именно то, что нужно. Филлип, чуть обидчиво и недовольно поджав тонкие губы, выпрямился на диване как струна, отвечая прожигающим взором на смеющийся взгляд Барнума. Через пару мгновений немых переглядываний, уголок губ Карлайла изогнулся в усмешке, а сам он, резко поднявшись, сделал пару шагов, оказываясь почти вплотную к Финеасу. Сократившееся расстояние позволяло почти чувствовать кожей чужое дыхание и ощущать, а не видеть, победную улыбку. Больше всего на свете сейчас Филлипу хотелось крепко сомкнуть пальцы на галстуке Барнума, притянуть ещё ближе и как угодно, но стереть это самодовольное выражение с его лица. Раньше Карлайл бы даже подумать о таком не мог, но вечные прикосновения Финеаса давали определенную вольность, которой так хотелось воспользоваться… Он протянул руку, но опомнился вовремя. Вместо того чтобы смять в пальцах ткань галстука, он лишь поправил его слегка и ответил хитрой улыбкой, подняв сияющий многозначительным блеском взгляд. — Когда начнём репетиции, мистер Барнум?