весна берёт пакетик краски и, притаившись за углом, бросает рыжие веснушки на любопытные носы.
У Михаила Игнатовича в генеалогическом древе были медведи. Так, по крайней мере, подумал Кеша, когда его сжали в железобетонных объятиях эти крепкие, мощные руки. Так и хотелось сказать: «Большой-здоровенный медведище, я честно не ел вашу кашу, не сидел на вашем креслище, не спал на вашей кроватище!». Только Веснушкин ценителем здорового питания никогда не был, ленивые посиделки не жаловал, а вот из-за кровати расстроился — к Херсену хотелось не только на ручки, но и на брючки. Кеша очень хотел вырваться — все-таки только университет окончил, еще в жизнь выпорхнуть не успел, а тут такое событие. Он бы отдал многое за возможность перекрутить последние пять минут, не произносить чертово «Я вас люблю», не трястись от страха, сбегая от Мишки. Веснушкин считал себя круглым дураком, потому что так бессовестно облажаться мог только он, больше никто. И пока несся к парковке, планируя перескочить через подземку и вылезти из другого выхода, всё вспоминал, как же волшебно ему было в РоссТате: можно было капать слюнями на пол, рассматривая, как Мишка перевешивался через стол впопыхах и копался в тумбочке. Да… там точно было на что пялиться! И вот, черт подери, «допялился»! Беги теперь, стирай ноги в кровь и молись, чтоб у Херсена случился приступ медлительности. Только в этом случае у Веснушкина есть шанс вырваться и исчезнуть. А завтра через Катьку в увольнение по собственному желанию, и срать он хотел на этот РоссТат. На всё вообще. И на язык свой поганый. И на характер долбанный. На всё! — Кеша, дурень, хватит дергаться, все ноги отдавишь! — просил Медведь Игнатович и ревел Кешке в ухо. Тот вдруг решил, что предсмертный голос звучит именно так. — Пусти-и-те! Я в этом… в эффекте! — визжал Веснушкин, и Мишка пришел к выводу, что у его сотрудника в генеалогическом древе были попугаи. Вон он как орет, да еще и глупости какие. Ну точно три извилины в мозгу. — Веснушкин, «в аффекте»? — В нём самом, Михаил Игнатович! Херсен понял, что добрым словом и ласковым жестом верещавшего в панике Кешу не успокоить, тот элементарно не желал слушать ни его просьбы, ни мольбы. Нужно действовать. — Кеша, я вас сейчас поцелую, если не заткнетесь! «Господи, то убивают, то целовать лезут! Другого шанса не будет!» — Кеша был уверен, что прямо здесь его и похоронят. На парковке, под знаком «стоп». Стоп мозги, именно. — Целуйте, я готов! И Михаил Потапович-Игнатович впился губами прямо Веснушкину в душу. Вертит головой, язык внутрь просовывает, а Кеша и млеет, сам уже лезет в объятия, ноги на Херсена закидывает. Вон спиной на стену навалился, а его — хвать! — под самую под задницу, а потом — чмок! — в подставленную под укусы шею, и наконец-таки — кусь —, прямо как Мишка и мечтал. И вот они перед ним — эти веснушки любимые, эти пятнышки рыже-карие, солнцем помеченные. Вот он, его Кеша, гладенький, мягонький, сам к нему тянется, на ручки запрыгивает, ножками обхватывает. Ну как его, такого ласкового, не приголубить? Ну как его, такого нежненького, не сжать в ладонях? — Мишка, неси! Херсен опешил, оторвался от сладкого угощения, шейки медовой. — Куда? — В берлогу в свою неси! Буду тебе… медвежьей женой! И Михаил выдохнул беззлобно, с улыбкой: — Дурак, какой я тебе «Мишка»? И Кеша рассказал, выцеловывая и щетину колючую, и морщинки под уставшими глазами, и щечки эти яблочные. — Косолапый Мишка! — и в лобик чмокает. — Мой уставший Мишка! — и по носику проходится. — Самый мягкий Мишка! — и ручками по плечам водит, восхищается. Михаил Игнатович никогда не думал, что ему будет льстить это дурацкое «Мишка». А теперь вот на болтуна этого наглядеться не может, прозвищу глупому, как дите неразумное, радуется. А ноги… какие у него ноги, у Веснушкина этого! Длиннющие, от ушей, в джинсики завернутые, в кроссовочки обутые. Так и гладил бы эти ноженьки, трогал бы эти пяточки, целовал бы коленочки — всего б облизал. И раскрыл бы тайну веснушкиных веснушек: а там, в трусах, где уже возбудилось все, — чувствует, трется, — они тоже есть? — Конопушкин, с ума по тебе схожу! — Михаил, блин, Игнатович! Я Веснушкин! Вес-нуш-кин! — Ты балбескин, вот кто. Пойдем уже, пока я тут тебя не… не того. — Куда? — И глазами-туманами хлопает, носиком воздух холодный ловит, губки обиженно в полоску сжимает. Зачем этот медведь-дуркович остановился? У Кеши бунт в белье наметился, ему уже жарко вообще-то! Он же мечтал об этом столько недель, по ночам мозолил член, вспоминая руки крепкие, глаза эти черные, грозные, работой утомленные. — Ты же просился ко мне в берлогу? Кешка кивнул. Да, он просился. Каждую ночь, засовывая руку в трусы, просился. — Поехали, у меня машина недалеко. — Мишка!.. — «Михаил»! — поправил Херсен, спуская на землю возбужденного Кешу. — Это для всех вы — Михаил, а для меня — Мишка! Идёмте, а то я вас сам тут… того. И пока неслись к машине — насколько это возможно в их состоянии — Миша спросил: — Веснушкин, а лет тебе сколько? — У вас же резюме есть! — Не «выкай»! — Двадцать три. «Так вот… Вот! Вот, сколько живут уже эти веснушки! Целых двадцать три года!» — и затолкал Кешку в машину. Им вообще-то домой нужно, наверстывать упущенное!***
Катька выдвинула полку и достала мобильный. Тряхнула косой и набрала номер. — Алло! — чей-то бодрый, довольный жизнью голос. — Катя? Ну как? — Бомба! Расцеловать тебя мало! — Целуй, я не против! — Еще б ты был против. Сереж, а в итоге-то с офисом что? Сергей хмыкнул в трубку, прикуривая. Затянулся дымом. — Что-что… Пресс-рум — на капитальный ремонт, РоссТат — на переезд в головной офис, на Покровку. — Жаль, я думала, у нас каникулы образовались… — Ну, Катюх, нам теперь, как минимум, должны ставку поднять. Если не больше! — Это точно. А с крышей ты хорошо придумал, только б не прижопили. — Тут всё схвачено, — улыбнулся Серега, — решат, что строители хуйней страдали, вот и ебнулось. А с Миши причитается. — Ты что, ему все растрепать собираешься? Катька хохотнула в трубку. Нет, Михаила Игнатовича посвящать в их коварные планы не стоит — еще и пинком под зад отправит. — Катюха, я что, псих, по-твоему? — Точно. Отбитый на голову псих… — Да если б не мы, они еще б сорок лет танцы с бубном плясали. — Это да…***
— Ты где, твою мать?! «Ну вот, Мишка опять чем-то расстроен», — опечалился Веснушкин. Он вообще не хотел брать трубку, но этот медведь доебистый чуть телефон ему не сорвал. Вон, сколько пропущенных. Пятнадцать! У него что, пожар там? Роды? «Углеводы! Ну точно в них всё дело.» — Дома, где ж еще. В трубке вздохнули, потом еще раз вздохнули, и еще раз. Дыхательная гимнастика? Буддистские упражнения? — Веснушкин, ты меня в могилу сведешь. Кеша не понял. Сводить Мишку в могилу он точно не собирался. — Ложь и провокация. Что там у тебя, Мишка-хмуришка? — На дату глянь. Веснушкин нахмурился, закусил губу и двинул на кухню. И предчувствие такое нехорошее-нехорошее. Вот прям под ложечкой засосало. Хотя чего ему бояться? Это Херсен придумал там себе что-то, вот и злится на бедного Кешку. А он-то золото, а не Кеша! Ну и что, что опоздал на предтестирование? Это же ерунда, главное, что здоровый. А то, что тендер в прошлом месяце не выиграли, так это не его, Веснушкина, вина. Он приехал же? Приехал! И не суть важно, что на час позже. Зато красивый! С бабочкой, в рубашечке беленькой — сам гладил, чуть руки не спалил к чертям. Это всё Мишка-злюка песочит его по мелочам, недовольный вечно. А с тренингом что тогда устроил? У-у-у, и вспоминать страшно! Еще неделю собачились, чуть не поубивали друг друга. А за что, спрашивается? Ну решил Кеша побыть водителем для РоссТата, ну сел он за руль, ну привез сотрудников. Вот что этого косолапого не устроило? Да, Кеша виноват. Да, привез их в Михеловку. Да, тренинг был в Михеевке. Но ведь вовремя… Впервые! Нет, ну точно чудит этот медведь. Лучше б хвалил побольше… — Глянул. Пятнадцатое. В кружочке даже! В красном. А зачем? В трубке выразительно промолчали — дали шанс додумать самому. И Кешка додумал. И открыл рот. И позеленел со страху. А потом пунцовым стал, даже уши залило. — Ну, вспомнил? — вздох, маты на заднем плане. — Вспомнил… — Через сколько сможешь в аэропорту быть? Кеша, все еще в ступоре, все еще с закушенной губой, подсчитал. — Через… полтора часа. — Ага… хорошо… — и Мишка набрал в грудь побольше воздуха, чтобы заорать. И заорал: — И НЕВАЖНО, БЛЯДЬ, ЧТО ВЫЛЕТ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ МИНУТ! КЕША, СКОЛЬКО МОЖНО?!