Бесполезная иммунная. Часть первая.(Перезалив. "Глава" - старые главы, "день" - новые")

Следующие дни мне жилось настолько счастливо, насколько это было возможно в таком месте, как аэропорт. Я вставала в семь утра, спускалась по хлипким перилам на кухню, странно пахнущую горелым маслом, под злобным взглядом кухарки готовила завтрак, тащила его к Диме и будила этого недо-психа. Он просыпался нехотя, но все-таки просыпался, бормоча что-то про дикую головную боль и хватаясь периодически за голову. После мы двигались на площадь — наблюдать за работой над нашей машиной. Дима учел много чего в своих пожеланиях, и для нас мастерили чуть ли не танк на колесиках. Хотели установить пушку наверх, но я не позволила — это уж слишком. Мне позволили дать нашей машинке имя, я выбрала «Шон» в честь фильма. Честно говоря, танк наш мне очень нравился: снаружи такой большой и массивный, а внутри просторно, как в палатке. Забинтованный часто копался с другими работниками и Гвоздем в капоте, а я наблюдала за этим со смешанным чувством довольства и радости, быстро пропадавшим. Мне тоже хотелось как-то помочь, но в машинах я ничего не смыслила. Себя чувствовала немного ущербной, и все порывалась чего-нибудь узнать: как делать, как устроено, но Дима махал на меня рукой и я, вскоре, отстала. Гвоздь не так часто возился с железками, и стал моим хорошим собеседником, даже на пальцах объяснил мне, как водить машину, чему я была очень рада какое-то время. После того, как Дима рассвирепел, — жаль, я этого не видела! С Гвоздем он казался таким спокойным, — ко мне больше никто не подходил. Только один иммунный — очень симпатичный паренек чуть старше меня с белыми волосами, покрытыми несмывающимся асфальтовым пеплом, — но и он в скором времени отстал после какого-то там с Димой «разговора». Начала понимать, почему раньше девушки моего возраста в инстаграмме так часто писали, что «замужем» это «за мужем», как «за стеной» или что-то в этом роде. Конечно, никаким «мужем» псих мне не был, но чувствовала я себя именно как эти девушки из инстаграмма. Забинтованный мне стал даже нравится в какой-то мере. Не так, чтобы выбирать занавески, но все равно. От спокойной мирной жизни он сделался веселым, даже начал шутить без особых пошлостей, — криво, конечно, и не смешно, — но я все равно смеялась, хотя бы чтобы не обидеть. Мы вообще с ним сблизились, потому что все время проводили вместе. Даже нож перестала с собой носить, только клала его под подушку. Дима тоже мною вроде бы как проникся. Он поведал мне о своей странной любви к карамели и всему карамельному, и я сделала все, чтобы спереть с пищевого склада Гвоздя карамельных конфеток — угодить молодцу. Чем меньше между нами конфликтов, тем больше дружбы, а, следовательно, и жизнь моя защищена лучше. Умирать не хочется, а точный расчет не является грехом. Обед готовил Дима под моим пристальным присмотром, чтобы кухарка не страдала. Получалось сносно: никто из нас не отравился, но забинтованный никогда не мог справиться с солью и бахал её столько, что язык сводило. Я же готовила завтраки, — Гвоздя можно только благодарить за его бесконечную любовь и преданную дружбу (и щедрость), — а ужинали тем, что приготовит кухарка. Мне она всегда делала слишком острую пищу, Дима один раз попробовал и чуть не умер, а мне хорошо — я прекрасно переношу острое. А после обеда, в самую жару, мы сидели в комнате или столовой, склонившись над картой, и думали, куда бы нам поехать. Иногда компанию нам составлял Гвоздь, а вместе с ним прибывали и новые коричневые бутылки. По поводу места мы все же смогли определиться. Сначала Дима думал поехать куда-нибудь на юг, на моря: от жары зомби разлагаются в разы быстрее, а значит, в Краснодарском крае их меньше всего после такого-то лета, но Гвоздь пресек эту идею на корню. Он сказал, что, если ехать, то ехать только к самому морю, но там иммунных очень много, что опасно для Димы, и лабораторий, что опасно для меня, а если оставаться ближе к материку, то зимой нас ждут холодные ветра и дикий бесснежный мороз. Думали все-таки над столицами, но вопрос «И че там делать?» раздумья прикрыл. Гвоздь предложил съездить куда-нибудь «пробно», чтоб наверняка, недалеко, а после вернуться к нему, исправить обнаруженные неполадки и решить нечто более масштабное. Идею приняли на ура. — Тогда, — сказала я тогда, в задумчивости разглядывая карту сквозь пустую бутылку, как через лупу. За странную меня никто не принимал, — может, съездием в Лесной? — Захера? — спросил Дима. Гвоздь только молча смотрел на меня. — Ну, — я пожала плечами, — по сути, не так уж и далеко, это раз. Во-вторых, в Лесном были военные, и большую часть зомбаков скорее всего прибили, это два. В-третьих, у меня там мама когда-то работала, было бы интересно узнать что-нибудь о ней, — я отставила бутылку от глаза и вытерла с века остатки пива. — Хотя, будь она жива, она бы нашла меня. — М-да, — протянул Гвоздь. — Было бы круто, если бы твоя мама оставила какие-нибудь записки, — сказал вдруг забинтованный, — типа, «Как спасти планету от ужасного вируса, который разрабатывается в лаборатории». — Все может быть, — согласилась я, — она была очень даже секретной тетенькой, возможно даже важной секретной тетенькой. — Спасем мир! — Дима засмеялся, а Гвоздь нахмурился. — Такие как мы мир не спасают, — я снова принялась рассматривать карту. — Такие как мы его разрушают к ебеням. Вечером укладывались спать вдвоем на одной кровати. Дима был не особо против моей наготы, — оно и понятно, — и приставать не приставал. Меня это радовало. Жилось легко и свободно, я чувствовала странную раскрепощенность, которая появляется у всех во время апокалипсиса: можно делать, что хочется и жить так, как вздумается. А если что — то Димон защитит. Главное: не лезть, куда не просят, а если лезть, то аккуратно . Так было до конца четвертого дня, до десяти часов. Я заметила за Димой странность: он мог совершенно неожиданно начать блевать, — в такие моменты он быстро ретировался в сторону туалета. Меня такое поведение волновало — неужели он нездоров? — но забинтованный возвращался чуть растерянный, но сияющий. За один день Дима раза три ходил в туалет из-за своей странности, но что более странно: каждый раз его позывы начинались рядом со мной, когда он приближался ко мне слишком близко. Я поинтересовалась у Гвоздя, может, это со мной что-то не так, может, хозяйственное мыло так пахнет, но тот ответил, что у Димы так часто бывает и волноваться не о чем. Мол, ему тяжело находиться в здании и ему нужна природа или типа того. В тот раз мы разговорились, и я рассказала Гвоздю о том, что Дима раньше жрал и рыб живых, и червяков, и прочих маленьких несъедобных существ, на что Гвоздь усмехнулся и сказал «А что ты спрашиваешь у меня тогда? Думаешь, червяки для желудка полезны?». Слова казались мне верными и справедливыми, и больше вопросов к любви Громова и белого друга (он остался еще со старых времен аэропорта) не возникало. Так вот, вечером, в десять часов, мы вдвоем лежали и смотрели в потолок. То есть, смотрела я: Дима лежал с закрытыми глазами, но, если я у него что-то спрашивала, он обязательно отвечал. — Если бы не случился апокалипсис, как думаешь, где бы ты был? — спросила я, разглядывая паука. Он все так же бегал по трещинам как заведенный. — В тюрьме, — ответил Дима. — Было бы странно, если где-то еще. После пожара меня забрали в больницу, — он начал погружаться в воспоминания, — потом я сбежал, чтобы обратно не забрали… Потом там у одной бабки жил… много чего было. — Так вот откуда у тебя любовь к пересоленным червям, — я засмеялась. — Какая разница? Черви и черви, — Дима тяжко вздохнул. — Удивлен, почему у меня нет иммунитета. С моей жизнью странно его отсутствие. — Странно его отсутствие, — повторила я с насмешкой, — говоришь так умно, что уши в трубочку сворачиваются. Расскажешь, что там у тебя было, в твоей жизни? — я приготовилась слушать. Пока ладили машину, забинтованный прямо сыпал интереснейшими историями про свою жизнь, про чужую жизнь, и вообще рассказывал очень интересно. — Нет. Много всякого дерьма, с которым я хотел бы справиться, но не вышло, — Дима нахмурился. — Слишком много. — Какие мы злобные, сил нет, — я фыркнула. — А ты бы где была? — спросил Дима, повернув голову ко мне. — Ну, я… — я задумалась. — Не знаю. Дома, наверное. Меня оттуда не вытащишь. — А откуда иммунитет? — Тут я допрашиваю или ты? — возмутилась я, но все же решила рассказать. — Был, в общем, один пацан… — Из-за пацана? Серьезно? — забинтованный приподнялся на локте с наглой ухмылкой. — Ну я ж не дура. Не совсем. В общем, он кинул меня потому что у меня были, м, — я подумала, как бы выразиться, — проблемы со здоровьем. Говорил, что я недо-женщина и… — Вагины нет? — удивился Дима. — Такого я еще не видел, покажешь? — Присутствует, — огрызнулась я. — Вполне себе вагина. Как у всех. — Так из-за проблем со здоровьем или из-за пацана? — снова спросил забинтованный. — Оба сразу, — поразмыслив, ответила я. — Сбросилась с пятого этажа, эх, красота! Вспоминаю, какой я была в четырнадцать лет, со стыдом. — Выжила? Я замолчала, с удивлением смотря на напарника. Минуту я просто смотрела, а потом спросила: — А ты как думаешь? Дима замешкался: — А, ну да. — И вот, меня спасли, только рост после этого остановился, — я горько вздохнула, — с тех пор никаких улучшений. Навеки сто шестьдесят три. Некоторые с табуретки падают, — я поймала себя на мысли, что табуретки, это «то самое», «мое», — и голову насмерть прошибают, а я прямо-таки везунчик какой-то. — Бедняжка, — пожалел забинтованный. — А я вот как-то никогда не суициде не думал. — Что, вообще никогда? — усомнилась я. Слишком в тяжелое время мы живем, чтобы «никогда». — Ну да. Мне всегда говорили, что, если поживешь подольше, то все может наладиться, — Дима погрузился в себя. — Когда тебя поддерживают в деле, которое не даст никакого толку это хуже, чем когда тебя и вовсе ни в чем не поддерживают. — И как? Наладилось? — Ну, ничего так. Иногда возвращаются старые раны, — он усмехнулся, — но так — вроде все в порядке. Тебя вот встретил, — Дима потрепал меня за волосы. Я увернулась, но зарделась. Приятно, когда ты входишь в чью-то налаживающуюся жизнь, даже если это жизнь какого-то психа в фиолетовых пятнах. Мы замолчали. Я снова смотрела за пауком, а Дима делал вид, что спал. Я думала над предстоящей поездкой в Лесной. Раньше я жила там, в этом городе, в паре улиц от кромки леса, и теперь не знала, что увижу, и немного этого боялась. Такое странное ощущение в горле, прямо под подбородком, то ли щекотание, то ли тяжесть. Не поймешь. — Знаешь че, — сказала я, вспоминая былые времена, когда я бегала с друзьями в Лесном на речку. — Че? — Ты знал, что пыльца — это своеобразная такая сперма у растений? — Ну? — Ты думал когда-нибудь, что когда сезон цветения, они же выпускают в воздух пыльцу, да? У нас, людей, аллергия и все-такое… Типа, мы же не добровольно принимаем в себя эту пыльцу, да? — Ну? — Нас насилуют растения. Дима шумно вздохнул, сел и посмотрел на меня. Я же скосила глаза на него. Забинтованный сидел, пялил в меня этим взглядом «че за хрень ты щас снесла», и качался из стороны с торону. — Гы-гы, — я фыркнула. — Сука, как ляпнешь, так хрен поймешь, ты серьезно это или нет, — Дима сделал вид, что сплюнул, — наркоманка ебаная. Теперь забинтованный часто называл меня наркоманкой. Дело было в том, что, втершись в доверие к Гвоздю, я обнаружила, что аэропорт не такой уж и безопасный и правильный. Помимо всех прочих достоинств Гвоздя, он оказался еще и поставщиком наркоты, а я, такая неопытная в плане «взрослых» всяких вещей, непременно захотела попробовать. Ничего серьезного мне не дали, — помимо «братика» — стенки Димы, у меня появился «папа» — крыша, очень злобно смотревший на всех, кто злобно смотрел на меня, Гвоздь, — но дали коробочку снюса. Этого мне было достаточно: посидела пять минуток, смотря в потолок, в плывущем состоянии, и отпустило. Дима сначала не догадывался, — да и за все время закинулась я два раза, — но когда пересматривал по новой вещи в рюкзаках, чуть не убил сначала Гвоздя, потом меня. Но в конце концов смирился под строгим взглядом «наркобарона», а я, гадко хихикая, запихнула коробочку поглубже. — И вообще, ложись-ка ты спать, — проговорил Дима, указывая на треснувшие часы на шкафу, — завтра встанем, соберем вещи, машину как раз почистят, помоют и смажут, и поедем. По кочкам по кочкам, — проговорил он сонно, — по маленьким пенечкам, в ямку — бух. — А она уже готова? — удивилась я. Днем Дима еще копался в двигателе. — Да, ехать хоть сейчас. Только заправить надо. Спать! Я фыркнула и свалилась на подушку, с головой укрывшись одеялом. Так тепло в этой постельке, так уютно! Эх-х-х! Дядя Гвоздь, оставьте меня у себя на вечно! Дима лег рядом, но через несколько минут вскочил, встревожив мой пришедший сон. — Все в порядке? Забинтованный стоял, облокотившись на тумбочку, прижав руку ко рту. — Давай я доведу тебя, — я приподнялась, но Дима отмахнулся, шумно сглотнув. — Лежи, — буркнул он, — все, — он пошатнулся, — нормально. — Да ничего не нормально, — ответила я, — давай… — Ляг! — рявкнул Дима и, шаркая, вышел в ванную. Почесав бровь, я пожала плечами и снова улеглась. Это ничего, такое с каждым может быть. Когда людям плохо, они часто кричат на близких. Это нужно отпускать, потому что люди кричат не подумав, от боли. «И вообще я ему не очень близкая» — успокоила я себя вдобавок. Только потом я так и не поняла: успокоила я себя или расстроила еще больше. Димы вышел спустя минут пятнадцать, что было дольше, чем обычно. Я подняла голову и оглянула его: выглядел напарник бледным, немного измученным, но почему-то неожиданно счастливым. Слегка качаясь, он упал рядом со мной на кровать, ближе чем раньше, и уставился в потолок, широко раскрыв глаза. — Все нормально? — спросила я некоторым подозрением. — Да, вполне, — отозвался Дима, резко опустив веки. — Ну ладно, — я легла обратно на подушку. — Прикинь, как было бы, если бы мы жили в фильме? Типа, зомби набрасывается на нас, кусает и мы превращаемся в зомби? — М, — протянул забинтованный. — А прикинь, если бы мы кусали зомби, и они превращались обратно в людей? Типа, зомби превращается обратно в человека и такой «Какого хрена чувак», а я такая «чува-а-а-а-ак, я просто паникер, я понятия не имею какого хрена!». Нет, вот ты думал на этим? — Не думал, — ответил напарник. — Подумай на досуге. — А ты думала, — спросил он сразу же, — о том, чтобы по-настоящему со мной встречаться? — Мы это уже обсуждали, — я приподнялась на локте, — даже несколько раз. Глупости говоришь, — и уставилась на Диму. Тот не отвечал, но глаза чуть приоткрыл, тайком на меня поглядывая и думая, наверное, что я не вижу. — Так что давай, заканчивай. — А почему? — Что почему? — Почему не хочешь? Я тяжко вздохнула: — Говорила уже! Встречаться — это любовь, — я всплеснула руками, — а я никого не люблю, тем более тебя, — я намекала на шизанутость моего напарника, в вышей степени неучтивость и мерзкие, порой, шутеечки. — И даже не попытаешься? — Чего не попытаюсь? — Влюбиться. — Тьфу ты, — бросила я, — глупость какая. Время ли? Да и… — я нахмурилась. Где-то сзади витал призрак Галины Николаевны. Эмоции — это часть чувств, то есть, полюбить я никого не могу. Дружба — да, дружба это круто, можно ничего не чувствовать к человеку и дружить с ним очень замечательно, а любовь? Любовь — это вообще страшная штука. И сложная. Ну её, эту любовь. — Что «да и»? — спросил с необычной резкостью Дима.  — Ниче. Чего вот ты привязался ко мне со своей любовью? Семь раз уже сказала отвалить, а ты прилип! — вспыхнула я, завернулась в одеяло и затихла. И тут же укорила себя: вот чего ты взрываешься, Вика? Психуешь все? Ну надавил на больное, он сам по себе больной, и не знает вообще, что это тебе больно, ну вот и чего ты тут устраиваешь? Дима молчал. Я тоже затихла, закрыла глаза и успокоилась. Черт со всем этим. Сон начал потихоньку подступать, но я почувствовала, как на плечо легла тяжеленная Димина ладонь. Я скинула её с себя одним движением, почувствовав раздражение: вот чего он лезет, спать мешает? На забинтованный продолжал, положил руку на талию. Я с досадой скинула с себя одеяло, и конечности напарника вместе с ним. — Ты нервируешь меня своим непослушанием, — сообщил Дима. Я начала подниматься с кровати, но забинтованный цепко схватил меня за руку и утащил обратно. — А ты меня нервируешь своим поведем, — ответила я, с напряжением смотря на напарника. Он потянулся к единственному источнику света — прикроватной лампе со сломанным торшером, — и выключил её. — Да ну? — протянул он каким-то пакостным голосом. На меня нахлынула такая волна испуга, какой не помнила вообще. Руки затряслись, мгновенно я покрылась потом, и дыхание перехватило. Было во взгляде в темноте что-то особенное, мне это не нравилось, меня это пугало. Это как… смотреть в зеркало, и видеть не себя… Черт возьми! У меня вещие сны! Димон сбрендил от спермотоксикоза! Господи, спаси и сохрани! Я взвилась было, чтобы как-нибудь соскочить с кровати и убежать, но забинтованный перехватил меня и повалил на кровать. В глазах защипало. Не рыдать! Не доставлять пидорасам удовольствия! Только слезы сами из глаз потекли, я не могла их остановить. Дима наклонился к моей шее. Горячей кожей я почувствовала быстрые его поцелуи. Тело словно парализовало. Даже кончиками пальцев не пошевелить. Только моргать могла, хоть как-то высвобождая скопившиеся в уголках глаз слезы, туманящие взгляд. Хотя лучше бы я не смотрела. Хорошо, что темно. Забинтованный чуть приподнялся, с невероятным упоением переводя дыхание и не отпуская с меня взгляда своей мишени. Паника схлынула, как всегда. Я пришла в себя, я вскочила, шандарахнув Диму по голове и бросилась к выходу, но тот накинулся на меня сверху и прижал к твердому полу. Я чиркнула коленями по дереву, мне это отозвалось болью. — Ну и куда ты собралась? — прошипел он с ухмылкой. — Твою мать, Громов, — прошипела я с ненавистью, — продолжишь так шутить, я тебе печень отобью, придурок! — последнее я уже выкрикнула. — Ш, — шикнул Дмитрий. Его холодные руки оказались под моей футболкой, больно стиснули ребра. Я попыталась выбраться из его тисков, но забинтованный только засмеялся. — Громов! — заорала я снова, пытаясь выбраться, но псих меня сжал еще крепче, да так, что я взвыла. Черт! Сильный, гад! — Я не виноват, что ты симпатичная, — ответил Дима, потянувшись к штанам. Ремень послушно расстегнулся. — Уйди, черт поганый! — я почти выскочила, но Громов хватился и успел меня придавить обратно. Я распласталась по полу как бабочка, отчаянно еще дергавшаяся, но безумно уставшая. Это приходит, как осознание на уроке: тебе выдают лист с контрольной, ты ничего не знаешь, но надеешься, пишешь, что дано, делаешь чертеж, но то ли чертеж не вышел, то ли ты дебил — а осознаешь, что ничего в решении написать не можешь. Переходишь к следующему заданию, следующему, и так до конца, и вот уже вроде все просмотрел, но ничего, что ты можешь решить, нет. Туда рывок, сюда рывок — а толку нет. Руки опускаются, и ты сдаешь пустую работу, полностью вымотанным собственной тревогой и страхом. Сейчас тоже самое, только гораздо хуже. Гораздо. — Предположим, на кровати будет удобнее, чем на полу, да? — с надеждой спросил Дима. Я замотала головой: удобно мне не будет нигде. — Мне там будет удобно, — пояснил забинтованный, потянув меня за капюшон кофты. Встав на колени, я наклонилась, уткнувшись мокрым лицом в пахнущую потом подушку. Пальцы сжали простыни. — Какой ты стала послушной. Я стиснула край подушки зубами. Штаны предательски потянуло вниз. Одной рукой я схватилась за них, вторую прикусила. Слезы, не прекращая, капали из глаз. — Отпусти, — послышался шепот над ухом. Твердая рука раздвинула ослабшие пальцы и скользнула в штаны, касаясь тех мест, которых касаться не стоило. На бедра нахлынывали волны возбуждения, а на голову — паники, я задыхалась в собственных слезах. — Спо, — начал Дима едва слышно, — койно. Не убиваю же я тебя, тебе и самой нравится, — он коснулся губами моего уха. Я замотала головой снова. Пальцы сжались в кулак, — как же мне хотелось развернуться и ударить этого хмыря по лицу, потом в живот и как следует наподдать по яйцам, но меня прижало к матрасу и я не могла даже шевельнуть рукой. Тело онемело и ослабло. Оставалось только стиснув зубы ждать, пока все закончиться и молить, чтобы это было поскорее. — Не обманывай, — забинтованный достал руку и показал свои пальцы в липкой смазке, — видишь? Это точно твое. — Не правда, — сказала я, слыша, что мой голос предательски сдает мои рыдания. — Нет, правда, — Дима стянул с меня штаны, — тебе нравится. Я молча зарыла голову в подушку в ожидании боли. Холод его пальцев прошелся по ягодицам и раздвинул их. — У тебя неплохая задница, — оценил забинтованный, — получше многих, что я видел. — Огромное спасибо, — со злостью ответила я. — Пожалуйста. Ты так злишься от того, что я медлю? Медленно я обхватила руками подушку и ощутила жгучую острую боль на тыльной стороне ладони. Мой нож! — Хочешь побыстрее? Я схватила деревянную ручку, сжав её до боли в костяшках. — Молчание знак согласия. Он мягко вошел. Я зашипела. — Не будь змеюкой, — забинтованный начал двигаться быстрее. Сжав меня за талию, он насаживал меня, и, клянусь, моя ненависть в этот момент к нему была так сильна, что я думала только об одном: как бы помучительнее этого хмыря прибить, когда все закончиться. Я не чувствовала ни капли сил, но, ухватившись за простыни, постаралась мешать Диме двигаться. И не позволяла двигать себя. — Какого черта? Мы же вроде решили побыстрее, — он наклонился. Секунду я медлила, но все же вытащила нож и приставила его к горлу напарника, — если его еще можно таковым называть. — Блять, — произнес он, с испугом смотря мне в глаза. — Либо ты сейчас же прекращаешь, либо я тебе голову отрежу, — пригрозила я, не спуская с него затуманенных слезами глаз. Дима медленно вытащил, не отпуская взгляда с ножа. — Ты мерзкий, — я отодвинулась, — мерзкий сукин сын и ты… Кем мой «напарник» является еще я сообщить ему так и не успела. Он меня вырубил, и последнее, что я чувствовала — это горячую кровь, текущую из моей руки и испарившейся холодное лезвие в пальцах. Могла бы уяснить из детских мультфильмов про злодеев, что слишком долгое болтание всегда оборачивается проигрышем. Я очнулась в темноте. В окно тускло светила луна и оставляла серое пятно на полу. В углу над шкафом мигала красная лампочка. Забинтованный мирно спал рядом. А я его ненавидела. Как можно тише я выбралась из-под одеяла. Дима не шевелился — сейчас он спал не на половину. Я натянула штаны и бросилась к своему рюкзаку. Надев его, я отыскала в серой темноте штаны Громова, пошарилась по карманам и забрала пистолет, о существовании которого я узнала буквально несколько часов назад — я видела, как он его чистил днем. Из рюкзака психа я вытащила патроны, зарядила магазин, сняла с предохранителя, поднесла дуло к голове Димы. Не знаю. Я стояла почти десять минут, пытаясь отважиться нажать на курок, но сил не было никаких. Ни нажать, ни решиться нажать. Пелена застилала глаза, и, в нерешительности промучившись у кровати, я плюнула на забинтованного (буквально), пихнула пистолет за ремень, и вышла из комнаты, тихо притворив дверь. Барная стойка освещалась двумя лампочками. Едва слышно играло радио. Гвоздь стоял и все так же чистил стаканы, как и всегда. Увидев меня, спускающуюся с лестницы, он подошел к небольшому экранчику, разделенному на несколько частей. Одна из них была темной, — Гвоздь нажал на одну из кнопок и экранчик показал спящего Дмитрия Громова. Как раз со стороны шкафа. — Откроете? — спросила я, остановившись у бара. — Без проблем, — отозвался Гвоздь. — А ты точно хочешь уйти? — А у меня есть выбор? — спросила я с тоской. — Какая дура будет оставаться после такого? — Не знаю. Когда подойдешь к двери нажми на кнопку, я открою. Если что — то я всегда здесь. Всегда сможешь зайти. — Спасибо, — поправив рюкзак, я вышла из бара. На улице лил дождь. На площади никого не было, все убрали под навесы. А я, уставшая, расстроенная, и покрытая невидимой грязью использования медленно пошла сквозь дождь к черному входу. Месила кроссовками песок, думала. Все было так хорошо, так что ж… В груди разлилась горячая, почти как кипяток, жидкость, и я разрыдалась, сев на корточки. Держишься, держишься, а как совсем все плохо — выплакиваешь все и сразу. Сил нет никаких. Поднялась, пошла дальше, вытирая рукавом кофты слезы. Чего я их вытираю? Такой ливень, зачем? — Выпусти, — сказала я камере. Дверь пиликнула. Меня встретил тот же дождь. Я шла по грязи, по мокрой траве, по скользкому песку. Не смотрела на дорогу. Смотрела под ноги. С каждым шагом голова тяжелела, волосы мокли все больше. Кофта висела грузом. У меня вообще все было грузом. И тело тоже. Я обошла аэропорт вдоль стены, вышла к дороге, ведущей на шоссе. Лило как из ведра. Дальше собственных рук ничего не увидишь. И не хочется ничего видеть. И все шла, шла, шла, чувствовала все, как меня тянет к земле, а я все выпрямлялась и шла, но меня снова клонило. — Мразота, — прошептала я. На губах лежал горький вкус соли и кислой крови. Подставив лицо дождю, я упрямо шагала вперед, но при этом не знала куда. Куда? Куда я могу идти? Пройти по шоссе до Желябовской, обойти её стороной, дойти до центра и появиться в эвакуационном пункте со слезами на глазах — тогда, может быть, Галина Николаевна меня пожалеет. Может быть. Что будет тогда? Ужас будет, я знаю. Сначала мне будут говорить, какая я паразитка, что сбежала, и что меня приняли с распростертыми объятиями, как мать-Россия страдает, как умирает весь мир, а я не хочу немного потерпеть и помочь спасению земли. Ну все же было нормально, что вот ему вздумалось?! — Ебаные пацаны, — бормотала я, — хоть вы все друг друга однажды изнасиловали и поняли, что это за пиздец. Видеть больше не могу никого с хуем. Всех бы их блять, — я остановилась и посмотрела на низкие тучи, — поотрывать. Жилось бы так просто, — я пошла дальше, пиная все камни, которые попадались мне на пути, — так просто! Ненавижу их всех, блять, ненавижу! — Вика! — послышалось сзади. Меня словно током ударило. Я выудила из-за ремня пистолет, выключила предохранитель и нацелилась на звук. Ты меня из города вытащил, вот и спасибо, мужикам отомстил — спасибо, потому во сне и не сдох. За мной идти не обязательно. — Вика! Я нажала на курок. Отдача мощно прошлась по рукам, даже в локти отдало. Я развернулась и побежала со всех сил дальше, к шоссе, — там можно будет затеряться в деревьях не боясь заблудиться. — Ебнутая блять! Грязь скользила под ногами, старый мокрый асфальт шелестел и разваливался. Чтоб он так же развалился, как этот асфальт! Капюшон натянулся. Я вскрикнула, — придушить решил? Самой надо было его подушкой накрыть! — и развернулась, приложив пистолетом забинтованного по скуле. Тот на секунду склонился пополам, но выпрямился: — Да стой ты, блять! Прицелившись, я остановилась. Чего бы он ни сделал, куда бы не двинулся, я могла просто стрельнуть и все. До свидания, Громов. Я тебя не убила один раз — во второй убью, черт с тобой! — Спокойно! — Сам спокойно! Ты видел хотя бы одного человека, который успокаивался при слове «спокойно»?! — заорала я. — Ты нахуя вообще за мной выперся?! Сидел бы себе блять там и хуи пинал, мразота! И вот сейчас, т… — я осеклась, глаза наполнились слезами, а голос вздрогнул, — я тебя пристрелю здесь нахер! Я тебе доверилась, я! Тебе! А ты! Все, конец. Не вышло из меня храброй девчонки из блокбастера. Дура я! Дура! Человека убила, ученого, великий ум, а мудака какого-то не могу! Смотрю на него, всем серцем ненавижу, а не могу! Я склонилась и разрыдалась, во весь голос, не чувствуя ни озябших пальцев, ни промокших насквозь ног. Признаю, я слабая, беспомощная и совершенно бесполезная девка, которому никому нахуй не всралась. И проще вернуться в эту гребаную лабораторию, чтобы хоть там как-то жить с горем пополам, чем оставаться здесь, ненужной и использованной. За что ж такое наказание? — Знаешь, как оказался в психушке? Я качнула головой и снова подняла пистолет. — Не знаю и знать не хочу, — ответила я, — ты! — Ну давай, — Дима подошел ближе и грудью уперся в дуло, — давай, что? — Ты думаешь, я не выстрелю?! — я задохнулась от возмущения. Сука! Он еще думает, что я не выстрелю! Да я ему сейчас мозги его по асфальту раскатаю! — А ты думаешь, мне нравится такая жизнь? Я снова опустила руки. Слезы застилали мне глаза, и Дима расплывался в влажном воздухе. Руки стискивали холодный металл. — Пойдем домой, — произнес забинтованный тихо. — Я никуда с тобой не пойду! — крикнула я тут же. — Никуда! — и отступила на два шага. И в лабораторию идти сил нет, и Громова простить я не могу. Не различаю, где дождь течет по лицу, а где слезы. — У меня провалы в памяти.  — Поздравляю! — вскрикнула я в бешенстве. — Сейчас ты скажешь, что ничего не помнишь, а я должна тебя простить, потому что это был «не ты» и ты не контролировал себя, и все такое, я читала фантастику и я знаю, как это бредово звучит! И я тебе не верю! Нервы не выдерживали. Хотелось еще раз разрыдаться и как следует поорать, но я держалась — еще один раз выпуска такого количества эмоций грозил мне глубоким обмороком. Когда ЭСТ мне только сделали, я каждый день грохалась в обморок с моих истерик. — Да ты ж не тупая! — вскрикнул Дима. — Ты же сама видела, что это был не я! Я склонила голову. Может быть и видела, может быть и нет: я прятала лицо в подушке и мне совершенно по барабану, Громов это был или нет. Сам факт! — Пожалуйста, давай вернемся! — взмолился забинтованный. — Пожалуйста! — он шагнул ко мне. Я приставила к его лбу пистолет. — Никуда, — сказала я беззвучно, — никуда я с тобой не пойду! — и посмотрела в его глаза. Зеленые. Боящиеся. Тоскливые. Как у брошенной на дороге собаки, которую избили за то, что она погрыза последнюю курицу, и оставили на обочине умирать в одиночестве. — Ну давай, — Дима опустил мои руки и открыл рот. — Давай. Сердце так бешено в груди стучало, — я и не слышала шума дождя. Пистолет тяжелый. Руки дрожат. И я понимаю, что никак не смогу выстрелить. И снова его опустила. Прокусив губу до крови. — Если, — произнес Дима спустя время, — так еще раз будет, — не важно когда, — берешь свой нож… — Ты забрал его, — возразила я, смотря себе под ноги. Или на пистолет. — Не отдавай. Или пистолет. В руку или ногу… Только бы не смертельно, но так, чтобы я сознание потерял. Всегда работает, — забинтованный шагнул ко мне. Я не шевелилась. — Всё. Это правда все, — он приобнял меня, — я постараюсь сделать так, чтобы такого больше не было. Всеми, — он запнулся, — силами. Я отпрыгнула: — Да пошел ты нахер, пидорасина! «Постарается» он! Я блять!.. — я вскинулась, но замолчала, почувствовав, как по спине течет холодная, гадкая, мерзкая вода. Как грязь она текла с меня, как глина у реки. Да кого я обманываю? Вернуться в лабораторию, ха! Я хотела вернуться в лабораторию! Я умерла в ней, в этой лаборатории, два дня назад, на прошлой неделе, месяц прошел — я каждый день там умирала. Я оставила в ней свой характер, свое прошлое, свое будущее, оставила там свою память, оставила там все! Эмоции, что там эмоции? Они бесполезны. Я посмотрела на свои руки, на одной из которых, точнехонько по линии жизни на ладони, вдоль пореза, капала кровь с открывшейся раны. И я бесполезная. — Возвращаемся, — пусто сказала я, отвернулась от Димы и пошла обратно. А дождь лил и лил, и не собирался прекращаться. Мы оказались словно внутри огромного озера, в котором можно было дышать, и не знали, как из него выбраться. А самое главное, мы не знали как выбраться из нас самих. — Давай рюкзак, — сказал Дима, догоняя меня. — Сама донесу, — ответила я. — Отдай этот ебучий рюкзак, тебе что, сложно? Я оттолкнула забинтованного, стянула рюкзак и кинула его в напарника, сжимая окровавленной ладонью пистолет. А с утра я думала, что дерьма больше не будет. Всю оставшуюся ночь я не спала. Дима тоже: хотя он вел машину, ему надо было выспаться, но не проходило и получаса, как забинтованный вскакивал и уходил на разговор с унитазом. Пока в ванной горел свет, я смотрела в точку под большим окном, какую-то трещину, и чувствовала, как в глазах снова начинает щипать. — Мы не ужинали столько, сколько ты выблевал, — заметила я, закрывая глаза. — Сам в шоке, — отозвался Дима и рухнул в постель. За окном светила не луна, а тусклый белый фонарь.