***
Deftones – Hearts / Wires
Мид-Сити, Санта-Моника, Лос-Анджелес, Калифорния, Соединенные Штаты Америки
Тошнота. Дикая тошнота. Рвоты не было, но ощущалось все так, будто Доминика ломали всю ночь и над глоткой поиздевались особенно. Хотелось выкашлять легкие. Выблевать. Дышать не хотелось. Достаточно просторная палата, стандартная возвышенная койка с пластиковыми бортами, эти дешевые занавески на окнах, пылящийся телевизор в правом верхнем углу комнаты, практически вдолбленный в потолок. Ничего необычного, ничего разительно нового. Мы уже с таким виделись раньше, давным-давно. В общем и целом – штатная пустота. Штатовская. Ховард оглядывал все это и совершенно не ждал врачей. Ему не хотелось видеть никого из рабочего персонала, да и Мэтта, сказать честно, видеть не особо чтобы было желание. А зачем? Ну, придет малец, извинится, что еще? Да он даже прощения не попросит. Этим все и кончится. Но под конец дня, когда стало темнеть (учитывая, что это были крайние числа июля, световой день длился еще дьявольски долго), в голову ударило. Снова кольнуло на затылке, задолбило в висках, казалось, пульсировала каждая артерия. Уже не было покоя, который наверняка был рекомендован больному. Никакие таблетки не избавят от этой вспышки. Началось. Гребаные Ю-Си-Эл-Эй, думал Ховард, пялясь в окно. Занавески казались такими холодными. Совсем как в Берлине десять лет назад – занавески трупного цвета. Цвета потухшего неба. Работал слабенький кондиционер, тюль слегка пошатывался. Температура воды в стоящем на тумбочке стакане была выше комнатной, что гарантировала отвратный привкус. Сколько я протяну здесь? Два дня, три? Не было даже календаря, а Мэтт, видимо, испытывал страстное чувство вины, иначе Ховард отказывался оправдывать его отсутствие. За весь день эта дрянь ни разу не появилась здесь, в стенах палаты. Может, его не пустили. Паспорт потребовали, что ли? Ни сообщения, ни стука в окно. Впрочем, это было бы уже слишком романтично. Для семейных таких дел. И кто же постарался, чтобы меня кинули гнить именно сюда? Что, та жирная свинья еще жива, еще не отравилась своим гребаным кальвадосом, накидавшись в Лас-Вегасе? Я-то туда больше ни ногой. Да горите же вы в аду. А куда еще могли доставить Доминика, если уж инцидент случился на Санта-Монике? Самая престижная клиника во всей округе, еще и городским, да и прочим калифорнийским, не уступит. Современное оборудование, все по последним технологиям, дружелюбный персонал, не вышедшие из срока годности медикаменты. А нужно было что-то еще? Для Ховарда – да. Безопасность. Безопасности здесь не хватало. И плевать бы на этот сейф, на камеры наблюдения, натыканные по коридорам. Плевать. Безопасности здесь не хватало. Это был не Гелиос. И вот тут-то сказочке приходил конец.***
В первый день Беллами и не думал появляться на глазах у Доминика, чтобы не быть дополнительной головной болью и лишний раз не провоцировать позывы рвоты. Якобы переживал и заботился. Читать как: «даже не собирался приходить». Сидел себе в апартаментах, думал о том же, что беспокоило Ховарда. Даже статьи, за которые они буду осуждены по законам Штатов, уже все прогуглил. Но это не было участием. И соучастием не было. Зато как он заявился на второй день. В один миг Доминик вдруг забыл, что злился, что пытался негодовать, что в очередной раз разочаровался в своем же воспитаннике. Забыл, что это Мэттью ударил его, прежде еще и насмехавшись; забыл и тот факт, что именно выходки парня, скорее даже их совокупность, и привели к катастрофе. Его существование, будем честны. Привели к Америке, к кровавой политике, к госпитализации. А бежать из больницы было уже бессмысленно – все данные успели занестись в картотеку. Об этом и думали оба. Иначе как объяснить, что в тумбочке пациента и в рюкзаке посетителя было по старенькому, уже бывавшему в Америке, пистолету? Беллами с опаской толкнул дверь и заглянул в палату Доминика Ховарда, осматривая ее одним глазком. Насторожившийся пациент приподнялся на подушках, не доверяя собственным предчувствиям, хоть и знал (слышал, улавливал), что это приехал Мэттью. Интересно, где припарковал машину? Как-то лукаво улыбнувшись, парень в один момент принял вид самого счастливого человека на свете. Он пробежал на цыпочках, бесшумно хлопая за собой дверью, и остановился. Оцепенел. И улыбка его, жгущая губы истерической искрой, не спадала. Она заразительно передалась Доминику. Доминик был счастлив видеть Мэтта. Осмотревшись на наличие камер в палате, Беллами удовлетворенно выдохнул и сделал дополнительный шаг навстречу койке. Еще через парочку он уже присел с того края, что был без борта, но не спешил поинтересоваться, насколько сильно проломил мужской череп своей неадекватной ручонкой. Рюкзак был скинут на пол, но придерживался ногой. В молчании можно было сидеть хоть целую вечность. Хоть две. Это безумие – одно на двоих – передавалось теперь по воздуху, через дыхание, через легкие касания сквозь слои одежды. Нечего было сказать, не о чем спросить. Больно? Больно, еще бы. Что говорят врачи? Да ничего особенного. Как скоро сюда вломятся федералы? Уже назавтра; может, еще дадут поваляться на твердой пластмассе Калифорнии, отоспаться немного. Перед бетонным карцером. Они оба были какими-то уж слишком насторожившимися, готовыми. Напряжение чувствовалось всем телом. Атмосфера стояла настолько прижимающая, почти что негативная, что дышать становилось все тяжелее. И тут же, как раз перестав дышать и сведя все процессы жизнеобеспечения на нет, Мэттью подпрыгнул с койки, ловким движением хватая пистолет из удерживаемого рюкзака и целиком забираясь на Ховарда. Койка потряслась, издала смертоносный скрип. В предыдущий момент хлопнул ящик тумбочки, и на кровати оказался не только полицейский Хеклер-энд-Кох. Кто сказал, что курки не были взведены? Кто говорил, что в магазине не было патронов? Звенящий щелчок раздался вместе с детским хохотом. Да, это была самая настоящая истерика. Предвкушение чего-то долгожданного. А что бы чувствовали вы, если бы вам прямо здесь и сейчас предоставлялась возможность убить человека, о смерти которого вы думали по сотне раз на дню в течение последних шести-семи лет? Тряслись бы так же. Как мальчишка. Стволы были направлены прямо к головам. Дула впивались в виски. Мэттью контролировал Доминика, Доминик пытался контролировать Мэттью. Все как обычно. Ничего нового. Так заурядно. Так обыденно. И классика жанра: улыбка искривляется, хохот вырывается в наглый смешок, адреналин в крови хлещет организм розгами. В мозг бьет. Неадекватно. А где же наше самообладание? Пистолеты перенаправлены. Мэттью хочет убить Беллами. Ховард хотел бы убить Доминика. И никто из четверых уже не уверен, что в палате всего двое. Чертово разобщение плоскостей. В единую секунду парень соскочил с бедер Ховарда, нервно кидая свой пистолет в рюкзак и отпинывая тот ногой подальше. Потертый и изношенный, чуть ли не лондонский, рюкзачок улетел за тумбочку. Доминик с огорчением убрал свой H&K. Вынужден был. Игра, к разочарованию всех немых зрителей, прервана. А все так жаждали шоу. Все четверо. Проверка самих же себя на прочность с треском провалилась. Трещинки пошли. – Дом, – тихо позвал Мэтт, сам на себя не похожий. Тот никак не отреагировал словами, но все, как и всегда, было выражено в одном лишь взгляде. – Они ведь заберут тебя. – Ну и? – злобно отреагировал Ховард. – Что ты для этого можешь сделать? Беллами промолчал. Он задумался и многое успел осознать, пока Доминик протягивал окончание, вроде бы брошенное достаточно четко. Ховард даже не стал рычать, особо напрягаться. Мышцы дрогнули, но он не нагнулся вперед, чтобы что-нибудь да кинуть в лицо. – Мэтт, мы в дерьме. Давно, – объявил Ховард, поворачиваясь. Беллами отвел взгляд и уставился на ледяные занавески. Он вновь многое успел осознать и обдумать, и стало даже как-то жутко от мысли, что он все еще был способен на какие-либо процессы. Еще мог составлять план, делить остаток жизни на звенья, как у цепочки. И тут же следующее ощущение – уже не страшно. Скорее даже приятно. – Шел бы ты, – гораздо мягче произнес Доминик. Ого, нет, не может быть! Только не забота! Мэттью глянул на него, чтобы принять очередное обращение. – Они ведь и тебя прихватят, если за мной придут. Парень смотрел удрученно и был уже готов проститься навсегда, и уставился на Доминика, как в последний раз. Такие-то глаза, такой-то изгиб бровей, вьющиеся на лбу пряди волос. Тот ли мистер Ховард был перед ним? Тот ли, его, Доминик? Возникли затруднения. Неполадки. Будто следуя инструкции, являясь личным лекарством от здоровья, Беллами ненадежно приблизился к Ховарду, наклоняясь над ним. Одно-единственное касание, все то же неловкое, и казалось, что через секунду щеки парня нальются румянцем. Одно касание – слабый, но крепко поддерживающий поцелуй в лоб. Такой, какие не раз оставлял на лбу Мэтта и сам Доминик. – Как покойника, – пробубнил Ховард, делая замечание для самого же себя. И ему вдруг вспомнились мгновения у кухонного гарнитура в Тинмуте, и все вернулось на семь лет назад, и голова вновь закружилась. И сказано все это было тихо, будто и воспоминания уже хоронили, будто посыпали землей давно заколоченный гроб. Но парень не стал ничего отвечать. Он позволил себе улыбнуться напоследок, вполне натурально и без трещин, провожая этим ворчливого Доминика, оставляя его здесь одного. Совсем одного. Дверь закрылась, когда Ховард успел шепнуть в своих мыслях: «мой Мэттью». Стало тошно, к нёбу прилип солоноватый привкус, запахло кровью. Отяжелевшие веки опустились, захлопнулись, и сердце успело стукнуть несколько раз, прежде чем смог образоваться первый вздох. Уходя, Беллами сохранил на своих губах тепло мужского лба и невидимое, спрятавшееся имя. Он шептал его всю дорогу, пока ехал до апартаментов, где за последние двое суток стало по-злому пусто и холодно. Напоминало февраль, заледенелые пустыни лондонской квартиры. В тех стенах кричали то же самое имя, одно лишь существующее имя. Доминик. Приближалась светлая американская ночь. Горела Санта-Моника, тухли часовые пояса. Завтра решалась судьба.***
Бессонница? Звучит красиво. Она так же созвучно бессовестна, ведь никто не вернет твой утраченный сон. Расшатанная психика, мучения из ночи в ночь, а наутро – эффект похмелья. Нервные тики, истерические мотивы, двигающие тобой, решающие вместо тебя: сказать или не сказать. Что, живешь, приятель? Еще пытаешься сомкнуть глаза, надеешься, что удастся вздремнуть. Бедный. Несчастный. Неудачливый мистер Ховард, которого почти на живца! Живешь. Дышишь. Ты, Доминик, не мучай себя, открой глаза, перестань бредить; до этого частного обхода остались считанные фазы быстрого сна. Надеешься увидеть там что-то, надеешься что-то увидеть? Что, надеешься? Жуткий гул и шепот бродит по задворкам сознания. Стукнется об калитку, шатнет забор; вздрогнут не смазанные сладкой дремой заржавелые петли, а так хочется спрятаться в ту дверную коробку, скрыться за косяком. Таить от всего мира свою болезнь, от которой ломит кости, которая несется под кожу чумой. Хандришь, приятель. До самой поздней зари хандришь. Бедный. Несчастный. Неудачливый мистер Ховард…***
Назначенные по расписанию таблетки, стакан вчерашней воды, ставшие еще холоднее занавески, сугубое одиночество. Это была самая зверская репетиция перед карцером – так радостно лежать в больничной палате, быть пациентом, которому носят пилюльки, которого пичкают чем попало, лишь бы выздоровел. Все во благо. Но никто не спросил, хочет ли этого клиент. Раннее-раннее утро, но солнце было уже высоко, хоть и скрывалось за подернутыми жарой облаками. Гребаная Санта-Моника. За окном лежал скромный убранный парк, обнесенная тонким забором территория купалась в лучах тени. Все в этом дне было другое: ничего не напоминало о прошлом, ничего не говорило о будущем. Голова не болела, сползший к глазу синяк заживал поплывшими желтыми пятнами, от лекарств не хотелось блевать. Почти что счастье. Дышалось просторно. Скоро должен был прийти Мэттью – он обещал быть как можно раньше, чтобы успеть. Возможно, у них еще оставалось время, и Доминик даже мог рассчитывать на спасительный поцелуй в лоб или окончательный, тот долгожданный выстрел. В тумбочке пистолета уже не было, он лежал теперь даже в Лос-Анджелесе. И если бы Беллами пришел невооруженным (а в целях безопасности, зная, что могли вломиться федералы и повязать и Мэтта, парень вряд ли стал бы так рисковать), Ховард все равно ждал бы до последнего. До самого дверного скрипа, что прозвучит после законного стука, если таковой вообще будет. И Беллами пришел. Было проклятых десять утра, когда разрешили посещение, и Мэттью ворвался в Ю-Си-Эл-Эй в числе первых, опережая некоторых из персонала. Приехав на автобусе, не горя желанием светить машиной и прочим, даже без документов, даже без рюкзака – такой простой, обычный, домашний. Какие-то потрепанные светло-синие джинсы, рваные под коленкой, еле держащиеся на узких бедрах, да еще и помятая черная футболка, широченная в плечах, висящая привычным мешком; тряпичные кеды, взлохмаченные волосы, озверевший взгляд – вот и все дополнения. Единственным аксессуаром была улыбка. Как-то она зачастила. Он был сам не свой. Слишком не походил на того Мэтта, к которому все уже так привыкли, который был вылитое дрянное безобразие в худощавой обертке с кривым личиком. Что-то не то ляпнет, загогочет, да и вообще не умел улыбаться до госпитализации Доминика. Тут съязвит, там ударит. И что мы видим в искусственном покое Санта-Моники? Ховард слегка опешил. Беллами по большей части молчал, почесывая затылок на фразах Доминика, ничего не просил. Он не хотел, чтобы его было много… Все думал о чем-то, о чем даже не мог подозревать Ховард, не видящий всех изменений в парнишке. Был слеп, потому что устал вечно закрывать глаза и еще пару лет назад решил совсем не смотреть в ненужную ему сторону. – Ты уедешь? – спросил он, так, любопытства ради. Его почему-то это заботило. – Ты считаешь… Считаешь, мне нужно уехать? – Я просто спрашиваю. – Пока что ничего не могу тебе сказать. Мэттью пожал плечами, выражая замешательство. У него был четко намеченный план, который должен был быть воплощен, и сделать это ему предстояло блестяще. Одна попытка. Всего одна. И никакой болтовни – это тайна. – Я не хочу в Лондон, – сказал он твердо и решительно. – И куда ты сейчас? – продолжили интересоваться. Последовал новый вопрос, когда Доминик посмотрел в сторону парка и подумал о парковке. – На машине? – Автобусом. Сейчас прогуляюсь. – Сейчас не в смысле… – тот заглох, выдерживая неясную паузу. Взгляд заметался из одного угла палаты к другому, но в целом Ховард был хладнокровен и непоколебим. – Когда меня уже не будет. Беллами потупил взгляд. Забавная улыбка прокатилась по его губам. Он знал, что такое, когда Доминика нет. – Уже нашел себе кого-то? – прозвучало с радостной надеждой. Может, хоть так будет проще забыть, оставить. Улыбка загорелась сильнее, но в ней не было ни фальши, ни секретов, ни тайн. Ничего, что могло бы скомпрометировать любого из двоих. Ничего против Доминика. Всецело за него. Они встали как по команде и взглядом договорились подойти к окну. Здесь оба будут ждать. – Сядешь на ту скамью? – почти попросил Ховард, кивая в сторону одной из них. Такие низкие. – Без проблем, – хмыкнул Мэтт. Как будто это ему чего-нибудь стоило. Сидеть и ждать. «В последний раз» – фраза вертелась на языке в течение каждого из разговоров, но ни разу не была произнесена. И незачем было говорить ее, когда ничего еще не было известно. Эти неустановленные рамки времени щекотливо пробирались в сознание и надеялись завладеть мозгом, чтобы по-хорошему: с шаблонами, по правилам. Выбор не был сделан – в этом была прелесть. Еще была возможность словить пулю. Стали ли они обниматься на прощание? Был ли между ними хоть какой-то огонек из прежний жизни? Случился ли поцелуй? Произошел ли обмен мыслями? В последний раз. В последний раз Ховард принял выданные по норме таблетки и хотел насладиться своим самым противным и горьким лекарством на свете – Мэттом. Но Беллами хлопнул Доминика по плечу и сжал его руку на мгновение, прося отцовскую поддержку, прежде чем уйти. Кто знает, когда они встретятся в следующий раз. В суде, скорее всего. Да. А где же им еще быть вместе теперь. Его лукавость даже не настораживала, и Ховард едва ли заметил, что дрожь мимических морщин стала какой-то уж слишком натуральной и живой. Мэтт приободрился и будто бы разбил оковы, обвивавшие его еще после депрессии, еще после Лондона и прочих бед. Такой настоящий. И Доминик этого не видел. Увы. Мысли сжимали глотку так, как наматывается кассетная пленка. С интересом и непрекращающимся жужжанием, с заманчивыми двадцать пятыми кадрами. А самое мрачное шло мимо кассы. На все остальное времени уже не оставалось. И думать как-то не хотелось. Резко пропадало любое желание. И хотелось бежать. – Не уходи никуда, – улыбнулся Беллами, прощаясь. – А куда мне идти, если к тебе будет нельзя? – посмеялся Ховард, оставаясь у окна, заторможенным взглядом кивая Мэтту. Пора. Искра пролетела через всю палату и подожгла занавески. Солнце пролетело на подоконник, постояло там пару секунд резким отблеском и снова угасло за рваными облаками. Некоторые лучи остались как были, заливая теплеющие занавески. Дверь закрылась, гостя проводили с любовью и возлагаемыми на него надеждами, еще имеювшими место быть. Доминик послушно ждал, таращась в тюль занавесок, разводы на стеклах. Под прицелом находилась обещанная скамья. Отличный ракурс. Занавески раздернули. Окно просматривалось идеально. Мэттью сидел на низкой скамейке, когда к Ховарду пришли новые посетители.***
Второй этаж, вертикально-сдвижное окно по американскому стандарту, раскинутые занавески. Из той самой палаты виднелось серое, уставшее от всего мира лицо, на котором не нашлось спокойствия, сна, сил проявлять эмоции. Беллами плохо видел эти утраченные очертания, хотя зрение не садилось с шестнадцати лет, и ему становилось все хуже. Под сердцем, где-то между органами, закручивалась воронка. Высасывала последнее. Доминик стоял в этом окне, убрав руки за спину, как любил это делать. Жест сдержанности и предрасположенности, вот только к чему это теперь – неясно. Может, прибавить четкости, контрасту своей кислой мине; может, оставаться гордым и уверенным в себе в последние минуты относительной свободы. Желтое пятно фингала почти что стерлось, но голова так и побаливала. Ховард надеялся на следующий день, что хотя бы назавтра будет бодрячком. Ему оно понадобится. А пока… Разумно, что дверь не стали вышибать и не попытались грозно вломиться в палату. Так, повседневный арест. Вошедшие двое едва ли были похожи на сотрудников спецслужб. Такие обыватели в гражданском. К чему весь этот пафос и обязательства. Вряд ли и ордер покажут. – Мистер Ховард, – скомандовали пусто, поднимая голос. Доминик был под прицелом. – ФБР! – и значок все же оказался предъявленным в паре с оружием. По нему не было видно, что он ждал или готовился. Безобидно стоял в больничной палате и разглядывал июльский парк клиники, наслаждался видом – что могло быть не так? Просто глядел на своего незаконного сына, которого начинало протряхивать, словно они, двое подлежащих задержанию, находились в одном стягиваемом пространстве. – Поднимите руки, уберите их за голову и развернитесь лицом к выходу, – требовательно продиктовали пациенту, и тот беспрекословно выполнил все указания. Он не знал ни одного из двоих, что были перед ним. На заднем плане трепыхались сотрудники Ю-Си-Эл-Эй, сбежавшиеся на кипиш, посмотреть, что стряслось и как будет производиться арест, но Ховарду не было до них дела; как и до переднего плана. Те просто выполняли свою работу. Доминик же просто получал по заслугам. Старший офицер деревянно подошел к пациенту, обходя его с левой стороны. Ховарда дернули за руки, опуская их вниз, за спину, в исходное положение. Лязгнули наручники. Доминик почувствовал приятное оцепенение на запястьях, потеревшись кожей о долгожданную металлическую резьбу. Он жаждал этого семнадцать лет. Его никогда не арестовывали. Фиксируя положение запястий, офицер членораздельно, но как-то устало задиктовал вызубренный текст. И Ховард с наслаждением слушал, про себя улыбаясь на каждой статье, смакуя каждую объявляемую цифру. В окне ничего не было видно. – Доминик Джеймс Ховард, вы арестованы и обвиняетесь в совершении ста девятнадцати убийств с момента марта две тысячи одиннадцатого года и фальсификации более пятидесяти документов, удостоверяющих личность, – поставили в известность. Спасибо, Доминик не считал. – Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может и будет использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Если вы не можете оплатить услуги адвоката, он будет предоставлен вам государством. Если вы не гражданин США, вы можете связаться с консулом своей страны, прежде чем отвечать на любые вопросы. Вы понимаете свои права? Доминик знал и понимал свои права, сохраняя молчание и не сопротивляясь. Повторная заметка. Те двое просто выполняли свою работу. Он просто получал негласно обещанное несколькими государствами. На выходе из клиники стоял темно-серый джип бизнес-класса, ворвавшийся на территорию Ю-Си-Эл-Эй. Вся толпа одним любопытствующим человеком наблюдала за интереснейшим процессом – здесь еще никогда не происходило такого, чтобы клиента задерживали. Чтобы так подрывать репутацию заведения! Настоящий скандал, пожалуй, и в центре этой потасовки оказывался тот, кому не нужны были ни конфликты, ни слава. Которому уже ничего не было нужно. Доминик был настоящим Домиником на момент знакомства с Мэттью, в предыдущие годы работая под другим именем и в списках не значась. Записи велись теперь с той самой секунды, когда он подал заявку на регистрацию временного места жительства с намерениями получить полноценный статус в Лондоне. Он приехал самим собой, будучи под прицелом, даже не стесняясь, не боясь оказаться подстреленным моментально. И за все убийства со времени знакомства с семейкой Беллами, с того первого выстрела за Уэмбли, что прогремел после двухгодовалого перерыва, его обвиняли. И за все те паспорта, которые он выдавал за свои и соучастников, переезжая с континента на континент, его также ждал срок. Провести остаток жизни в Лос-Анджелесе… С ума сойти. Бред. И пока Доминика Джеймса Ховарда ждало заключение под следствие, Мэттью со сдавленным криком в горле прирастал к парковой скамье. Доминика должны были доставить в изолятор, и парень видел, как его заводили к машине, как та трогалась с места и под возмущенное удивление обалдевшей толпы скрывалась на пересечении Шестнадцатой и Аризона-авеню. И непоколебимый, развалившись на дереве скамьи, Беллами тихо и скупо заплакал. То ли по человеку, то ли по времени, которое было на него потрачено.