Затонские персонажи

Утро господина Ребушинского сегодня началось в районе полудня с головной боли и дурного настроения. И если причиной головной боли была приличная порция спиртного, принятая накануне, а лечилась она огуречным рассольчиком бабы Нади, благо в банке еще что-то оставалось, то с дурным настроением было гораздо сложнее. Первой причиной было затишье в городе – последние дни не происходило ну совсем ничего и господин журналист уже откровенно замаялся высасывать новости из пальца. Вот только-только было столько событий: и убийство князя, и арест Штольмана, а потом его пропажа, и мертвый филер… Столько материала! Но все это уже писано-переписано со всех сторон и сейчас в городе никому не интересно. И барышня Миронова давненько на людях не появлялась, а так как вокруг тишь-благодать, то и о ней уже читать никто не хочет. И что писать для следующего номера Алексей Егорович просто не знал. Это незнание приводило его в уныние. Второй причиной плохого настроения было вчерашнее изгнание его из борделя. Да-да, сама Аглая Львовна приказала его выставить за дверь. И за что?! Всего лишь пару фраз отпустил насчет беглого Штольмана и его зазнобы Анны Викторовны. Пфы!... Чего не скажешь крепко выпимши, тем более, что он и до этого говорил… Ну а третьей, и пожалуй самой важной причиной, почему Алексей Егорович встретил сегодняшний день в таком мрачном расположении духа, было то, что наступил канун Рождества. А этот праздник он не любил. Не любил расписных ангелочков, заполонивших все вокруг, не любил общего такого до тошноты благостного настроения окружающих, не любил всю эту праздничную мишуру. А больше всего не любил именно в этот вечер оставаться один в пустой квартире, когда никто не разделит праздничный обед и не принесет подарков, когда не для кого прибираться и наряжать елку, когда никто не пожелает здоровья и не скажет доброго слова… Но в этой горечи одиночества Ребушинский не признавался даже себе, а потому просто брюзжал на Рождество, что мол пустое это все… Подлечив голову рассолом, а настроение слегка подправив стопочкой рябиновки, остатки которой нашлись в шкафчике на кухне, Алексей Егорович вышел из дому в поисках новостей. Дойдя до редакции и не найдя оных, он опечалился и настроение, приподнятое после «лечения», вновь начало стремиться вниз. В редакции его дожидался лишь верный помощник и заместитель Егор Лукич. Седой как лунь, сухенький и чуть сгорбленный, да еще и глуховатый на одно ухо, он сидел за своим столом в их общем кабинете и проверял последние гранки уже послезавтрашнего выпуска газеты. Старика давно уж следовало отправить на заслуженную пенсию, да все рука не поднималась. И дело было не в деньгах. По правде сказать, Алексей Егорович платил своему помощнику совсем не соизмеримо с тем объемом работы, который тот выполнял. И найти замену на такие небольшие деньги ему было бы крайне сложно. Но повторимся, дело было не в деньгах. Просто Егор Лукич был давним другом его давно уж почивших родителей. Он знал его еще ребенком и временами, в самые тяжелые минуты, поддерживал его как родной отец. По сути, на данный момент, для Алексея Егоровича он был самым близким человеком, часто прощавшим ему многие промахи. Но в последнее время даже он нет-нет, да и пенял Ребушинскому за невоздержанность в словах и алкоголе. Вот и сейчас, поздоровавшись и бросив на номинального начальника укоризненный взгляд, Егор Лукич сделал вид, что ужасно занят вычиткой. «Как же мне надоели эти многозначительные взгляды! – с раздражением подумал Алексей Егорович. – То не так и тут уж слишком приврал… Вот никак старик не поймет, что для газеты не бывает слишком. Читатель, он любит страсти. И чем их больше, тем лучше. А что приврал, так какая-нибудь бабка Настасья больше приврет и никто ей за то ничего не скажет. Нет. Пора старику на покой. Пусть внуков нянчит. Их у него сколько? Четверо кажется. Скучать не будет.» С этими мыслями журналист сел за свой рабочий стол и собрался с духом для непростого разговора. - Егор Лукич, как твое здоровье нынче? – издалека начал разговор Алексей Егорович. - Да ничего, помаленьку. Кости правда что-то ломит, никак погода меняться будет. Видать мороз ударит. И то правда, что за Рождество без мороза. – ответствовал его помощник. - И то правда, и то правда… - задумчиво повторил Ребушинский. – Егор Лукич, я вот что подумал. Пока зима да морозы, ты бы посидел дома. Давай пойдешь на временную пенсию. А к лету вернешься значит… - Гонишь, да? – горько вздохнул старик. – Ты ведь Алеша, не меня гонишь, а совесть свою. Я то что, старик горбатый. Я уйду, благо семья только рада будет. А вот ты… Что с тобой дальше будет? Егор Лукич встал, покряхтывая, положил на стол Ребушинскому гранки, взял свое старенькое потертое пальто и шляпу и молча вышел из кабинета. Видно было, что старик огорчен и обижен. Он ушел, а что-то горькое и недосказанное осталось. Ребушинский это чувствовал, но до конца осознать, что это, не мог. - То же мне совесть… - успокаивая себя, фыркнул Алексей Егорович. – Вишь, обиделся… С самого труха сыпется уже, а все поучает! Ничего, пару дней пообижается, потом еще благодарен будет. Алеша… Ну какой я ему Алеша! Ладно… Что тут у нас за новости? Ну разве это новости? Господи, ну кому интересен новый рецепт засола огурцов?! Да еще и среди зимы! Дальше… Пересказ рождественской легенды. Тьфу! В сердцах, Алексей Егорович швырнул гранки на стол. Холодное зимнее солнце последними лучами блеснуло по стеклу окна и скрылось за тучей. В кабинете быстро наступали ранние зимние сумерки. - Пройтись что ли по трактирам, может новости какие узнаю… – звук собственного голоса глухо прозвучал в пустом кабинете и непонятное недоброе предчувствие чего-то заставило тучного журналиста быстро одеться и почти выбежать из здания. Сбор новостей по трактирам закончился лишь через несколько часов, когда уже изрядно пьяного Ребушинского очень попросили из раньше закрывающегося по случаю Рождества очередного трактира. К этому моменту он обошел почти все злачные и не очень места Затонска. И везде было одно и то же: чуть презрительные улыбки при встрече, молчание при его появлении, возмущенные взгляды в спину. Что впрочем, не мешало никому из присутствующих пить за его счет и за его здоровье. - Какие мы все нежные! – бурчал себе под нос Алексей Егорович, возвращаясь домой. – Не они ли все, когда была вся эта кутерьма в городе, раскупали мои газеты и с жадным удовольствием читали все, что я там писал?! А теперь… Видите ли зря я на барышню и следователя наговаривал! И вообще что я понимаю! Я – мелкий человек! Они все из себя такие хорошие, а я, подлец и негодяй, так плохо о них писал. И вообще новости у меня плохие, и газета плохая! А они все хорошие! А я – плохой! А на дворе Рождество и всех прощать надо! И они меня прощают и потому пьют со мной! За мои же деньги! Ха…! С таким бурчанием Ребушинский ввалился к себе домой и не раздеваясь и даже не зажигая света, полусел-полуупал в любимое кресло в гостиной и сладко захрапел. Проспать правда Алексею Егоровичу удалось недолго. И почему, он вдруг внезапно проснулся да еще и с ощущением полной трезвости в голове, Ребушинский объяснить не мог. Гостиная встретила его темнотой и холодом. Лишь в открытые окна с улицы проникал неясный свет, окутывавший комнату потусторонней дымкой. Алексей Егорович уж было собрался зажечь свечи и камин, когда тихий голос, прозвучавший откуда-то сбоку, заставил его буквально рухнуть обратно в кресло. - Не надо света. Так лучше будет, Алешенька. – сказал голос. Медленно, будто нехотя, повернувшись на голос, Ребушинский оцепенел. В любимом кресле его матери, возле камина, будто сотканный из тумана, мерцал неясным светом прозрачный, явно женский силуэт. От него веяло холодом и теплом одновременно. По спине побежали мурашки, а ноги и руки словно налились свинцом. Крик застрял у Алексея Егоровича в горле и вылился в надсадный кашель, после которого он смог лишь прохрипеть свой вопрос: - Кто ты? - Что же ты маменьку не узнаешь, Алеша? Ах да, ты ведь не Анна Викторовна. Ты нас наверное не такими видишь. Вообще говоря и видеть-то не должен. Просто ночь сегодня такая, особенная. – прошелестел голос в ответ. - Маменька?! Но ведь Вы… - Ребушинский запнулся. - Умерла? – подсказал силуэт с грустью в голосе. – Да, конечно. Здесь наверное много лет прошло. Ты вон как изменился… - Но как? Зачем? Почему сейчас? – не мог прийти в себя Алексей Егорович. Он все гадал – наяву с ним это все происходит, снится ли или он уже допился до галлюцинаций. - Нет, ты не спишь. И это все наяву. – ответил на невысказанный вопрос дух. – Почему? Потому что, сейчас для тебя последний шанс спасти свою душу. Потому, что я твоя мать и люблю тебя даже сейчас. И не хочу, чтобы ты стал совсем уже пропащим человеком. - Я успешный журналист, у меня своя газета, меня все уважают. – попытался было возразить Ребушинский. - Ты совсем неуспешный враль, мой мальчик – прошелестел голос. – Ты один. И никто тебя не любит. Ты катишься вниз. Еще чуть-чуть и будет поздно. А ведь ты был совсем не таким… - Все люди меняются. – журналист все никак не мог назвать этого бесплотного духа матерью. – Это называется взросление. - Все люди меняются, но не все при этом портятся. – возразил дух. – Ведь ты был таким прекрасным добрым мальчиком. Где он? Дух сделал какое-то мимолетное движение и вдруг на месте камина будто открылось окно в другой мир. Ребушинский смотрел, не отрывая глаз, даже дышать забывал кажется. Он видел перед собой эту же комнату, только ярко освещенную, с прекрасно наряженной елкой и смеющимися людьми, сидящими за столом. Здесь его отец. И мать. И старшая сестра. А где же он? Вот у дверей слышится топот и толстенький, но проворный мальчуган вбегает в комнату. Старая служанка на ходу пытается снять с него запорошенную снегом одежду. А он, не обращая на это внимания, бежит к столу и достает из-за пазухи маленького вислоухого щенка. Ребушинский вспомнил это Рождество. Отец тогда немного поругал его за неподобающее поведение, но щенка разрешил оставить. Байрон прожил с ними двенадцать лет и умер то ли от простуды, то ли еще от чего, незадолго до того, как Алексею нужно было ехать на обучение в Петербург. А тогда, в то Рождество, шестилетний мальчик Алеша играл с друзьями в парке, когда услышал тихий скулеж из-под кустов. Малюсенький щенок смотрел на него с такой немой надеждой и преданностью, что мальчик не смог оставить его на верную погибель в парке и взял домой с твердой уверенностью, уговорить родителей оставить собаку. Откуда была тогда и та твердость, и та уверенность, и что бы он делал, если бы щенка не разрешили оставить, сейчас Алексей Егорович сказать не мог. - Да, ты был добрым мальчиком… - продолжил дух и показал другую картинку. Десятилетний гимназист Алексей Ребушинский лезет в драку, защищая щупленького мальчика, новенького в их классе. При этом драчуном он не был. Был скорее трусоват, на насмешки, а дразнили и подначивали толстячка Ребушинского частенько, старался отшучиваться или просто сбегать и выплакивать свои обиды в одиночку. Но в тот раз, чем-то зацепил его взгляд этого мальчика, в котором был страх и храбрость одновременно. В драке Алексею сильно порвали форму и разбили нос. И Павел, так звали мальчика, водил его к своему отцу-врачу, чтобы тот вылечил нос. Нос Алексею вправили тогда очень удачно, со временем от той драки и следов не осталось. А у Ребушинского появился первый и единственный настоящий друг. - Павел погиб на Крымской войне. – тихо сказал Алексей Егорович. – Перед самым ее окончанием… Ты уже умерла тогда. - Жаль его. – прошелестел дух. – Хороший был мальчик, как и ты. Что с тобой стало? Почему ты до сих пор один? Новая картинка зарябила на месте камина. Он увидел себя, одиноко сидящим на лавочке в дальнем углу парка и плачущим. К нему подошла и подсела девочка. И Алексей Егорович вспомнил. Тогда тоже был канун Рождества. А он, уже пятнадцатилетний, в очередной раз ставший жертвой насмешек одноклассников, полез с обидчиками в драку. Почему? Видно накопилось уже обид. А может потому, что в этот раз затронули его сердце – смеялись не только над ним, а намекали на девочку, которая ему очень нравилась. Их было много, они дразнились и задирались, а он был один, друг Пашка как назло заболел. Его побили. Не сильно, но на глазах у половины гимназии. Было обидно до слез и он забился подальше, чтобы переплакать свои обиды и не показывать огорчения дома. Тогда, в парке, к нему подсела незнакомая девочка на пару лет младше его. «Что драку видела? Тоже дразниться будешь?» - вместо приветствия пробурчал он тогда. Девочка молча встала и ушла. А на ее месте остался пряник – рождественский ангел. - Ее звали Олей. – задумчиво сказал Алексей Егорович духу. – Мы любили друг друга. Наверное. Но я всегда хотел учиться, хотел добиться признания, положения в обществе. А она не захотела ждать моего возвращения из университета. Потом она с мужем уехала в Тверь. Больше я о ней ничего не знаю. - Она умерла недавно. – ответил дух. – У нее остались сын и дочь. Сына она назвала Алексей. - Совпадение наверное. – буркнул Ребушинский. Дух вновь едва заметно двинул рукой и Алексей Егорович увидел новое воспоминание. Он, уже студент последнего курса, отнес свои рассказы в редакцию журнала «Современник» и теперь дожидался в приемной вердикта редактора. Писать что-то свое Алексей начал еще года два назад, но только совсем недавно осмелился показать заветные тетради своему преподавателю литературы. Тому опусы Ребушинского понравились и, отобрав несколько, он посоветовал молодому человеку отправить их в журнал. Теперь Алексей Егорович с замиранием сердца ждал вызова к редактору. В кабинете его встретил сам Николай Алексеевич Некрасов, что для молодого Ребушинского уже было чем-то сродни чуду. Николай Алексеевич тогда похвалил его произведения и даже принял один рассказ для печати. Из редакции Алексей возвращался окрыленный надеждой и планами на будущее. Для него, начинающего литератора, печать рассказа в «Современнике», где на тот момент печатались Тургенев, Герцен, Толстой, была мечтой воплощенной в реальность. - Что случилось с тем одухотворенным надеждами молодым человеком? – тихо спросил дух. - Я тогда еще несколько рассказов напечатал в «Современнике» - с гордостью ответил Алексей Егорович. – И стал пользоваться определенной популярностью. Меня стали принимать в обществе, приглашать в литературные салоны. Но нашлись и завистники. Это все они постарались, чтобы меня больше не звали в «Современник»! - Они? А не ты сам, Алеша? Не ты ли тогда связался с дурной компанией, с которой кутил ночами напролет, а потом срывал сроки сдачи рассказов в журнал? Не ты ли тогда начал пить, якобы чтобы вернуть уходящую музу? – голос призрака зазвучал громче, в нем слышалось обвинение. - Ну какая разница! – раздраженно ответил Ребушинский. – Сам-не сам… В конце концов без работы я не остался. Более того, из второсортного литератора стал отличным журналистом. В скольких столичных газетах мне еще довелось поработать! - Это там тебя научили все перевирать? – голос прозвучал резко, громко и холодно. - Ничего я не перевираю! – Ребушинский под напором голоса невольно стал оправдываться. – Я, может, слегка приукрашиваю события, чтобы читателю было интересней. Строю предположения, задаю вопросы. Я же не виноват, что не всем эти предположения и вопросы нравятся! - Неужели ты сам веришь тому, что сейчас говоришь? – голос духа взвился криком. – Ты заврался так, что уже сам не видишь разницы между правдой и своей же ложью! Правда, перевернутая тобой, как ты говоришь, для читателей, становится ложью! Ты сам пропитался, прогнил этой ложью! И эта гниль расползается от тебя по всему городу! - Я не делаю ничего плохого! – попытался было возразить Алексей Егорович. Дух не стал отвечать, только еще раз махнул рукой и картинки на месте камина начали быстро сменять друг друга. Вот две тетки в расписных платках, явно не бедствующие, судачат на улице. «Я вчера в газете читала, что следователь-то наш предателем оказался! Вот!» - говорила одна. «Да мне он сразу как приехал не понравился, одним словом немчура. Хоть и говорят, что хороший он был, да не верю я в это – в газетах поди неправду не напишут!» - отвечает вторая. «Ведьма! Как есть ведьма, та барышня Миронова!» - один мужик в трактире другому говорит. – «Хоть и барыня, а все одно!» «Да ладно тебе, верь больше этому вралю из газеты» - насмешливо отвечает ему второй, - «Он барышне видать все простить не может, что ему за ней вслед пришлось свою часть клада на церковь пожертвовать, все жадность давит, вот и пишет про нее всякое. А она ему тогда между прочим жизнь спасла…» «Да ты что! Чего ж он тогда?» Усатый петербуржский сыщик хмурится и кривит губы, читая газету. Он протягивает ее другому, высокому и лысому. «Господин Жиляев, хотелось бы мне знать то, что знает этот затонский писака и не знаем мы… На что это он тут намекает?» Два купца идут, беседуя по улице. «Знаете, господин Чистяков, я пожалуй поищу себе другого адвоката. Не посоветуете кого?» «А что ж господин Миронов? Вы же вроде с ним работали.» «Я думаю, после того, что в газетах про его дочь понаписано было, Миронову не до клиентов будет. Я, конечно, понимаю, что никакая она не ведьма, но явно ума лишилась. Да еще и Штольман этот пропал» - многозначительно ответил купец. - Ты поставил под удар доброе имя многих действительно хороших людей! – голос духа гремел набатом в пустом доме. – Эти люди спасли твою жизнь, а ты в благодарность их ославил на весь город! И в очередной раз своим враньем поставил и себя под удар! Кто теперь спасет тебя? - Жители меня любят и уважают… - пролепетал Ребушинский. - Вранье! – дух опять махнул рукой. Степан Яковлев слушал доклад своего управляющего: «Что касается местных новостей…» Тут Яковлев презрительно прерывает: «Вот от новостей Ребушинского меня избавьте! Мелкий, мерзкий человечишка!» Вот Алексей Егорович проходит по улице мимо нищего. Нищий враждебно смотрит ему вслед и сплевывает на землю. «Как тебя только земля носит? Иуда!» Вот Ребушинский, опрокинув очередную стопку с каким-то незнакомцем, вышел из трактира. А незнакомец спрашивает у полового: «Кто это такой разговорчивый? Не очень приятный господин…» «Не очень приятный, это мягко сказано. Это журналист наш местный, господин Ребушинский. Не лучшая личность нашего города, скажу я Вам. Вранья много в его газете, а многие верят. А потом хорошим людям молва жить спокойно не дает. Дрянной человек, добра не помнит, зла вроде не желает, а мимоходом много его делает и сам того не замечает.» После всего показанного духом, Алексей Егорович как-то сник и затих. - Ты хорошо начинал, Алешенька, - снова тихо заговорил голос. – Да самолюбие и гордыня тебя сгубили. Ты попробовал лишь малую толику славы, но ее вкус оказался для тебя смертелен. Ты стал готов на все, чтобы опять прославиться. Но забыл, что у всего есть оборотная сторона. И теперь, ты катишься вниз и рядом нет никого, кто бы остановил твое падение. - Никуда я не падаю, - скорее по привычке принялся возражать Ребушинский. Светлый силуэт духа внезапно стал темнеть на глазах и буквально через несколько секунд это стал сгусток непроглядной тьмы. - Тебе показать? – вкрадчиво прозвучал голос духа. Летнее кладбище, могильщики засыпают свежую могилу и переговариваются между собой. «Что ж людей на похоронах совсем не было? А кто был тут же и разбежались в разные стороны?» «Ты у нас в городе человек новый, не слыхал видать ничего про этого человека?» «Не слыхал, но по всему не особо любили его здесь.» «Не любили. И любить было не за что. О покойниках вроде как плохо не говорят, но вот и ничего хорошего я тебе о нем сказать не могу…» И могильщики устанавливают над могилой деревянный крест, на котором написано «Ребушинский Алексей Егорович». Алексей Егорович проснулся резко и сразу, без намека на похмелье. За окном уже ярко светило солнце, а он так и продолжал сидеть в том же кресле, где заснул накануне. Холод в доме напомнил, что на улице зима, а протопить он забыл. - Чудо, что не замерз за ночь. – по привычке ворчливо сказал вслух Ребушинский. При слове ночь, мозг выдал воспоминания о всех произошедших событиях. Помнилось все на удивление отчетливо и от всего становилось страшно, холодно и пусто. Очень хотелось верить, что это был лишь страшный сон, но почему-то Ребушинский был абсолютно уверен в реальности произошедшего. Свои ощущения от ночной встречи описать он не мог. Был страх, но не до ледянящего ужаса, наверное потому, что он изначально поверил, что это был дух его матери, а значит навредить ему он не мог по определению. Разум никак не мог уверовать в то, что видели глаза, но в то же время была абсолютная уверенность, что дух прав. Щемящее чувство одиночества обострилось до предела и ледяными обручами сковывало сердце. - Нет, нет, нет… Я не хочу умереть этим летом. Я еще полон сил. Я еще могу быть полезен обществу. Я.. я.. я не хочу быть совсем один. И тут, неожиданно для самого себя, Алексей Егорович заплакал. Громко и навзрыд, как плачут дети. Слезы все лились и лились, а вместе со слезами из него уходило что-то темное, что давно уже поселилось в душе. Что-то, что мешало добродушному мальчику развернуть свое лицо к солнцу и пойти навстречу людям. Через некоторое время, вытерев слезы, Ребушинский почувствовал, что будто очнулся от долгого сна. Он решительно встал и начал наводить порядок в комнате, а потом в себе и своих мыслях. Найдя бумагу и перо, он написал примирительное письмо сестре, с которой не общался уже несколько лет из-за глупой ссоры. Он просил прощения, поздравлял с Рождеством и приглашал весной приехать в гости. Выйдя на улицу, Алексей Егорович с удовольствием вдохнул чистый морозный воздух и с удивлением заметил худенькую фигурку, явно ожидающую кого-то неподалеку. При приближении фигурка повернулась к нему лицом и оказалась девушкой Лизой из заведения. Девушка робко шагнула в его сторону и что-то ему протянула. - Алексей Егорович, вот тут… Возьмите печенье, мы сами его пекли… Рождество все таки… А Аглая Львовна не права, что Вас вчера выгнала. Я знаю, Вы хороший, Вы не со зла, просто… Она совершенно запуталась и стушевалась. А Алексею Егоровичу вдруг стало легко и весело. Он посмотрел на девушку, увидел смущенный взгляд, горящие румянцем щечки и очаровательный ротик, подрагивающий то ли в улыбке, то ли в слезах. И неожиданно для самого себя, он произнес: - Лизонька, а пойдемте ко мне пить чай! Нет-нет, не спорьте. Вы небось продрогли совсем пока меня ждали. Вот и согреетесь. А то не ровен час и заболеть… И еще долго непривычно развеселившийся и раскрасневшийся от горячего чая Алексей Егорович рассказывал Лизе о своих приключениях в Петербурге и других городах, в которых ему пришлось побывать, прежде чем окончательно осесть в родном Затонске. А девушка с открытым ртом и восхищенным взглядом внимала историям своего героя…