Можно просто Саша

Первое, что снится ей в кошмарах по возвращении домой, — не рыжие волосы, слипшиеся от крови, или чужой хохот, рвущий барабанные перепонки; не плачущий Игорь или стреляющий больше одного раза пистолет. Первое, что снится ей в кошмарах по возвращении домой, — заляпанный кровью клык, болтающийся на чужой шее, в которой утихает пульс. Мертвец, чьего имени она не помнит, но помнит каждую черту лица и нотку в голосе, каждую ночь приходит и пытается утащить ее куда-то — наверное, туда, к себе, где холодно и в затхлой воде поют рыжеволосые русалки-психопатки. Ваня помогает ей придти в себя — настолько, чтобы мертвец исчез и появлялся максимум раз по пять (от числа становится смешно) за три-четыре недели, — и она даже находит в себе силы работать, как раньше. У психиатра она теперь бывает не то чтобы часто — не хочет, откровенно говоря, приходит только за таблетками раз в месяц, тайком от Вани, — и выбирает обычно такие дни и время, чтобы ни людей, ни других врачей; чтобы, улыбаясь, сказать доктору что-то вроде «о, простите, у вас ведь рабочий день кончается, не буду вас задерживать», лишь бы избежать тупых разговоров о том, как она себя чувствует после того, как ее друзьям в метре от нее головы поотрывало; чтобы просто быстрым шагом пройти по коридору, с тихим перестуком каблуков войти в кабинет, заявить, что жалоб нет, и уйти, прихватив с собой рецепт. И обычно ее планы срабатывают — но не сегодня. Потому что на одном из стульчиков напротив кабинета сидит уткнувшийся в телефон мужчина, весь в черном, и она по привычке думает, что такие люди выглядят слишком уж траурно. А потом вспоминает, что сама не лучше. Она подходит тихим шагом, очень непривычно, и, едва она останавливается около мужчины, тот поднимает взгляд. Она смотрит в знакомые глаза совершенно спокойно, лишь отстраненно скользя взглядом по чужой груди: клыка, являющегося ей в кошмарах, на чужой шее нет. Он тоже ее узнает — сложно, наверное, не узнать. — Я присяду? Не то чтобы она вообще собиралась разговаривать с этим человеком; честно говоря, ее вообще порывало уйти к чертовой матери, — но что-то остановило в последний момент. Она остается в одиночестве, когда он заходит в кабинет. А когда она выходит оттуда, застает его ждущим и уныло подпирающим плечом стену. Из больницы они выходят тоже вместе и также молча — останавливаются на крыльце, и он впервые вылезает из телефона, ловко достает из кармана пачку сигарет и одну из них держит, пока пытается отыскать по карманам зажигалку. Она без труда забирает дрянь — чужие пальцы, держащие хреновый табак, завернутый в дешевую бумагу, дрожали беспрестанно и пугающе. Он смотрит на нее сверху вниз (при ее росте, собственно, все так смотрят), но при этом складывается такое ощущение, что по уровню тупости они где-то на одной волне. Она не смотрит на него, уставившись в ларек напротив больницы. Тополя шуршат ветвями над их головами. Сигарета крепкая, но ей как-то все равно, стоит огоньку ее зажигалки поджечь табак и бумагу. — Тебе же нельзя, — зачем-то поясняет она, а потом почему-то отчетливо вспоминает чужую фамилию, будто она важнее лица Леши, почти стершегося из ее памяти, — Волков. Она думает, что, пожалуй, нихрена он не Волков, потому что не смотрят волки так жалобно и подбито. Так смотрят выброшенные на помойку ненужные беспородные щенки. Волков кивает, подтверждая не то ее мысли, не то ее слова, а потом сует руки в карманы куртки и, уставившись в небо, поправляет, будто они старые хорошие знакомые, не видевшиеся со времен выпуска из универа: — Просто Олег.