Другая Богиня

Открывшиеся за несколько минут до тусклого зимнего рассвета голубые глаза юного послушника были столь ярки, что практически светились в темноте кельи своей ясностью и чистотой. Пегас мысленно вознёс молитву Селестии, глядя в полукруглый свод потолка. Тот был скромно расписан стараниями двух молодых жеребцов — его и его соседа, земного пони. У него, в монашестве получившего имя Инквитум, имелись очевидные трудности со смирением — ещё бы, родители отправили его сюда, чтобы помочь закрепить эффект от лечения излишней возбудимости, — но привычка просыпаться в одно и то же время всё равно привилась ему. Теперь он смотрел, как его духовный брат соединил концы перьев перед своей грудью, принося мысленную молитву Сёстрам. Верил истово. Всей душой, чисто улыбаясь на богослужениях и напевая священные мотивы себе под нос во время послушаний — ежедневных заданий, какими бы тяжёлыми или грязными они ни были. Смирение принимал безропотно и даже не прельщался той мощью, что сулило достижение состояния аликорна. Не прельщался им здесь никто, стремясь не к могуществу, но к равновесию, однако этот пегас, названный настоятелем Синсерой, даже в пылу юношеских амбиций никогда не задумывался о так легко открывающихся его тёплой душе перспективах. Он смирял свою плоть молитвой и постом, и ему, за двенадцать лет успевшему забыть мирскую жизнь, это давалось не так уж тяжело. Но Инквитум, внутренне посмеиваясь, думал, что, натягивая и приподнимая одеяло складываемыми в молитвенном жесте над грудью перьями, его друг как раз-таки скрывает несовершенства монастырских методов по преодолению обыкновенной физиологии. Вместо скабрезной шутки он понимающе спросил вполголоса, когда внутренняя молитва Синсеры закончилась: — Снова отросли? Пегас задумчиво посмотрел на длинные маховые перья, что полагалось обрезать в знак уравнения с самой расположенной к душевному смирению расой земных пони. Единороги в монастыре носили для этой цели блокирующие кольца. — Да, — спокойно ответил Синсера. — Обрежу сегодня после вечерней службы. Они снова надолго замолкают. Разговаривать в монастыре не принято, дружить предпочитали душами, чувствуя друг друга, а не растрачивая слова понапрасну. Синсера и Инквитум вместе вышли из кельи, взглядами здороваясь с другими послушниками и ласково провожая глазами трудников — пони, что получали здесь за работу еду и кров. Многие явно не привыкли подниматься так рано, ещё больше из них не привыкли так тяжело работать, поэтому в монастыре оставались далеко не все… Звёзды бледнели и сливались со светлеющим небосводом, но всё равно низко держались над объёмными шапками сугробов. Из-за голого частокола тёмно-серого леса вдали поднимались тонкие струйки печного дыма: единственная деревня в округе отапливала выстывшие за ночь дома, и их прозрачные столбы были едва заметны в морозном воздухе. Здесь, в этом неспешном молчаливом мире, на любое изменение в окружающем мире внимание само собой обращается пристальнее. Любуясь искристой игрой на снегу разгорающегося света, Синсера спустился по крутой витой лестнице к бьющему из земли роднику. Там, на скользких камнях, плотно пригнанных друг к другу, уже был старейший монах с выцветшими мудрыми глазами. Говорят, что когда-то он был могущественным магом с блестящими перспективами, но в разгар своей карьеры вдруг оставил дом, семью и институт и ушёл в горы, где вёл отшельнический образ жизни, не вспоминая о выдающемся своём даре, но обретя взамен пророческий дар и целительное тепло в копытах. Вернуть его в мирскую жизнь не смогли, а с возникновением культа Хранителей Элементов в монастырь он пришёл по своей воле, да тут и остался. Старик, не торопясь, наполнял ледяной водой многочисленные фляжки. Когда он бережно уложит их в свои старые седельные сумки, своей бугристостью они напомнят грубую чешую древнего дракона. Синсера слабо улыбнулся легендарному монаху, который в стремлении отречься от всего земного забыл все свои имена и прозвища, дождался, когда тот отойдёт от родника, и наполнил свежей ключевой водой два ведра на своих боках. Каждый трудник, поднимаясь с такой ношей по высокой крутой лестнице, непременно стонал от тяжести в первые дни. Каждый послушник же шёл вверх по кажущимся бесконечными ступеням с безмятежной улыбкой, находя успокоение в тянущем чувстве на своей натруженной спине. А мысли монахов во время ежедневных монастырских дел Синсере пока не были понятны, но он надеялся, что когда-нибудь сможет достичь их уровня просветления. Дорогу осилит идущий. Пересекшись в чинных рядах послушников и монахов взглядами с Инквитумом, Синсера коротко улыбнулся ему перед тем, как перевалить свои вёдра одно за другим в общий большой чан. Как обычно, он краем глаза наблюдал за трудниками: некоторые уже спрашивали, когда завтрак. От первой трапезы их отделяло ещё две молитвы — общая и келейная, и они считали каждую минуту, пока молодой пегас всецело отдавался единению с Селестией и Луной, а затем обращался к ним тихо и уединённо. В тот день после трапезы его благословили расчищать снег на дальнем краю территории монастыря, прямо на ведущей к ней дороге. Синсера мерно переступал длинными ногами, и подвешенная к бедру, как меч, лопата, даже не волочилась по земле, как это случалось у обычных пони. Инквитум шутил, что при всей умеренности монастырской пищи тело пегаса на эту самую умеренность плевало с высокой монастырской колокольни. В дороге до места послушания Синсера, слушая отдалённое мычание из коровника, позволял себе предаваться вольным мыслям, и это не беспокоило его, потому что они не носили никакой угрозы, богохульства или самолюбования. Пегас подумал, что уже разучился испытывать всё это, если вообще когда-нибудь умел. Он немного посмотрел в тусклое зимнее небо, прежде чем начать работать. Парадокс монастыря заключался в том, что в нём никто, никогда и никуда не спешил, но все всегда всё успевали. Без стресса, в физическом труде и молитве, пони находили успокоение для своих заблудших душ и лечили свои истерзанные тела. Единство послушников, монахов и настоятеля было главным секретом каждой из сестринских обителей — хоть для жеребцов, хоть для кобыл. Кобыл Синсера не видел больше половины жизни, забыв, как выглядели даже члены его семьи. Да и не предполагал монашеский быт, в котором не принято вспоминать мирское существование, к тому, чтобы что-либо беречь в памяти — размытое, далёкое, жеребячье. Но тем интереснее было узнать, кому же принадлежит этот взгляд в подставленную фальшивому солнечному теплу спину. Обернувшись и увидев на дороге единорожку, он замер. Его взгляд поневоле жадно впитал каждую мягкую черту её лица, на котором горели широко распахнутые зелёные глаза с длинными ресницами — чарующие настолько, что были почти греховными. Синсера сглотнул и отвёл взгляд, сказав только: — Кобылий монастырь южнее. Единорожка удивлённо моргнула. — Я туда не собираюсь. — И всё равно пусть Богини благословят твой путь. Синсера снова взялся за лопату, откидывая снег к лесополосе. Единорожка не разворачивалась ни на юг, ни на север, ни на запад, ни на восток. Только осторожно перемялась с копыта на копыто. — А ты монах? — задала она вопрос. — Послушник. — Понятно… Единорожка села прямо на снег. — А ты не рискуешь, разговаривая со мной? — Рискую чем? — добродушно спросил Синсера, хотя лопата после этого вопроса дрогнула в его копытах, и снег улетел чуть правее намечаемого места. Его приземление обозначилось влажноватым хрустом проникнувшего в текстуру тепла от близящейся весны. — Ну, вдруг я захочу соблазнить тебя, сбить с пути истинного, — вкрадчиво ответила единорожка, словно насмехаясь, — по дороге греха направить и забрать себе твою невинную душу. — Нет, — спокойно, едва ли не лениво ответил пегас. Ритм, с которым он откидывал снег, вернулся к прежнему и выровнялся. Непонятно, почему, но кобылка словно зачарованно наблюдала за этим. Он как-то по-другому выглядит в такие моменты? Нет. Нельзя так мыслить. Это привносит самолюбование, беспокойство о земной суете, сбивает ориентирование на гармонию и просвещение, выдвигая на первый план то, что на самом деле не важно — внешний лоск и предательский его отблеск. — На самом деле, — смутилась единорожка, увидев, что Синсера не поддался на её уловку, — я хотела спросить: разве вам не запрещено разговаривать с… ну… не-монахами? — Мирянами. Нет, не запрещено. — А какой смысл тогда уходить в монастырь? Послушник с терпеливым добродушием отвечал на её вопросы — автоматически, не задумываясь о произносимых словах и лишь воспроизводя то, что слышал на проповедях и к каким установкам пришёл сам в своих бесконечных размышлениях о грехе, жизни и состоянии аликорна. — Нет, так не пойдёт, — вдруг капризно сказала единорожка, невольно чуть надув губы. — Я как будто очередной учебник читаю. Можешь рассказать это… своими словами? — Я и так рассказываю своими словами. — Нет… — вздохнула кобылка и нашлась: — О, а сам ты как ушёл в монастырь? — Я не помню, — просто ответил послушник и во второй раз за всю эту странную встречу посмотрел на незнакомку в упор: — И первая заповедь церкви Селестии и Луны запрещает лгать, поэтому я говорю правду. Единорожка закрыла возмущённо распахнувшийся было рот. — Но как тебя зовут — ты ведь помнишь? — Синсера. — Аська. Аська Видт, — представилась в ответ кобылка и, шаркнув копытом, поднялась со снега, чтобы подойти ближе к нему. Вплотную. Пегас замер, выдавая это за то, что не хочет случайно ударить единорожку лопатой. На деле же ему хотелось рассмотреть первую за многие годы кобылку поближе, запомнить ласковые изгибы её бархатного лица. Он не подозревал, что смотрит на Аську такими же осторожными и любопытными глазами, как она — на него, прежде чем воскликнуть: — Ого, ты действительно очень высокий! Синсера удивлённо навострил уши. Да, он смотрел на кобылку сверху вниз, как и на всех жеребцов в монастыре, а для того, чтобы ткнуться с ней носами, ему вообще пришлось бы наклониться… Поняв, о чём думает, пегас вспыхнул и отвернулся, чтобы взять в неведомый момент уроненную на землю лопату зубами. Аська, казалось, совершенно не заметила смятения послушника: — Постой, ты говоришь, что не помнишь. Ты родился в монастыре? Или попал сюда совсем маленьким? Её мысли порхали, как птицы. После полуодинокого существования и аскетичной линейности мыслей, что длились годами, Синсере потребовалось проморгаться и изгнать из головы вовсе не слова единорожки, а то, как обволакивал разум её голос — такой не похожий на всё, что он слышал и помнил всю жизнь. Но, если бы голос можно было попробовать на вкус, пегас определённо не удержался бы. — Я не хотел бы об этом говорить, — мягко ответил пегас. — Извини, — прижала уши Аська. — Селестия простит. — А как тебя зовут? — обнадёженно заглянула ему в глаза единорожка. — Я имею в виду твоё настоящее имя. Вы же меняете его, когда приходите в монастырь? Синсера смотрел на неё с твёрдым намерением отказать и объяснить, почему больше никогда не вернётся к прежней жизни. Всё мирское, в том числе — то, что характеризовало его там ярче всего, должно остаться в прошлом. Но вместо этого медленно и неуверенно перекатил на языке полузабытое: — Р… Ренас. Аська несколько секунд смотрела в его смятённые глаза, прежде чем медленно улыбнуться. — У тебя красивое имя. Лихорадочные удары сердца пегаса глушили хруст снега под копытами единорожки, уходящей прочь, а глаза не могли перестать провожать её.

***

Он рассказал об этом Инквитуму перед сном, чтобы спросить: — Как кобылка вообще зашла на территорию монастыря? — Формально не заходила, — нетерпеливо отмахнулся земной пони, едва не пуская слюну. — Кобылка, значит? Я смерть как давно их не видел. Ох, Селестия, любишь же ты посылать испытания тому, кто в них не нуждается! Сейчас, небось, не сможешь даже сказать, хорошенькая или нет. — Хорошенькая, — задумчиво проронил Синсера, пряча свои размышления. Такая внешность не описывается словом «хорошенькая». Желтизна шерсти, напоминает солнечный свет, но она яркая настолько, что буквально кричит об опасности, токсичности этой пони. И эти глаза… огромные, насыщенно-зелёные, словно густая трава в благодатной тени знойного лета, смотрели прямо в душу, обманывая ещё не развеявшейся с течением лет наивностью. — Круглая там, где надо? — шёпотом добил Инквитум, чуть ли не подрагивая от возбуждения. В тот день подрезать себе крылья Ренас так и не смог. Сомкнуть глаз ночью, собственно, тоже. Его товарищу ничего не стоило договориться с совестью и наедине с собой, в укромном месте, утолить постыдную жажду плоти — рассказ о неизвестной кобылке доконал и без того плохое самообладание. Пегас же отвлекал себя молитвой. Ему было легче, поскольку представление о низменном наслаждении он имел самое поверхностное — то, о чём нашёптывали инстинкты и те сны, что посылала ему в испытание Принцесса Луна, сны, после которых просыпаешься на перепачканных семенем простынях. В них фигурировали абстрактные, безликие тела, похожие на поникены в здешней швейной мастерской. Теперь пегас стремился не заснуть, потому что боялся вместо стандартной обобщённой жаркой массы увидеть лукавый изумрудный взгляд из-под каштановой чёлки, примостившийся прямо над низом его брюха… Синсера едва не заскулил сквозь сжавшиеся зубы, зажмурился и ещё рьянее запросил у Селестии защиты от соблазнов и грязных помыслов. Он молился ей всю ночь — об этом, о том, чтобы к нему подселили более благочестивого брата, не задевавшего рассказываемыми тайком двусмысленными анекдотами низкие, земные струны его натуры, о том, чтобы на следующий день ему дали послушание на той же самой границе… В смысле, не дали. О чём речь, конечно же, чтобы не дали. Селестия услышала его молитвы, и послушанием следующего дня была уборка в кабинете настоятеля. Синсера, не желая думать, почему он слегка расстроился этому самым краем сознания, принялся за работу. И тут пришло время для запоздалой шутки Луны. — Сюда, пожалуйста. Не волнуйтесь, отроковица может остаться здесь, и её никто не тронет, но всё же попросите её не общаться с послушниками и не искушать их. Синсера уронил швабру. «Отроковица?» — он повернулся к двери, как во сне. Первой вошла Аська Видт. Сделав неосторожный, судорожный шаг, пегас случайно наступил на швабру так, что её копытоять влетела ему прямо в лоб, но, к несчастью, удар был недостаточно сильным, чтобы вырубить несчастного на месте. Единорожка, увидев такую неуклюжесть, еле успела сдержать смех копытом, но не заметить, что она засмеялась, было нельзя. — Привет, Ренас, — не удержавшись, шкодливо поздоровалась Аська. За ней вошёл жеребец, очевидно, бывший её отцом, и сам настоятель. Увидев в своём кабинете послушника, он кивнул на дверь позади себя: — С благословения Сестёр закончишь немного позже, сын мой. Пегас, отчаянно краснея, двинулся к выходу. Его румянец настоятелем был принят за знак глубокого благочестивого смущения перед лицом противоположного пола, но тут кобылка опомнилась: — То есть, Синсера. Удивлённый голос настоятеля остановил пегаса на пороге: — Вы знакомы? — Да, мы встретились вчера на границе монастыря, — честно ответила Аська. — Я немного заблудилась, исследуя окрестности, и забрела к вам. — Ты далеко пойдёшь, если несколько миль для тебя — «немного», — добродушно заметил настоятель. — Не будет ли много беды, если во время наших переговоров моя дочь побудет за дверью, со своим другом? Пегас медленно обернулся через плечо, округлившимися глазами глядя на участников полилога. Настоятель, поймав его взгляд, как-то заговорщицки ухмыльнулся. — Синсера — самый благочестивый и добрый послушник монастыря. Вашей дочери нечего с ним бояться. «Я сам её боюсь!» — внутренне завопил самый благочестивый и добрый послушник, вспомнив тревожные метания бессонной ночи. Но Аська просто кивнула, радостно улыбнувшись ему, и предательское сердце пропустило удар. — Твой отец? Переговоры? Исследовала окрестности? — сбивчиво повторил всё услышанное пегас, нервно хватаясь за прикрытый отросшей прядью чёлки лоб, когда они вышли за дверь. — Мы будем поставлять вам зерно, — пожала плечами Аська. — Вернее, мой отец. Хотя он всем понемногу занимается. Да, внешний мир. Послушнику прекрасно было известно, что монастыри, по сути, не были официальными заведениями и представляли собой лишь крупные объединения пони, которые их и поддерживали изнутри. Но настоятели также должны были обеспечивать существование монахов, уплату налогов и приобретение всего необходимого — самостоятельно. — А ты? — слабо просипел Синсера, имея в виду, останется ли она здесь вместе со своим отцом, на что намекали слова про исследование окрестностей. Единорожка вдруг замялась, отведя взгляд и неловко проведя копытом по полу: — А моё хобби тебе не очень понравится. — Знаешь, разговаривая с тобой, я нарушаю монашеский обет безбрачия, — не удержался Синсера. Аська посмотрела на него с лёгким озорством поверх беспокойства и спросила: — И что ты чувствуешь по этому поводу? Магнетический взгляд зелёных глаз. Слова не услышаны, а прочитаны по каждому движению очерченных бархатом губ. Она заставляла его отступаться от принятых давным-давно истин так, что он сам этого не замечал. Это испытание. Синсера был птицей, застрявшей в облаках, а она была тем самым штормом, что мог либо уничтожить его, разметав перья во все стороны, либо спустить на землю, либо поднять выше, подсказав нужное направление. Слишком много вариантов развития событий, и он не уверен, что готов к последствиям хоть какого-то из них. Потому что над искушающим изумрудным взглядом он не был уверен даже в себе самом. И поэтому, не задумываясь, ответил: — Хорошо, что я ещё не монах. Они отправились в его с Инквитумом келью, всегда пустующую днём, чтобы не встретить никого из других послушников. Пегас думал, что это ради поддержания внутреннего порядка монастыря, но закипающее на самом дне души чувство ехидно поправляло, что он просто не хочет делиться с братьями чувством присутствия весьма и весьма привлекательной единорожки. Синсера отвык говорить о мирском. Ему, в общем-то, и нечего рассказать о жизни вне стен монастыря — он не помнил её. Поэтому он слушал Аську Видт и лишь слабо, извиняясь, улыбался на её попытки расспросить о чём-либо и его. Единственное, о чём он мог поведать и что не относилось к его внутренним поискам — история своей кьютимарки, роза ветров в огненных цветах гривы. Тщательно избегая смотреть на лоск гладких бёдер кобылки, пегас поинтересовался историей её собственной метки, и кобылка вместо ответа только усмехнулась, ответив, что рисунок вовсе не отражает её реальных занятий. — У тебя красивые крылья, — вдруг заметила Аська. Синсера удивился, расправив одно из них — заняло едва ли не всю узенькую келью. Единорожка вдруг покраснела. — Можно… попросить кое о чём? — Да, — осторожно протянул пегас. — Твоё перо. Можно мне одно из твоих перьев? Послушник потянулся было к давно дожидавшимся его крыльев ножницам, но остановил копыто на полпути. Вместо этого он, чтобы сохранить длину и первозданный вид, нагнул голову и, выдрав зубами одно великолепное бежевое перо, протянул его Аське. Та, благодарно ахнув, потянулась навстречу и взяла его. Не телекинезом. Даже не копытом. Её губы перехватили перо в точности в том месте, где держал его Синсера, мимолётно и практически невинно мазнув по его напряжённым губам. Это было сразу на обеих сторонах спектра: ещё немного — и они столкнулись бы зубами; ещё немного — и это даже не считалось бы прикосновением. Ещё немного — и у пегаса случилась бы остановка сердца. Ещё немного — и оно выпрыгнуло бы из глотки. Синсера снова не смог прикоснуться к своим перьям и подрезать их, как велели правила. Понимая, что произошедший чудесный случай, принесший ему не меньше душевного удовольствия, чем соблюдённый пост или чистосердечная молитва, не более, чем редкое исключение из правил, послушник не ждал ещё одной встречи. Но она произошла, причём не так, как пегас рассчитывал. В следующий раз поставщик зерна пришёл в монастырь без своей дочери. Но, увидев Синсеру, он знаками подозвал занятого плетением корзин для кобыльего монастыря молодого жеребца и передал ему запечатанный конверт с двумя словами: «От Аськи». Пегас теперь точно был уверен, что зеленоглазая бестия вознамерилась безнадёжно и непредсказуемо сбить работу его сердца, но не понимал, зачем ей это нужно. Так же, как не понимал, почему этому подчиняется. Так же, как не понимал, почему не против такого исхода. Вечером, перед тем, как уйти, отец единорожки подошёл к пегасу с немым вопросительным взглядом, принял из робко дрожащих копыт конверт с ответом и, подмигнув, отправился восвояси. Так они начали переписываться. Аська, извинившись, что больше нет возможности проникнуть в монастырь, рассказывала ему о своих буднях, семье, жизни, кошках, что жили у неё дома, докучающих одноклассниках и прочих совершенно обычных для подростка вещах, которые казались Синсере экзотическими и немыслимыми, и в ответ он делал единственное, что мог — описывал, почему именно. Для него разговоры с Аськой о верованиях вдруг стали не смыслом жизни, а всего лишь ещё одной темой для разговора. Он охотно и легко переключался на любую другую, обнаруживая, что может поддержать и развить её только лишь потому, что разговаривал именно с этой единорожкой. С ней все его ограничители ослаблялись, он раскрепощался, вдыхал полной грудью и чувствовал что-то, что было убедительно похоже на свободу. Только одно письмо отпугнуло его, последнее. В нём Аська Видт призналась в своём увлечении чёрной магией — в том, на что намекала ещё во вторую встречу. Синсера, не зная, как реагировать на это, решил повременить с ответом, но кобылка уже сделала ход.

***

На следующий свой визит её отец передал послушнику книгу. Тот решил на несколько минут оставить послушание и запереться в келье, чтобы подумать, что делать с подарком. Это была мирская книга, чтение которых не считалось монахами душеполезным занятием. Вряд ли далёкая от религии единорожка, да ещё и интересующаяся сомбристикой, передала ему перевод писания древнего культа или новое слово от любой из Принцесс. Тем не менее, любопытство взяло верх, и Синсера попытался открыть книжку, но она не поддавалась, словно страницы были прочно сплавлены между собой при помощи клея, а сама обложка при попытке разодрать её из просто твёрдой делалась гранитной. Обречённо выдохнув после нескольких обещанных самому себе минут борьбы с упрямым подарком, пегас жестом извинения похлопал переплёт крыльями, мол, не сегодня, как вдруг верхняя половина книги упруго и пухло подпрыгнула, словно под действием пружины сработавшего замка. Синсера, подняв с книги крыло, удивлённо посмотрел на неё, а затем перевёл взгляд на свои перья и вспомнил, как недавно дал одно из них Аське. Огорчение каким-то образом завладело его мыслями: ему нравилось думать, что единорожка также осознавала случайность их встречи, потому и взяла перо на память о нём. А оказалось, что оно нужно было ей… для колдовства? Послушник, погружённый в невесёлые рассуждения, скучающе открыл первую страницу, и его взгляд из разочарованного сделался цепким и внимательным. Это была не просто книга. Это была книга, написанная Аськой. Синсера не успел ухватить за хвост размышления о том, почему так сразу узнал её манеру, её слог в этих строках, но он понял, что прелестная кобылка говорила о несоответствии метки и рода занятий. Кьютимарка в виде схематичных весов велела ей быть судьёй, но вместо этого единорожка стала писательницей. Несколько минут превратились почти в два с половиной часа. Пегас жадно глотал историю абзац за абзацем, осознавая, что Аська Видт передала нечто ценнее личной встречи — она позволила ему взглянуть на мир своими глазами. Изучая прописанных ей персонажей, Синсера пытался угадать, сколько личных черт единорожка вложила в каждого из них; погружаясь в хитросплетения сюжета — стремился понять склад ума Аськи; ощущая переживания за всё происходящее — заглядывал в её душу. Кобылка даже любезно пометила предупреждением начало некой сцены, которую послушнику читать не стоит, и её окончание, с которого можно было продолжить чтение, и тот охотно этому подчинился. Но, когда перед сном ему захотелось перечитать подарок, кровь застыла у него в жилах. Он увлёкся. Безраздельно увлёкся кобылкой, забыв о молитве, труде, собственной душе. Перестал взглядом искать в толпе товарищей, больше не улыбался тем, кого считал здесь кумирами, и лишь раз за разом прокручивал в памяти все, даже самые незначительные разговоры с каштановогривой единорожкой. Он разбирал их на составляющие, разбирал выражения её лица на самые незначительные компоненты и любовался, любовался, любовался… Синсера едва ли не рухнул на колени рядом со своей постелью, игнорируя изумлённый возглас Инвиктума, и, не реагируя ни на какие его слова и прикосновения, исступлённо молился шёпотом всю ночь. Слова адресовались Селестии и Луне, но сердце молилось Аське Видт. Бессонная ночь, проведённая в истовом богослужении, не придала ему сил, как обычно, а лишь ещё больше истощила. «Я не обращался к ним искренне, — устало подумал пегас, плетясь к единственному пони, который сейчас мог ему помочь. — Я искренне обращался не к ним». Безымянный старец, как и всегда в это время суток, наполнял свежей ледяной водой множество своих фляг. Синсера остановился рядом с ним, даже не взяв вёдер, и это заставляло монаха хитро посматривать на него краем выцветшего глаза. — Я согрешил, — тихо брякнул послушник, больше не зная, как начать. — С такими проблемами идут к настоятелю, — ответил благочестивый мудрец. — Но у тебя явно есть причины бояться, что он тебе как раз-таки поможет. — Да, — не стал отпираться Синсера, боясь, что настоятель больше ни под каким предлогом не допустит Аську Видт на территорию монастыря, и рассказал всё, что его глодало. Об увлечённости мирской кобылой, о слабости духа и плоти, о том, что ни сердце, ни разум его больше не тянется к Сёстрам… Старец слушал, не перебивая, отставив свои фляги. Два жеребца переместились в сторону, чтобы не мешать остальным монахам, послушникам и трудникам набирать воды. Исповедовавшись, Синсера в ожидании посмотрел в бесконечно старые и бесконечно мудрые глаза, переполненный надежды услышать ответ на все свои вопросы. Или, по крайней мере, дежурную фразу о смирении плоти молитвой и постом. Но, как это всегда бывает в таких случаях, услышал всего лишь одно кроткое: — Должно быть, пришло время молиться другой Богине, брат мой. Пегас не понял или не захотел понимать. Он зашвырнул книжку под кровать; собравшись с силами, обрезал уже слишком сильно отросшие перья и погрузился в пост и молитву так усердно, как никогда до этого. Ловя в толпе взгляд изредка появлявшегося среди прочих братьев безымянного монаха, Синсера мысленно спрашивал: «Я всё правильно делаю?». И монах, словно мог и прочитать его мысли, и твёрдо знал обо всех его действиях, огорчённо поджимал губы и отводил глаза в сторону. Когда ближе к лету послушание отправило юного пегаса чинить подъезд к монастырю на ту самую судьбоносную границу, он скакал туда едва ли не галопом. Синсера почти не удивился, увидев Аську Видт, уже ждущую его по ту сторону. Среди каштановых прядей чётко выделялось длинное бежевое перо. — Привет, — выдохнула она. — Спасибо за книгу, — промолвил в ответ пегас. — Не за что, — улыбнулась в ответ единорожка. — Тебе понравилось? — Заставило задуматься, — только и сказал Синсера и не выдержал: — Как ты? Я так давно не видел тебя. Улыбка Аськи сделалась ещё шире. Она смело подошла ближе, сокращая вежливую дистанцию, и стала рассказывать о каких-то вещах, о которых послушник не имел представления, о каких-то пони, с которыми он не был знаком, даже когда кобылка подробно их описала, о местах, в которых он никогда не бывал. Пегас вдруг ощутил голодное завистливое чувство оттого, что не мог ответить единорожке взаимностью, не мог подарить столько же удивления и новых впечатлений. — Но я, если честно, каждый день приходила сюда и надеялась тебя увидеть… А у тебя, должно быть, всё по-прежнему? — добила его кобылка совершенно чистосердечным вопросом. Синсера думал недолго. — Вообще-то, мне есть, о чём рассказать. — Правда? О чём же? Он наклонился и поцеловал её. При внешней уверенности и выверенности жеста пегас дрожал. Он ждал, что единорожка если не возмутится, то хотя бы вздрогнет, но она так и стояла с задранной к нему головой, с приоткрытым в недоговорённом вопросе ртом и с распахнутыми оленьими глазами. Синсера целовал её губы с удивительной для себя жадностью, и будь он проклят, если в какой-то момент с губ оцепеневшей Аськи раздался не стон, вибрацией прокатившийся по его горлу. Когда её мягкие губы шевельнулись под его алчущим ртом, отвечая на поцелуй, Синсера с тихим грудным стоном сомкнул веки и предоставил копытам обвить единорожку, притягивая к себе. Он до искр в закрытых глазах хотел осязать её, ощутить всем телом, насладиться сполна этим стрекочущим импульсами в каждом нервном окончании контактом, тем, как она охотно жмётся к нему, как рифмуются её вкус и запах прямо у него на языке. Но восхитительнее всего было то, что это осмыслялось всем телом и умом. Синсера отвергал всё, чему следовал всю жизнь, наслаждался грехопадением всей душой и никак не собирался этому препятствовать. Как будто теперь только Аська Видт — его религия. Они оторвались друг от друга ради глотка воздуха и ещё долго, усмиряя дыхание, смотрели глаза в глаза, не моргая и не шевелясь. — Что это было? — рвано выдохнула единорожка. Внутри Синсеры всё превратилось в сплошной комок льда. — Я… — Почему ты остановился?!

***

Окрылённый и полупьяный вид вернувшегося пегаса подсказал Инквитуму, что дорога всё ещё лежит в руинах после зимы. А Синсера улыбался стене припухшими от нескончаемых поцелуев губами, каждым волосом гривы всё ещё ощущая жар вплетавшихся в неё копыт. Задумавшись ненадолго, он покосился на давно спящего соседа и юркнул под кровать, а затем, пряча найденное там под крылом, отправился к ближайшей горящей свече. Он собирался прочитать запретный фрагмент, о котором надписями на полях предупредила Аська. Свеча обнаружилась рядом с кабинками, в которых, отделённые от какого-либо монаха мелкой полупрозрачной решёткой, обычно исповедовались заблудшие, страждущие души. Синсера, ощущая странное, близкое к злорадству чувство, осознавал некоторую иронию этого и не мог согнать с губ лёгкую полуулыбку. Но когда он приступил к чтению, рот его задрожал, силясь удержать частые прерывистые выдохи. Точные, бьющие прямо в цель, вызывающие возбуждение и стыд слова, что рисовали в его воображении сцены кистью чистейшего порока — вот что ждало послушника в секретном фрагменте. Откровенные картины и рядом не стояли с обезличенными, обобщёнными видениями, что искушали его в подростковом периоде — каждое действие, описанное подробно и жарко, было так легко примерить на собственную шкуру, что Синсера физически не мог удержаться, потому что образы героев сами собой заменялись им и Аськой. Пегас перечитывал это снова и снова. Он весь погрузился в то, чего ранее избегал, без остатка, без какого-либо отчёта тому, что происходит вокруг него. Мысль о том, что его могут застать за этим в святом месте, никак не трогала сознание, лишь подгоняла ещё больше, и отчёт в сделанном послушник себе отдал, только когда морок спал, и он в неподвижности уставился на обильно стекающую по дверце кабинки сперму. Широкий росчерк подписи в предательстве Богинь и всего, что им было дорого. Книга выпала из дрожащих копыт Синсеры. Тихие полустоны его оргазма переходили в истеричный прерывистый писк, похожий на вымученный, горький смех. Пегас опустился прямо на пол, старательно избегая соприкасаться с тем, что толкнуло его за грань, и несколько минут беззвучно валялся в непонятной истерике. Рыдания совсем не рвали ему грудь. Душа была спокойна. Послушник удивительно чётко знал, что сделал глупость, но на самом деле не испытывал ничего похожего на раскаяние. Ему было хорошо. Он был счастлив, представляя себя с Аськой на месте её персонажей, любивших друг друга так самозабвенно и страстно. И в тот миг он понял, что был бы ещё счастливее, выпади ему… и в самом деле познать её. Ещё несколько минут пегас сидел внутри с пустым, остановившимся взглядом, прислонившись спиной к чистой стене кабинки. Затем он медленно убрал все следы своего преступления и бесшумно вернулся в келью, надеясь, что остался незамеченным. На следующий день он не явился на утреннюю службу. Он просидел всю её у себя, напряжённо вслушиваясь не столько в звуки за стенами, сколько в собственные ощущения, и не мог понять: разве могла столь сильная приверженность вере обратиться в ностальгическое безразличие, уйти на второй план? Оказывается, могла и ушла. Ушла перед лицом той, с кем он чувствовал себя живым. Синсера сидел и размышлял. Благодаря Аське он получил представление о забытой мирской жизни и кое-что вспомнил сам. Он мог бы вернуться, пойти на учёбу — метка здорово помогла бы ему в географии или технических науках, — обзавестись жильём и просто прожить полноценную жизнь. Его устраивал и монастырь, но жизнь без миниатюрной жёлтой единорожки полноценной уже не виделась. Он хотел видеться с ней каждый день. Общаться вживую, а не чернилами на бумаге. Обнимать и приникать к её губам, не скрывая этого от себя или других. Быть свободным. «Пришло время служить другой Богине», — осознал он и, поднявшись, пошёл к кабинету настоятеля. Тот уже был там и отпирал дверь после службы. При виде послушника его брови приподнялись: — Тебя не было среди братии. Впервые за почти тринадцать лет. Синсера остановился перед ним, только кивнув. Произнести это оказалось сложнее, чем он предполагал — отринуть место, где он вырос, пони, что его воспитали. Бросить всё, оставить позади, чтобы рискнуть и нырнуть в жизнь, о которой он знал только из чужих рассказов и собственных смутных, ненадёжных воспоминаний. Настоятель поджал губы. — Зайдём. Пегас подчинился. Послушник уселся на подушку перед рабочим столом, пока настоятель подбирался к своему месту. За это время Синсера наконец вернул себе дар речи, но вместо того, чтобы, как сначала хотел, обрубить с плеча, выпалил: — Как я попал в монастырь? Настоятель повёл ушами: — В монастыре полагается забывать мирскую жизнь, и ты справился с этим уже давно. Почему ты решил спросить об этом? — Потому что я имею право знать. Я забыл это не так, как полагается, не метафорически. Я забыл это насовсем. И совершенно не представляю, почему. Брови настоятеля сошлись на переносице, омрачая обычно бесстрастное и отстранённое лицо грозовыми тучами. Синсера умоляюще шепнул: — Пожалуйста. — Потому что такое стоило забыть, — почти огрызнулся настоятель. — Ты был рождён в семье сектантов, что состояли в культе чёрной магии. Ты был невинным жеребёнком, отравлённым их обрядами ещё в утробе, и из твоих глаз сочилось, — жеребца передёрнуло, — это богомерзкое фиолетовое пламя, словно ты только и делал, что творил те нечестивые заклинания. Настоятель немного успокоился. — Но это было лишь иллюзией. Побочным эффектом от того, что творили твои родители, и то, к чему ты не был причастен — так решила Принцесса Селестия. Очистительные заклинания не подействовали, и она разрешила нам тебя забрать. Постепенно твои глаза стали нормальными, как сейчас, а ты забыл своё прошлое, что и к лучшему. Знаешь, почему? Он сложил копыта на столешнице перед собой, проникновенно глядя молодому жеребцу в глаза, и тихо сообщил: — Три из четырёх Принцесс готовы признать существование монастырей не как специфических кружков по интересам. Голубые глаза чуть расширились от этой новости. — И Принцессы, — продолжал настоятель, посмотрев в них ещё пристальнее, — хотят внести в старую традицию новые штрихи и взять себе учеников именно из монастырей. Из нашего я выдвинул именно твою кандидатуру, потому что не знал того из твоих ровесников, кто верил бы крепче и преданнее, чем ты. Он двинулся вперёд. — Ты будешь лично служить любой из Принцесс. Ты можешь стать аликорном. Мир зарябил вокруг пегаса. — Хорошо, — прохрипел тот. — Я выбираю Кейденс. Настоятель моргнул. — Но признать существование монастырей согласились лишь Селестия, Луна и Твайлайт Спаркл… — Я знаю, — криво улыбнувшись, почти солгал послушник. И попросил отправить письмо на адрес проживания поставщика зерна.

***

Синсера забыл, как летать. Приземление к нужному дому вышло, учитывая длину его ног и общую высоту всего тела, отнюдь не грациозным. Он даже грешным делом подумал, что Аська выбежала так быстро не оттого, что ждала его появления у окна, а услышав грохот его костей об лужайку. — Ты живой? — подбежала к пегасу единорожка. — Теперь — да, — усмехнулся он, посмотрев ей в глаза. Попытался вспомнить, откуда тогда взял в себе столько смелости поцеловать её сходу, почти не говоря ни слова, но так и не смог найти ответ — лишь любовался тем, как солнце стекает по её плюшевой шерсти. Аська нервно приложила копыто к своей щеке, глядя в сторону: — Подумать только, ты ушёл из монастыря! Ты останешься здесь или полетишь дальше? Тебе вообще есть куда идти? — Как выяснилось, у меня есть дом в моём родном городе, — пожал плечами Синсера и громко усмехнулся, закрывая лицо крылом: — Ох, прости. Мне так непривычно говорить об этом… и просто говорить. — Продолжай, — шёпотом попросила единорожка. — В общем, каким-то чудом у моих родителей не стали конфисковывать дом. Искать их самих я не буду, потому что это вряд ли того стоит, а со всем остальным настоятель обещал помочь в первое время. Но, так или иначе, да, мне есть где жить. — В… твоём родном городе? Где он? — Пока не знаю, — неловко потёр загривок копытом Синсера. — Пока не знаю… пока… Покажешь мне, где здесь что? — застенчиво улыбнулся пегас. — Я ещё не собираюсь срываться куда бы то ни было, нужно привыкнуть… ко всему, что неподалёку от монастыря. Аська нежно улыбнулась ему. — С радостью. Пошли. Сделать шаг Синсера так и не смог: единорожка повисла на нём во внезапном объятии, крепком и… желанном. Крылья обвили её в ответ. Они гуляли по городку, проходя мимо прудов, жеребят, гоняющихся на самокатах, старомодных вывесок, переругивающихся собак. Пегас впервые попробовал ледяной молочный коктейль и сладкий маффин с ягодами брусники. В Синсере узнавали не местного, но он изо всех сил старался сделать вид, что для него привычно созерцать такую буйную, многоцветную, шумную жизнь, поэтому дальше любопытных взглядов дело не заходило. Но каждый раз, когда глаза какого-либо жеребца соскальзывали с его нового в городке лица на хорошенькую фигурку идущей рядом единорожки, пегас чувствовал, как вздыбливается шерсть на его загривке, а верхняя губа в каком-то зверином инстинкте норовит вздёрнуться вверх, обнажая воображаемые клыки. Однако, тайком ощупав в какой-то момент языком зубы, бывший послушник с прохладцей понял, что вовсе не воображаемые. Вечерело. Вода городского озера окрасилась в бледно-розовый — засыпающее солнце напоследок обнимало весь мир своими лучами. Утята всё ещё непоседливо сновали по воде вокруг задрёмывающей матери, играя друг с другом и с бликами чешуи подплывающих к поверхности рыб, что готовились к ночной охоте на мошкару и комаров. Синсера всем созерцал всё вокруг, прижимая к себе вполголоса рассказывающую что-то единорожку. — Но у тебя, наверное, такого пока ещё не было, — посмеивалась она, протирая копытом левый глаз. — Я покажу тебе это как-нибудь. — Я люблю тебя. Аська подняла взгляд и встретила им взгляд пегаса: спокойный, уверенный, с плещущейся в нём аномальной нежностью. — У тебя крошки от маффина на носу, — от неожиданности ответила единорожка и взвизгнула, закрывая обоими копытами рот: — Нет, в смысле… Я не знаю, почему я это сказала, я… я… То, как она покраснела, согрело грудь Синсеры изнутри. Он медленно наклонился к ней, улыбаясь и глядя в глаза: — Ну так убери их. Они целовались до конца заката.

***

— Подожди, — решившись, взяла копыто пегаса своим Аська, когда он уже собрался переступить порог гостиницы — настоятель дал несколько монет в дорогу. — У… у меня никого нет дома сегодня, отец уехал по делам. Снова, — она попыталась усмехнуться. — Так что никто не будет возражать, если ты переночуешь у меня. Осевший на её гриве озёрный туман переливался искрами в звёздном свете, резонируя с глубоким загадочным блеском глаз. Синсера зачарованно кивнул. До кроватей оба добрались, не включая свет — в темноте. Аська выделила бывшему послушнику двуспальную, прекрасно осознавая, что ему с его ростом не слишком удобно будет ютиться на стандартной. Но, когда она уже начала засыпать, обнаружила, что Синсера от аскетичности ещё не слишком отошёл. В самом деле, не может же и вправду быть такого, что… — Ренас? — забывшись и не успев вернуться в реальность, невнятно позвала единорожка. Гладящие распущенную каштановую гриву копыта замерли, а затем плавно перетекли на её скулы и, приподняв голову, открыли для поцелуя губы. Аська не стала открывать глаза, вслепую обнимая пегаса за шею, а затем ненавязчиво потянула на себя — и тот подчинился. Он перенёс свой вес на постель, нависая над единорожкой, сгибаясь низко из-за ставшей колоссальной разницы в росте. Его мучения были разгаданы быстро, и кобылка, хихикнув сквозь поцелуй, телекинезом повалила Синсеру на своё место, а сама шустро скользнула наверх, на широкую грудь, в тесный и жаркий плен передних ног, что с каждой минутой ласк всё смелее гладили её тело. Пегас робел в первые секунды, не сжимал единорожку слишком сильно, чтобы она могла в любой момент отскочить, но инстинкты и чувства к ней вкупе с жаркими поцелуями брали верх окончательно и бесповоротно. Когда язык кобылки пробрался в его рот, за зубы, озорно лизнув его собственный язык, Синсера с резким выдохом впился копытами в её круп, с наслаждением помял его, смакуя совершенно новые ощущения. Ему казалось, что это восхитительно, до тех пор, пока Аська не разорвала поцелуй и не начала выцеловывать всю кожу на скулах, шее, груди, шепча: — Я тоже люблю тебя… Я люблю тебя, Ренас, слышишь? Он слышал. Он слышал, что любовь была частью религии. Что нужно было любить мир, Богинь, друзей, врагов, знакомых и незнакомых — любить всех вокруг, не требуя ничего взамен, любить бескорыстной и чистой любовью, приближая свою душу к желанному состоянию гармонической нирваны, потому что на пути к ней нет места ненависти и эгоизму. Он любил настоятеля, любил братьев, любил монахов-отцов, любил Аську Видт. Но он никогда прежде до этого момента не осознавал в полной мере, что это может быть взаимно. И он тем более не мог представить, насколько это окажется приятно. Всё его тело словно начало ощущаться по-другому, лёгким, приятным, звенящим и счастливым. Он был счастлив. Он хотел притянуть Аську ближе и расцеловать всё её лицо, обласкать копытами каждый изгиб её тела, но, пьянея в обоюдной взаимности, почти упустил момент, когда она оказалась между его задних ног. Первое движение языка подбросило его, словно удар тока. Тепло. Влажно. Нежно. Ещё раз и ещё. Синсера мог только скулить и рвано выдыхать, цепляясь копытами за простыню, пока единорожка неторопливо, будто из робости, вылизывала его член. Неимоверно длинными движениями. — Аська… — хрипел пегас, приподнимаясь на постели и давая окаменевшим крыльям развернуться по сторонам во всём их великолепии. — Аська… И ответом ему было возбуждённое, дрожащее, тихое: — Ренас… И потом он сошёл с ума. С момента прочтения её книги — полного прочтения, со всеми якобы зацензуренными фрагментами — прошло не так уж много времени, но, к стыду своему, пегас уже представил некоторые вещи с ней и с собой в главной роли. Некоторое количество раз. Несколько большое количество раз. Но теперь, когда это действительно происходило, когда её рот горячо и мокро нежил его там, где он сам себя таким образом почти никогда не касался, пегас не мог не просто стыдиться или радоваться. Он не мог дышать. Он метался под ласками обвивающего головку языка или сжимающих ствол копыт, рычал, выгибаясь на узкой постели, и бездумно, озверело толкался бёдрами, стремясь попасть в тесную глотку, едва помня в таком состоянии о том, что единорожка может подавиться или задохнуться. Как приговорённый к смертной казни, получивший помилование, Синсера дорвался до запретных ощущений и теперь не мог найти в себе моральных и физических сил отказаться от них, потому что это было восхитительно, а то, что их дарила ему та, которую он любит, было ещё более восхитительным и… Практически невероятным. Он был готов взорваться от обожания, тепла ласк, которые угрожали испепелить его изнутри, если лёгкое касание зубов Аськи на массивном срединном кольце не прикончит его первым. — Аська… — проскулил пегас, дрожа от возбуждения. Его голос был наполнен похотью. Непредусмотрительно взглянув единорожке в глаза, он увидел пламенеющий зелёный взгляд, и милая наивность этого ракурса так не сочеталась с теми вещами, что кобылка творила с его членом у себя во рту, что Синсера кончил ей в глотку, рвано вскрикнув. Это никогда раньше не было так сладко. Пегас едва не отключился за эти секунды, и отключился бы, если бы по их истечению не нашёл в себе сил и рассудка тревожно посмотреть кобылке в лицо. Она открывала и закрывала рот, перекатывая языком по нёбу, словно вылизывала и пробовала… без «словно»: она действительно разбирала вкус залившего её рот семени на составляющие. — Прости?.. — почти мяукнул Синсера, втягивая голову в плечи и краснея. — Всё в порядке, — заверила его Аська и тут же нервно хохотнула, судорожно заправляя пряди ровно остриженной чёлки за уши: — В смысле, не совсем в порядке, потому что было бы странно, если бы для меня в порядке вещей было бы этим заниматься, я, как-никак, не могу назвать рутиной подобные штуки, потому что конкретно эта вообще первая, но… — она кое-как совладала со своим путаным и смущённым словесным потоком, тяжело выдохнула и тихо заверила снова: — Мне понравилось. Пегас сел в постели и поцеловал единорожку в губы, трогательно взяв её личико в копыта. — Подожди, — вдруг прервался он. — Первая? Аська несмело угукнула. — Ты никогда такого раньше не делала? — Синсера немного растерялся, вспоминая, что с его разумом сделало одно только описание из-под копыт — или рога — Аськи. — Но… так восхитительно… Единорожка счастливо улыбнулась. Что-то внутри пегаса лопнуло от искренних эмоций, бьющих из этой улыбки. Он притянул кобылку к себе, впиваясь в её губы поцелуем, и задрожал ещё больше, когда получил страстный ответ. Было здорово понять, каково это — когда тебя настолько хотят. Как жеребца. Как любимого. Такое было в новинку, такого он ещё не испытывал, и внутри все сжималось от этой сладкой истомы. Пегас ощутил копытце Аськи на своём всё ещё твёрдом члене и смело толкнулся в него, прося о ласке. Инстинкты вели его вперёд, заставляя забыть о любых вбитых в голову нормах, правилах и приличиях. Всё, что он видел перед собой — млеющую от его близости единорожку, которую он дико хотел. Аська либо чувствовала его порывы, либо превосходно читала язык его тела, но она вдруг, разорвав поцелуй, совершенно развратным образом облизнула влажные от их слюны и следов смазки губы, а затем улеглась на спину. Синсера подался назад, чтобы дать ей больше места, да так и замер, рассматривая открывшиеся ему виды. Хитрые глаза, наблюдающие за тем, как возбуждённо дёрнулся его кадык. Румянец на щеках. Распушившаяся от возбуждения грудь. Удивительно узкий переход талии в соблазнительно крутые бёдра. Налившиеся кровью холмы вымени. Очень влажный разрез половых губ, венчаемый припухшим, раздразненным клитором. — Тебе нравится, Ренас? — озорно, пряча смущение за маской игривости, поинтересовалась единорожка. Ей на грудь и живот упала прозрачная и упругая струйка смазки. — Вижу, что нравится, — продолжала дразнить неприкрыто задыхавшегося от возбуждения пегаса кобылка, у которого перед глазами всё темнело, и лишь она сияла, словно Грааль. Аська понимала, что очень рискует, когда выгибалась на постели, давая рассмотреть себя ещё лучше, но всё же это сделала. И пегас набросился на неё, рыча, словно дикий зверь. Он накрыл её шею своим жадным ртом, целуя, вылизывая, кусая, то спускаясь к плечам и груди, то поднимаясь к ушкам, пока копыта лихорадочно блуждали по стройному телу совершенно не зависимо от его сознания. Они неистово, почти до синяков мяли украшенные чёрными весами бёдра, оглаживали упругие полушария вымечка, задевая соски и выбивая из довольно постанывающей кобылки милые писки, ерошили редеющую к животу шерсть на груди, и жеребец не мог понять, где им обоим нравится больше, потому что правильным ответом было «везде». Аська замерла, хватая ртом воздух, когда одно из его копыт добралось до влажных, очень влажных складок у неё между ног, пока другое растирало холку. Это сочетание парализовало единорожку, оставив её задыхаться под бывшим послушником с широко распахнутыми глазами. А тот, глубоко дыша, смотрел в них, находя нужный ритм, и не мог насмотреться. — Ты… потрясающая… — целуя Аську и пьянея от её совершенно восхитительной реакции, шептал пегас. — Абсолютно… потрясающая… Он захотел покрыть поцелуями всё это тонкое, подрагивающее, прекрасное тело. Лицо от оснований ушей до подбородка, передние ноги от хрупких плеч до изящных копытец, всё пространство от высоко вздымающейся груди до сочащегося ароматными, соблазнительными соками нежного лона внизу живота — он хотел всё это, он хотел наслаждаться и смаковать всю ночь напролёт, хотел дарить ей всё, что чувствовал сам, и от осознания, что это стремление взаимно и желанно, его вело, ему кружило голову. Пегас не задумывался о какой-то неправильности, когда его язык плетью мазнул между приоткрывшихся, готовых к нему половых губ, пробуя дурманяющую влагу прямо из источника. О какой вообще неправильности может идти речь, когда его налившийся сталью член подёргивается от вожделения, Аська так искренне и захватывающе отвечает на ласки, а из её рта возбуждённым шёпотом срывается его имя?! — Ренас… Ренас… Она повторяла это, когда он расцеловывал её тело. Когда вылизывал нежнейшую сокращавшуюся плоть, посасывая клитор под блаженное шипение и стоны, похотливо сжимающими копытами удерживая мечущуюся кобылку за круп. Когда он установился над ней, потираясь изнывающей головкой о готовую к нему щёлку. Протяжно выкрикнула, впившись копытами в остро поднявшиеся от сгорбившейся позы плечи, когда Ренас скользнул внутрь. Ренас. Не Синсера. Синсера отрицал это. Синсера не смог бы испытать этого, не смог бы справиться с этим, не смог бы этим насладиться. А Ренас наслаждался. Каждым толчком, объятым сжимавшейся рифлёностью жарких внутренних мышц, каждым стоном, каждым новым полужалобным зовом: — Ренас… — Я здесь, — жмурясь от скатывающихся по лбу капель пота, шептал в ответ пегас и всё целовал свою единорожку, двигаясь в ней страстно, медленно и глубоко. Задние ноги привыкшей к ощущениям кобылки обвили его талию. Он застонал, ощутив это, и ускорился смелее. — Ах… да… — не удержавшись, застонал пегас; он терял контроль над собой, его поцелуи превращались в будоражащие, сосущие укусы. — Да… Обними меня крепче… Аська, сумев расслышать его сквозь поволоку наслаждения, выполнила его просьбу не только телом, но и губами, глубоко поцеловав и принявшись бесстыдно исследовать языком каждый уголок рта. Когда их языки переплелись, с последним стоном пегас перестал сдерживаться. Скрип кровати, стук её спинки о стену и переплетающиеся стоны наполнили комнату. Ренас двигался в ней со всей молодой, кипучей силой, и стало понятно, зачем просил обнять себя: не только хотел быть как можно ближе к своей любви, но и хотел не подбирать её потом с пола или не вынимать её голову из стены. А Аська вскрикивала от каждого толчка, сжимая его сильнее внутри себя и совершенно не скрывая, ни насколько ей хорошо, ни… — Я люблю тебя… — её язык был готов вывалиться изо рта от оргазменного удовольствия, но она продолжала одержимо шептать. — Я тебя люблю… Пегас заткнул её поцелуем, потому что и так был на грани, а здесь удержаться становилось совершенно нереально. Но Аська не успокаивалась, принявшись вместо слов бродить копытами по его спине, и, Богини, лучше бы она шептала… Несколько плотных случайных ласк по крыльям, уже давно больше похожим на сверхчувствительные доски, чем на приспособления для полётов — и Ренас почти до крови раскусил губу единорожки вытянувшимися клыками, кончая в неё с блаженным грудным криком. Задние ноги Аськи сжались вокруг его тела так крепко, что пегас усомнился бы в том, что кости после этого останутся целыми, если бы не был занят выживанием в этом бушующем урагане из любви, похоти и облегчения. Не выдержав этой сладостной нагрузки, его тело отключилось. Он успел лишь перевернуться с Аськой в объятьях набок, чтобы не придавить её, и до самого утра пребывал в царстве Принцессы Луны. Если бы он встретил её там — ему было бы что ей сказать. «Извини. Я теперь поклоняюсь Ми Аморе Кадензе в лице пони, что сейчас спит, уткнувшись носом мне в грудь».