Флафф
— Почему именно лодка, Юр? — Ларин выглядел непривычно счастливым и спрашивал скорее для завязывания непринужденного разговора, нежели из интереса. — Поймешь, — загадочно хмыкнул Хованский, оставляя Диму теряться в предвкушении и догадках. То ли столь редкая теплая погода раннего лета действовала, то ли просто надоело, но оба были неприлично жизнерадостны вопреки всему. Не хочется думать ни о чем серьезном, а только болтать-болтать-болтать — обо всем вокруг. О голубизне неба, о красивом рассвете, о поющих птицах — да и вообще пуститься в пляс, не оборачиваясь, кружиться. Охота броситься, обнять и расцеловать каждого встречного, чтобы передать хотя бы капельку той светлой радости, что так обуревает душу — переполняет всего, льется через край, клокочет шипящими пузырьками внутри. Грудь распирает — и они беззаботно смеются, совершенно не волнуясь об окружающих. В их реальности существует только Дима и только Юра; время остановилось для них двоих — мир — нет, жизнь, — подстраивается… так, как хотят только они. Плевать, как надо, плевать, как правильно, плевать, что творится вокруг — в этот миг ощущаешь лишь теплую руку, так крепко сжимающую твою. Ларин улыбается уголками губ — смущенно, тихо и так искренне. На часах четыре утра, а вокруг пусто; слышится лишь плеск воды и шелест листьев от легкого ветра. Дождавшись, когда еще темно-серое небо озарится алыми лучами восходящего солнца, Юра торжественно ступает на борт качающейся лодки и подает руку партнеру, помогая взобраться. Немного качнулась, но выдержала вес обоих мужчин. Зябко: кожа покрывается мурашками, но свежий воздух июньского утра наполняет легкие, расслабляя. Дима ежится — на нем только футболка под ветровкой и шорты — и любуется окрестностью, пока Хованский гребет на середину озера. Ларин крепко стискивает воротник куртки партнера и ведет языком по нижней губе, почти не касаясь — дразнит. И смотрит прямо в серые глаза напротив; в них плещется такое неподдельное тепло, что, должно быть, можно растопить любые снега. Мирно. Тихо. Хорошо. Остальной мир — все эти люди, суета, конфликты… люди, — кажутся неимоверно далекими. Ненастоящими. Зато настоящий — такой красивый Юра, такой красивый рассвет и такое красивое утро. Невыносимо легко. Черт побери, они влюблены как ебучие подростки — как в первый раз, такой наивной, искренней и чистосердечной любовью. Влюблены до дрожи в пальцах, до мутящего сознание головокружения, до порхающих бабочек в животе. Все вокруг такое… красивое. Идеальное. Язык очерчивает острые зубы, губы смазано соприкасаются — не то целуются, не то трутся. Юра расплывается в широкой, глупой улыбке и ласково прикусывает ухо. Щекочет опаляющим дыханием тонкую шею. Чмокает в мягкую щеку. Дима выдыхает и прижимается всем телом: теряется в объятьях. Юра держит крепко — так, как держат особенно важные и дорогие ценности. Хочется одновременно тихонько плакать, смеяться и просто улыбаться от нахлынувших чувств. — Смотри, узнали собрата, — подкалывает Ларина Юра, указывая рукой на плывущих к лодке уток. — А вы и правда похожи. — Дурак, — беззлобно усмехается Дима, так красиво перекатывая в горле любимую букву, и вновь тянется за невесомым поцелуем — ненасытный, жадный Димочка. Хороший Димочка. Настолько хороший, что болезненно сжимается сердце и становится нечем дышать. Вздрагивает, когда чувствует теплые, шершавые пальцы под футболкой, и смотрит так преданно — обожающе. Ни капли похоти, вульгарности и страсти — только возвышенные, безмятежные и спокойные ощущения. Одновременно осознанные и столь неосязаемые — не дотянуться. Дима выдыхает полустон в губы, чувствуя, как пальцы сжимают сосок — другая рука пересчитывает ребра, оглаживает талию, поясницу, спину; Ларин просяще изгибается и утыкается носом куда-то в шею. Несмотря на прохладу, раздеваются полностью — догола; тела кажутся идеальными в своей неидеальности — каждый недочет как особая, важная, неотделимая черта. Осыпают друг друга поцелуями — едва заметными, почти воздушными: шея, плечи, ключицы, грудь, живот. Юра мягко, но властно вынуждает перевернуться — Дима покорно впивается пальцами в лодку и выгибается, призывно раздвигая ноги. — Сейчас, потерпи, милый, — тихое шептание почти неразличимо для куда-то уплывшего разума, но Дима расплывается лужицей от непередаваемо теплой интонации. Растяжка наскоро под недовольное пыхтение — Уткин капризно кривит губы в шипении, но терпит — и Юра со стоном входит: одуряюще нежно, медленно и аккуратно. Ларин охает от накатившей волны противоречащих ощущений и сладко стонет, подаваясь назад. Хованский не двигается: нужно дать привыкнуть, но Дима вьется — пытается насадиться глубже, закусив губу. — Не томи, — выдыхает почти умоляюще. И Юра внимает просьбе: качнул бедрами — пожалуй, слишком резко для умиротворяющей атмосферы — и почти лег на широкую спину, крепко обвивая руками поджарую фигуру. Ларин запрокинул голову — почти положил на плечо активу — приоткрыв рот в беззвучном стоне: удовлетворение теплыми волнами разливается по всему телу, от кончика макушки до кончиков пальцев. Будто выпадает из реальности в экстаз — не чувствуется ни щекочущего жаркого дыхания куда-то в затылок, ни сильных рук, подхватывающих под животом; только плавно двигающийся член, только он. Правильная, естественная заполненность — как будто завершающая, дополняющая чего-то неуловимо недостающее. Юра совершенно не стесняется, когда обнимает пассию. В голове — ни мысли, Юре — хорошо, Юре — приятно. Трахает медленно, мягко, нежно подающегося на каждый толчок Уткина — тот самозабвенно подмахивает, закатив глаза от удовольствия. Лодка опасно качается, но то ничуть не заботит забывшихся друг в друге мужчин. Разрядка наступает почти что неожиданно. Дима умиротворенно обмякает в руках: оргазм отнял последние силы. Полностью расслабленный, поджимает ноги под себя, наваливается спиной на партнера, не обращая внимания на оглаживающую — щекочущую — оголенный живот чужую руку и сбитое дыхание на шее. Слишком хорошо, чтобы двигаться. И пусть весь мир посторонится со всеми своими неважными, бессмысленными и глупыми заботами, тревогами, переживаниями. Все это — потом. А пока что лишь теплая ладонь, крепко сжимающая другую.AU
Вена, 1912 На одной из особо тихих улочек города, в тени прячется никому не заметный долговязый парень, усердно зарисовывающий красивый пейзаж. Зеленые глаза художника искрятся азартом — юноша весь светится от энтузиазма, поглощенный столь важным делом. Хоть рисовать он не очень-то и любил, но приходилось: в свои двадцать три Адольф жил в столице самостоятельно, почти нищий. Поправив темно-русую челку, спадающую на выдающийся вперед лоб, Гитлер вытянул руку с кисточкой, примеряя и просчитывая линии. — Акварельные картины нынче пользуются успехом, — заметил подошедший мужчина. Немного вздрогнув от неожиданности, юноша обернулся, мельком оглядев собеседника: грубое пальто, пышная, чуть вьющаяся, шевелюра, щетина — сам Адольф носил лишь усы — незнакомец явно был не очень богат, да и в целом производил плохое впечатление, хоть и внушительное. Уши резал высокий тембр голоса и несколько искаженные звуки «ш», «с» — очевидно, иностранец. Надменно фыркнув (презрительное отношение к чужакам усиливало иррациональную антипатию), Гитлер вернулся к мольберту, не желая продолжать беседу. — За сколько продашь? — У вас, — не развернувшись, подчеркнуто произнес Адольф, намеренно не пожелав переходить на «ты», — столько не наберется. — Наглость, конечно, не ускользнула от опешившего гостя. — С каких пор хилые недоучки грубят своим клиентам? — Джугашвили раззадорила спесь незнакомца; впрочем, как и разозлила. Иосиф заметил, что речь австрийца непривычна для слуха еще более, чем обычно: виной тому, должно быть, горловая «р». — С тех пор, как это делает нахальное русское быдло, — тут же дерзко парировал художник. — Да тебя с дешевой шлюхой спутать можно, аристократишка недоделанный! Манерам поучитесь, Ваше высокомерие, блять. Последнее слово незнакомец произнес на русском, но Адольф по интонации понял, что это ругательство. Такое оскорбление спокойно юноша выносить уже не мог: на обычно бледных впалых щеках появился злой румянец, брови нахмурены — так, что глаза почти не видно, — бесцветные губы искривлены в брезгливой усмешке. Гитлер порывисто бросил кисть и развернулся к обидчику, вызывающе смотря в глаза — несмотря на то, что тот был выше на полголовы, — и запальчиво произнес: — Единственная настоящая шлюха — ты, визгливая Russische Schweine, боязливо сбежавшая из собственной страны, — заносчивый тон все повышается, — или тебя выгнали, как нашкодившую псину? Мразь! — выплюнул с ненавистью Адольф. «Ну все, этот чванливый австрияка перешел все границы!» — готовится нанести удар Сталин, но что-то останавливает его. Блядский немчура вызывает жгучее раздражение вперемешку с каким-то странным восхищением. Возможно, во всем виноват его гонор. — Как тебя зовут? Гитлер, ожидавший если не удара, то хотя бы ответного оскорбления, опешил от неожиданности, но быстро спохватился, вернув привычный невозмутимый вид. Наметившийся враг определенно разжигал интерес — иначе разговор был бы закончен сразу. — Вот что, Адольф, — как только собеседник выпалил имя, начал Сталин, — ты мне не нравишься. Но все-таки предупрежу тебя: не нарывайся, потому… — А твое имя? — беззастенчиво перебил Адольф, не давая договорить угрозу: они явно стоят друг друга. — Джугашвили. Но я предпочитаю Сталин. — Вот что, Джугашвили, — повторяет его фразу юноша, выделяя презрение в голосе, — мне не нравишься ни ты, ни то, что ты находишься здесь — и я положу все свои силы на борьбу с унтерменшами, подобными тебе. Сталин на это лишь ухмыльнулся и склонился к уху Гитлера, вызвав у того дрожь, шепнул: — Увидим. — Резко отстраняется, хватает набросанный эскиз, поясняя: — на память. Верну, когда встретимся в следующий раз, Вульф* Гитлер подавил закипающий гнев, натянуто улыбнулся и хладнокровно проводил врага, разглядывая широкую спину. Несмотря на несносность русского, тот оставил удивительно приятный осадок.***
На долгие десять лет Гитлер забыл о давней встрече, лишь изредка вспоминая нахального русского. Забот — по горло: организация шествий и парадов, пропаганда идеологии, потасовки, стычки, дискуссии, ораторство… Состоя в партии, Адольф порой ловил себя на мысли, что сдерживает обещание, данное Иосифу. Очередное шествие. Светло-коричневая тонкая рубашка, подпоясанная широким ремнем, облегает поджарую фигуру молодого партийца; неизменная зализанная челка, выбритые виски. Несмотря на палящее солнце, рубашка с длинным рукавом; высокие, по колено, сапоги, штаны-голиафе на военный лад, перекинутый через плечо тонкий кожаный ремешок и завязанный галстук; мешковатая форма лишь подчеркивает стройность. На лице застыло выражение задумчивости — настороженности: Гитлер услышал, что давний знакомец наконец-то добился исполнения амбиций, придя к власти. Это вызвало смесь негодования, тревоги и уважения — и тем не менее узнав новость, Адольф улыбнулся. В это время Сталин сидел в своем кабинете, размышляя о враге, что никак не желал уходить из головы. Пыхнув трубкой, Иосиф откинулся на спинку кресла. «Наша борьба только начинается».