Grey Daze – Sickness
Сан-Квентин, Марин, Калифорния, Соединенные Штаты Америки
Одиночество царапало душу с первой же ночи, безумие крепчало. В начале недели еще было желание разнести бетонные стены к чертям собачьим, были силы ненавидеть, бороться, за что-то хвататься, по каким-то поводам переживать. К субботе все ослабло. Стало в который раз как-то наплевать, все вокруг окрасилось в серые тона, цвета вновь померкли, забылись эмоции. Самое яркое, что мог наблюдать Доминик, – комбинезоны оранжевого цвета. Неудивительно. В калифорнийском Сан-Квентине, что представлял из себя вполне себе типичную американскую тюрьму с усиленной охраной, таких «выделяющихся» преступников было подавляющее большинство, но это не значило, что они проявляли себя в чем-то другом. Ховард пока что являлся таким же, наряженный в базовый костюм тюремщика. И это пока что. До суда ему полагалось только так. Несмотря на всю эту неясность, которая лично для Доминика давно не существовала, содержался он в одиночной камере, как и должен был. Напугали, что в первые шестьдесят дней отбывания срока у него не было права просмотра телевизора. Ховарда это даже заставило посмеяться. В остальном условия казались даже ангельскими: трехразовое питание, положенная часовая прогулка в день, хоть и выход до двора на нее производился в наручниках. Это не особо-то и пугало. Тоже мне, ограничения, думал Доминик. А на переписку и тем более свидания ему было крайне наплевать. Как и было обговорено – «встретимся в суде», что уж тут. Кого ему теперь ждать? Сперва он обрадовался: подумал, что наконец-то отдохнет, раскидает по полочкам кучу мыслей, найдет самого себя в какой-то возникшей идее. Эти надежды, не успев вылезти наружу, тут же были подавлены новой реальностью. Как и всегда, все разбивалось. Вдребезги, конечно же. И все новые факты, все новая информация шла в руки, била по щекам, и становилось даже как-то страшно. А что же теперь будет? Начальником тюрьмы все еще был Майк Мартел. Не то чтобы вам это должно о чем-то говорить – в вашей жизни навряд ли бывал хоть намек на это имя. Но Мартел был одним из тех, тех самых, вливающих в себя литры алкоголя, чтобы забыться, чтобы смеяться на славу, восхваляя Америку, крутясь в якобы уважаемом обществе. Он быстро подсуетился, когда по наводке своих щеночков, в числе которых был и гнилой Лоуренс, до него дошли привлекательные слухи. Тут сразу ясно, каким образом Доминик оказался в Сан-Квентине. Не-у-ди-ви-тель-но. И до Ховарда дошло это имя. Он знал; возможно, даже видел где-то в Лондоне этого человека, кого теперь приходилось звать главным псом, сторожащим тюремную клетку. Доминик бился об нее, сил не оставалось на мысли – их было так много, что каждый вечер и особенно под утро на висках вздувались вены. Лоб краснел, голова раскалывалась. Было больно. Больно и плохо. И даже Мэтт не приходил. А Мэттью травился в Калифорнии, глотая из воздуха одиночество. Снова один, снова без Доминика, и теперь, видимо, опять же по своей собственной вине. И эти ядовитые пары проникали внутрь, жгли горло, сводили живот. Тошнило. От одного осознания своей никчемности, в который раз. От него более всего бывало мерзко. По вечерам и особенно под утро. У Беллами был план. У Ховарда его уже не было. Все провалились, а о действиях мальчишки он и не задумывался.*** Норт Хиллс, Сан-Фернандо, Лос-Анджелес, Калифорния, Соединенные Штаты Америки
Копия лондонской квартиры в Чилтерн-корт-резиденц – на этой мысли ловил себя Мэттью, разглядывая такую же светлую спальню. Посмотреть на шторы: тот же грубоватый лен, темно-серый оттенок, и крепились занавески точно так же. Издевательство. Над собой, над мозгами, над телом в целом. Все чувствовалось, но в духоте не было запаха Англии. Там уже ничего не было, только пустота. Беллами поставил себе задачу заполнить ее или хотя бы восполнить – хоть чем-то. Сложив руки на животе, не следя за дыханием, он болтал свешанными с кровати ступнями и глядел в потолок. В Лондоне был белый матовый, здесь – глянцевый. Можно было разглядеть свое обезображенное отражение и мысленно плюнуть себе в лицо. Но и на это нужны были силы. У парня их теперь было хоть отбавляй. Безумный шквал эмоций блокировался сдержанной оболочкой: как и Доминик, парень теперь не задействовал ни мышцы лица; ему не нужно было улыбаться или показывать страдания. Все оставалось там, внутри, в душе, в прогнившей, сгоревшей, затем восставшей из пепла, после вновь обуглившейся. Там же грелся и план, который не давал Мэтту уснуть, не давал покоя; который был его единственным возможным шансом искупить все свои грехи и наконец-то оказаться там, где ему было положено. Но проблема сидела в том, что для них с Ховардом самым подходящим местом была тюрьма. А оказаться там одновременно они никак не могли. По закону, конечно же. – Сколько сидел Крис? – бубнил Беллами себе под нос, нащупывая свое отражение в потолке снова и снова. – Лет пять, но ведь и после этого у него появилась жизнь… Шепот щекотал стены, от собственного голоса Мэтту становилось не по себе. – Что, если… Если все – бред? Если я не должен? Доминик хотел, чтобы Беллами уехал. С кем-то другим. Может, чтоб женился на милой американке, заделал парочку детей. Хотя… Милашки здесь вообще бывают? А дети, на что они? – Он хотел, чтобы я уехал, – проговаривал Мэттью. – Но он даже не знал, о чем я думал тогда, чего хотел. Что? Что он скажет? Что почувствует, когда увидит мой план в действии? Этот план был идеальным. И такой же идеально сложный, продуманный. Возможно, несколько бездумный, парадоксально. – Скажет, что я рехнулся. Нет! Снова скажет, снова! – что лучше бы мы умерли тогда, в тринадцатом. Лучше бы меня вообще не было, не появлялся, я… Тут же Беллами вскочил с кровати и подошел к окну. Он выглянул на улицу сквозь тончайшую занавеску, от которой даже веяло теплом, и увидел, как под калифорнийским солнцем раскалялся асфальт. Жара, июль. Жара. – В аду так же жарко, интересно? Из ущербного школьного курса физики (или то была уже география) Беллами помнил: чем ближе к центру, тем выше температура. Может, для него бы нашлось местечко прямо там, у самого ядра Земли, чтобы спину поджарило хорошенько, чтобы на лице образовалась корочка, чтобы не было больше видно всех этих мерзких гримас, противных глаз, дрожащих губ? – Я когда-нибудь обещал ему, что спасу его? – спрашивал у себя Мэтт. – Нет, не обещал. Тогда почему я должен? Однако должен… Шумела Орион-авеню. Здесь недалеко был Старбакс, как и по Мэрилебон-роуд в Лондоне, и Беллами подумал, что лучшей идеей было сходить за стаканчиком кофе. Вкус жженого кипятка отвлечет от мыслей на пару минут, потому что ничего не будет ужаснее обжигающего капучино. А вот уже после, когда кофе остынет, когда не останется ничего постороннего, Мэттью сможет вернуться домой и засесть на кухне с ноутбуком. Чтобы подсчитать статьи, чтобы сверить показания, данные, навести справки, копая как можно глубже. Он находился в четырехстах пятидесяти миль от Доминика. Это почти Сан-Франциско, но с дополнительным оборотами магистралей, пустынных дорог, проездов, с вечными просьбами предьявить документы. Разве расстояние хоть когда-нибудь могло помешать им делать то, чего так хотелось, чего требовало сознание? В данный момент, здесь и сейчас, что останавливало Беллами окончательно сломать себе жизнь, порушить ее полностью, распылить ее, превратив в мелкие-мелкие осколки некогда существовавшего времени? Впереди не было ничего. Ничего, кроме смерти, а после нее мечтать о чем-либо приравнивалось к бреду. Ведь Мэттью не хотел становиться безумцем, правда? Ни письма, ни звонка. Беллами не давал о себе знать до середины августа, когда закаты стали кровавыми, а ночная духота вылилась в стабильные пятнадцать градусов тепла. Здесь были Фаренгейты, не привычные Цельсии, цифра упала до шестидесяти. Мэттью мог не выходить из дома днями, не спал, не питался – как и во времена самой болезненной депрессии. Застудиться было теперь негде, да и появилась новая идея, которой парень стал одержим, – сгореть дотла. Черная кухня усмиряла пыл, было комфортно сидеть в полумраке. Напоминало пепел, о котором так мечтал Мэтт, и от мысли о нем становилось теплее. Он старался разжечь огонь; не в себе, но хотя бы вокруг. В том, что окружало. В каждой мелочи. Судебный процесс был назначен на семнадцатое августа в Федеральном районом суде Калифорнии. Примерно в это же время семь лет назад Мэттью вместе с Домиником уезжал из Тинмута прямиком в Копенгаген, где все пошло в разнос. Шестнадцатого августа у Беллами было готово практически все для совершения того, чего он страстно желал. Шестнадцатого августа он впервые позвонил в Сан-Квентин.***
Сан-Квентин, Марин, Калифорния, Соединенные Штаты Америки
Синяя будка, нервно поцарапанный ногтями металл телефонного аппарата. Таких автоматов здесь было три – все они стояли сплошным рядом, отделенные друг от друга толстым мутным стеклом. Ховарда привели сюда в наручниках, слабо удивленного, несколько измученного. В душе что-то кололось, мешало дышать, становилось хуже с каждым шагом. Доминик этого уже не замечал. Ему замечать не хотелось. – Три минуты, – кинул мужчина в служебной форме, оставляя Ховарда в будке. На запястьях не вертелись наручники, но время уже набегало. Доминик подошел к аппарату, куда проходило соединение. Он знал, кто мог попросить его к телефону, кто, надо же, вспомнил про него спустя почти полтора месяца. А ведь хотел, чтобы он уехал, свалил отсюда. А потом Ховард вдруг осознал, что не совсем отчетливо помнил, кто такой – он. Кем именно был Мэттью? Для всех. – Мэтт? – спросили строгим, но вялым голосом. – Если ты Мэтт, то я не очень тебе рад. – Ну да? – задал Беллами. Доминик блефовал. Не хотелось чувствовать это кручение в животе. – Я просто позвонил. – Блять! Можно было и раньше! – тот чуть не ударил телефонный аппарат, растеряв свои способности держать себя в руках. Одичал. И даже позволил себе сорваться. – Тебя тут совсем истаскали, – проговорил Мэтт. «Тут» – и они словно оказались в одном пространстве. Парень сидел во все той же спальне и теребил пальцами замаравшиеся занавески. Голос зазвучал грустно, будто Беллами весь месяц мучили вместе с заключенным. – У нас осталось минуты полторы. – Еще и считаешь. Так хочешь закончить, – хмыкнул парень. От этого смешка Доминику вдруг стало тепло. – Я позвоню в вечернее время. Будь добр подойти. – Куда я денусь. Слабое молчание, переменчивое дыхание на заднем фоне. Не было помех, не было ничего раздражительного. Три минуты – так мало. – Уже завтра, – сказал Ховард, прочистив горло. – Я позвоню. Просто хотел сейчас знать, что ты жив и не хочешь убить меня. – Все так же хочу. – Не думай о завтра. – Легко сказать. Связь оборвалась. Как мерзко. Оба остались на разных концах провода с мрачными лицами, обреченные. До вечернего времени звонков было больше семи часов, да и не факт, что разрешат подключиться второй раз за день. Первые шестьдесят суток, бла-бла-бла. Но что-то заставляло ждать. На запястьях щелкнули наручники, толкнули вперед. В целом, да, правда, отношение к заключенным здесь было ангельское, но Беллами не верил в это, нарыв про Сан-Квентин все до последней песчинки, узнав, куда увозят Доминика. Парень слышал это мучение в голосе, эту так и не сказанную просьбу помочь, которая из гордости никогда не будет озвучена. И Мэтт не обещал помогать Ховарду. Ни разу в этой чертовой жизни. Чтобы нарочно перевернуть свой мир.***
От скомканного разговора остался справедливый ком в горле. Мэтт снова попытался вытолкнуть его кипятком из Старбакса, Доминик изловчился забыть про свой после холодного обеда. Оба они лежали и ждали пяти часов. Голоса друг друга были наркотиком. Они давно стали им ненавистны, но хотелось еще, еще хотя бы секундочку. Хоть нотку. Ховард бывал в суде дважды; Беллами даже не представлял, что под собой подразумевал судебный процесс. Может, смотрел парочку фильмов или скандальных телесериалов, слышал из газет. Он по-прежнему оставался ребенком, лишенным доступа к нужной информации. Мозг попросту блокировал все, что к нему шло. Было незачем портить себе настроение по тысяче раз на дню. Незачем заранее узнавать то, что будет ждать утром, что окажется гораздо более жестким, чем ты себе надумывал. Деньги еще оставались: и на бензин, и на оплату мобильного телефона, и на ужин. Мэттью думал о том, чтобы съездить в Сан-Квентин и навестить Ховарда, но теперь было как-то поздно. Что будет дальше, после встречи в Федеральном суде, никто не знал. Возможно, у Беллами уже не будет такого шанса. Выходит, парень его упустил? В суд Мэтта, конечно же, не пригласили. Ни как свидетеля, ни как жертву, что самое смешное. Про возможное и даже подтвержденное соучастие никто и слова не сказал, и было как-то забавно, даже уморительно, что людишки из Невады не вспомнили про мальчишку и все обвинения повесили на одного лишь Доминика. А ведь Беллами убивал, многих убивал… Угробил не один десяток ни в чем не повинных людей, которые могли жить дальше своей простецкой счастливой жизнью. Про некоторых даже Ховард был не в курсе; про тех же забыл Мэттью, ведь нередко он действовал под алкоголем, под веществами. Теперь не было ни первого, ни второго. В парне находилась лишь одна-единственная вещь – заноза, которая нарывала, ныла, напоминала о себе при каждом вздохе. И вновь, и снова хотелось перестать дышать, чтобы забыть про себя. Но все было напрасно. Беллами не давал показаний, не вызывался на допросы и официально не был причастен к судебному делу. Для правоохранительных органов его как живущей и действующей в рамках настоящего времени личности не существовало. Он являлся пустым местом и таким и должен был оставаться. Но план… Мэтт ударял себя по щеке сотовым телефоном, с каким-то ужасом выжидая пяти часов вечера. С самого утра в округе собирался дождь, но на небе было от силы два облачка, и Беллами даже не мог выйти на улицу. Мысли об аде тут же разъедят его голову, внутри все прогниет насквозь, отовсюду полезут черви. Парня передернуло. 16:47. Ничего. В то же время Ховард, за день так и не выведенный на прогулку (видимо, не позволялось перед судебным процессом), с затекшей спиной медленно умирал. Черт бы с этими бетонными матрасами, черт бы с постоянным чувством голода. До него только теперь доходило, что жить ему осталось недолго. Ведь он всегда так об этом мечтал, так ждал смерти, и все вышло изумительно просто. Даже как-то обидно. Изумительно обидно. В пять часов и одну минуту после полудня Доминика вызвали к телефону. На этот раз позволили пользоваться аппаратом до пятнадцати минут. Должно было взбодрить, но это лишь разочаровало. – Все разговоры записываются, – буркнул он вместо приветствия. – А им не наплевать, как с тобой разговаривает твой адвокат? Кратный смешок прокатился по проводу. А ведь Мэтт мог разбираться в электричестве, мог поставить глушитель на провод, провернуть трюк с телефоном. Беллами сделал гораздо проще, но Доминик не думал об этом. Звонок в Сан-Квентин поступал даже не с Орион-авеню, а из городского автомата (не все из таких были способны передавать настолько просматриваемый сигнал) где-то на отшибе той клятой Санта-Моники, выбранного наудачу. Умно? Не особенно. – Почему ты все еще не уехал? – Пока что не получается. – Скажи, ты пытался? – было грубо. – Я никогда не научусь отвечать тебе спокойно. Ты мне не веришь. – У меня нет оснований верить тебе. Потому что я тебя не понимаю. – А тебе нужно? Глухое эхо погасло ближе к самому же Беллами. Он вертелся в тени телефонного аппарата, изучая асфальтированные плиты тротуара. Доминик царапал будку. – Ты, что, хочешь сюда же, ко мне? Мэтт вздрогнул, но ничего не ответил. – Ты… – потупился Ховард. – Вообще собираешься навестить? Мне просить допуск? Парень сохранял молчание. – Я, на самом деле, был бы, может… – Рад? – перехватил Беллами. – Польщен. Твоим визитом. – О, опять ты выдаешь свои эти фразы кусочно. Мэттью попытался перевести тему, но попытки не увенчались успехом даже в его голове. Тупик. Не было ничего дальше. Через двадцать один час – процесс. А потом? – Ты действительно меня искал? Давно нашел? – решил узнать Доминик. Пятнадцать минут, все-таки. – Еще восьмого числа, как оформили. Пробил через скрытые доступы. – Наглая дрянь, – выругался тот. – Давай, скажи еще. В молчании Беллами мог расслышать это горькое и мрачное «нет». – Мне одно хотелось знать, почему Сан-Квентин? – спросил парень. От тюремной темы им было не уйти. Ховард почти рассмеялся; почти истерично. На таких моментах хотелось придушить Мэтта, вывернуть ему запястья и скинуть в лестничный пролет. Но Доминик мог лишь продолжить ковырять синюю краску. – Алькатрас закрыт, Терминал-Айленд недостаточно обезопасен, – начал он, и тут же голос превратился в безобразный шепот, срывающийся в шипение: – А здесь, мать твою, газовые камеры. Беллами знал. Знал. – И если до суда я тут как в СИЗО, то после так и останусь в робе, сидя в карцере, до самой смертной казни, – накал повышался, голос становился грубее. Парень мог ощутить, сколько злобы скапливалось в лопнувших капиллярах Ховарда. Хотелось посмотреть в те глаза. – Потому что меня осудят по максималке как серийного убийцу.Мистер Ховард, о, мистер Ховард.
– Понимаешь? – рявкнули ожесточенно. Впервые у Доминика появились силы, и он яростно содрал кусок краски. Сине-черная пленка осыпалась на форменные тапки.– Ты хоть понимаешь, что это значит? Я людей убивал!
От бокала кальвадоса, выпитого в компании, до предательства той же компании оказался один шаг. Может, полтора. Внутри все кипело, таился детский визг. Ховарду и самому было страшно, и Беллами боялся за него, и в проводах висели неугомонные крики. – Как серийного убийцу, – от безысходности выдохнул Доминик, и здесь он остался опустошенным. Высушенным досуха, выжатым, безжизненным. Мэттью молчал. Он ждал, пока тот смочит губы, прочистит горло, сможет сказать что-нибудь еще. Ему хотелось, чтобы Ховард говорил. – Ты придешь ко мне потом? – дождался Мэтт. – Нет, – ответил он строго. – Ясно. А завтра? Чтобы я хотя бы увидел тебя у здания суда? – звучало с привкусом надежды. Доминик совершенно обмяк. – Нет, – не переменившись, повторил парень. Еще немного – и он прослезится. Вместе с Ховардом. Что оставалось? Что? Что-то еще было? В любой другой ситуации Доминик не стал бы церемониться, повесил бы трубку, и у него не было бы и мысли о том, чтобы давить на жалость. Не то чтобы вымаливая, но жаждая встречи, надеясь на нее как на последний глоток воздуха, он готов был умереть ради одного лишь взгляда в сторону Мэттью. Возможно, по-прежнему его Мэттью. Вспомнить еще раз, что все по заслугам, что, в общем-то, не все было напрасно… У Доминика подкашивались ноги. Он пока стоял, но связь держалась, соединение шло. Нельзя было вот так. И Ховард полушепотом заныл: – Пожалуйста, – кинул он, обрываясь на последнем слоге. Мэттью готов был реветь навзрыд, но чувство незаконченности его останавливало. – До свидания, мистер Ховард, – так жестоко бросил парень, и трубка тут же опустела. И опустело в груди. В Санта-Монике шептали о том, что все еще любили, что сделают все возможное, что спасут, хоть и не обещали. В Сан-Квентине в третьей будке заключенный Ховард сполз спиной по стене, на ватных ногах падая на пол. Краска осыпалась сильнее, в трубке гудел навязчивый сигнал отсоединения, было холодно. Доминик почти плакал. Было почти обидно. До дрожи почти.***
Утренний обход, сунутый на пластиковом подносе семичасовой завтрак, первые яростные крики из соседних камер. Кто-то ждал смертной казни уже седьмой год, другие только-только попали сюда, еще не успев осознать, что происходило с их жизнью. Доминик теперь понимал лучше всех. Он не притронулся к завтраку, не издал ни звука, не покинул пределов койки. Свесив руки между ног, локтями твердо упираясь в колени, Ховард бездушно смотрел на чугунную решетку, отделявшую его камеру от коридора. Через несколько минут за ним придут, чтобы надеть наручники, вывести из камеры и пихнуть в служебную машину, плотно закрывая решетчатые ставни. Будут держать как ободранного щенка в переноске, не давая ни питья, ни воздуха. Он был готов ко всему. Он ждал того, как затянется процесс, как его отложат до следующих дней; в итоге, дело будет считаться не закрытым даже тогда, когда Ховарда пригасят в газовой камере или введут ему под кожу смертельную инъекцию. Но было уже наплевать. Самое главное – Доминик был пойман. Беллами не приедет. Можно было удовлетворенно выдохнуть. На этот раз парень точно не попадется, не втянется в очередное скользкое дело, не натворит глупостей. Хоть в чем-то Ховард мог быть уверен, мог быть спокоен, что того уже никто не тронет. Останется всего-то отбывать срок, наслаждаться последними глотками жизни, стоять в очереди и ждать приглашения на казнь. До Федерального суда было пять с половиной часов езды. В здание суда заключенный Ховард будет доставлен за час до начала процесса. Там он сможет посмотреть в глаза всем сидящим на стороне обвинения, перекинуться парочкой ненужных фраз с неизвестным ему адвокатом, втянуться во все разбирательство. Дело гиблое, сложное. Да, наверняка затянется на пару лет. Ведь с такими интересными событиями придется долго копаться. Служебная машина гнала по Уэст-Сайд-фриуэй. Курс был взят прямиком на Лос-Анджелес, где на Спринг-стрит уже готовились принять убийственный удар. Чего стоило только вспомнить об именах всех тех ста девятнадцати жертв, вывести их, сшить; теперь предстояло зачитать их обвиняемому. И снова миллиарды вопросов: кто именно представлял сторону обвинения? Кто осмелился явиться в Федеральный суд их с Беллами штата, не постеснявшись давать показания, связываться с правительством, наверняка давать неимоверные взятки, все подстраивать? И лица все будут подставные, да и в качестве судьи выступит самый высококлассный актер, лишь накануне процесса почитавший уголовный кодекс, выучивший слова поумнее. Вряд ли он будет хоть как-то связан с судебной системой. Ехали гладко. Доминик даже не чувствовал дороги и все время сидел в своих мыслях. Было достаточно весело, ведь он представлял себе развитие всех дальнейших событий, как и встречу с проклятым Лоуренсом; надеялся увидеть в числе предателей все те наглые лица, которые дружелюбно предлагали ему шампанское. Надеялся, что на стороне защиты увидит Энтони Картера. Но Энтони уже год как был мертв. Впрочем, Ховарду, начинавшему бредить и потихоньку разговаривать с самим собой, ничего не мешало воображать кого хотелось. Солнце, однако, топило. Температура поднялась до летних двадцати шести и, в общем-то, считалась не самой высокой по меркам Лос-Анджелеса. Зная склонность Мэтта к паранойям, которые он сам себе придумывал, Доминик решил вспомнить про парня и задаться вопросом: как поведет себя Беллами при такой жаре? Останется дома или случайно прогуляется по Спринг-стрит, где встретит федералов, комиссию, самого Ховарда? – Да мы почти, – слышалось от водителя. Почти на месте. Доминик вернулся на землю и увидел двух охранников, пасших его. Наручники давили чуть сильнее, хотя Ховард исхудал. Представил себя осиротевшим теленком, мать которого уже с месяц как была забита на скотобойне; его и самого ждала участь не лучше. Провел параллель с Мэттью. Подумал о коршунах, ягнятах, Мэрилебоне. Взглянул в глаза охранникам. Возможно, у этих грозных парней были дети. Тоже. Его тело выгрузили как кусок мяса. Встреча с адвокатом оказалась менее интересной, чем того хотелось; здание суда выглядело гораздо хуже, чем на картинках, хотя отстроено было четыре года назад одной весьма авторитетной компанией*. Было 13:34, когда Ховард ждал назначенного часа, находясь под стражей, удерживаемый стеклом прослушиваемой комнаты. За ним пристально наблюдали со всех сторон. Всем было интересно знать в лицо того, кто так и норовил войти в узкую историю наряду с прочими серийными убийцами. И на часах было 13:34, когда из служебных комнат вышел лохматый добитый жарой парень, неприметно перемещаясь по коридору суда. Его целью был зал, в котором собирался процесс, назначенный по делу Ховарда на два часа после полудня. С опустевшими карманами, лишив себя возможности вернуться куда-либо, это был Мэтт. Он по-прежнему был уверен в точности и справедливости своего плана. И что позволяло держаться крепко, так это тот факт, что он не сдался и вышел на финишную прямую. Через тернии к звездам. К звездам, выцарапанным от одиночества и страха на карцерных стенах. Жаль, что Доминик все еще не знал. Ему как автоматически привилегированному гостю вежливо показали, где стоило ожидать, пока не дадут слово. Медленно, но верно по всем переходам Федерального суда поднималась паника. Здесь и сейчас по коридорам гулял опасный преступник, нехило заплативший за то, чтобы его так и повязали. Все должно было пройти красиво, в высшей степени слажено. Судья прочитает все по бумажке следователя и не постарается изменить ни слова, так уж и быть. Никак иначе. Таки уплачено. И спектакль начинался.***
Централ-Сити, Лос-Анджелес, Калифорния, Соединенные Штаты Америки
За убийство всегда пожизненно, крутилось в голове Ховарда. Он вспоминал, как едва не расплакался вчера, словно девчонка; да еще и на глазах у других заключенных. Ему уже не было стыдно за проявленные чувства. Никто и не осуждал. Все до единого, находившиеся под стражей, замечательно понимали Доминика. Пожизненно, если не смертную казнь, продолжались рассуждения. Похищение – 25, изнасилование – десяточка. А какая разница, если я все равно потом всех убивал? А я насиловал? О, ни разу. Зато похищал, проникал в чужие дома, терроризировал. – Обвиняемый! – окрикнули его. Ховард безжизненно смотрел куда-то вдаль и почти слышал эту наигранность. Судья был подставным. Стопроцентно. Сторона обвинения не насчитывала ни одного человека. Пустые стулья пылились, скамья для присяжных заполнилась лишь наполовину. Еще немного – и Доминик рассмеется. Даже теперь его не могли осудить по правилам. Даже теперь испытывали, проверяли, наблюдали за ним, словно за подопытной крысой. Он только лишь ждал, когда ему зачитают документы о том, что ордер на его казнь вступил в силу. После можно будет начать обратный отсчет. Каких-то жалких тридцать дней. Тридцать дней – последние, чтобы успеть посмотреться в зеркало, спросить себя. Посмотреть на Мэттью. Спросить о самом главном. О чем? Стенографистка, судебный клерк, висящий тряпкой американский флаг, герб штата над головой актера. Хорошо, здесь все учтено, повторено, как и было задумано. Но для полноты картины не хватало свидетелей, как и людей, настучавших на Ховарда, сдавших его властям. Не хватало правдивости. Справедливости-то было хоть отбавляй. Что это, анонимный, черт возьми, донос? Доминику уже успели зачитать статьи, по которым его обвиняли; ему все передали, проговаривая дело по буковкам. Теперь ему был задан вопрос, мол, соглашался ли он, как арестованный и взятый под охрану преступник, со всем вышесказанным. Признавал ли свою вину? Интересно. Убийства – это, конечно, плохо, но кто их отменял? Здесь, в Америке, и вовсе каждый второй размахивает пушкой, свободно прогуливаясь по улицам. Да и кто вообще арестовывает по анонимной наводке? Ладно бы кража, ладно бы прочий донос. Но без сомнений обвинить, начать расследование без должных на то причин и сшивать дело на коленке прямо в здании суда, посчитать все до последней секунды заключения, когда речь шла о сотне убийств и пятидесяти подделанных документах? Америка совсем сбрендила, думал он, обговаривая с самим собой, стоило ли признаваться на цирковой сцене. Ответственность за большую часть убийств, безусловно, лежала нам нем. Ну и что с того? Продажные суки. Ничего честного не осталось. Всем руководили деньги. Людьми, процессом, зданием, воздухом над Спринг-стрит. Каждый с нетерпением ждал завершения суда, чтобы получить свою разыгранную пачку денег. Кто-то больше, кто-то меньше. А кто-то Доминик, который ни на долю секунды не поверил в правдивость заведенного на него дела и уже ничего не хотел. Пустили бы обратно в камеру. Там было тихо. – Обвиняемый! – вскрикнули повторно. Между окликами не прошло и минуты, а Ховард успел написать в своей голове целый криминальный роман, где скандальная идея, плот-твист, харизматичные актеры. Может, и ему стоило поиграть? Но судья не угомонился: – Вы признаете свою вину? Как жалко. Как жалко денег. И как не жалко своих купюр было Мэтту, ждавшему за дверью зала. Когда, когда же его позовут? Доминика мутило. Он не знал, что и как ему стоило ответить. Со стороны адвоката шло молчание. Ховард был вполне доволен им; тот, в свою очередь, послушно выполнял законную работу. Но около прокурора загудело. Рядовое типичное дело? Да ни хрена подобного. Профессиональный судья ни в коем случае не станет демонстрировать свое отношение к обвиняемому, в отличие от нашего подставного американца, от которого так и струились ненависть и жадность. Они так не договаривались. Актеру было уже не по плечу сдерживаться и сидеть в оболочке того, кто должен был вершить порядок. Явление Христа народу, мать вашу. Все всполошилось: редкие зрители (также подставные, как виделось Ховарду) принялись обсуждать что-то между собой, адвокат сидел в недоумении, присяжные подключались к наблюдателям, прокурор занервничал более всех вместе взятых. Судья, чье имя для Доминика оставалось не названным, обратился к последнему, изобразив на гримированном лице гнев: – У вас есть дополнения? Что еще может сообщить обвинение? Мужчина лет тридцати, обмотанный тканью нелепого пиджака, поднялся на ватных ногах, нервно и шумно сглотнув. Слышал и слушал весь зал. Прокурор оглядел каждый угол, попытался сконцентрироваться, был дважды одернут служебными лицами, подошедшими сзади, но все же ровно заявил: – Ваша честь, – прокашлялись повторно. Показалось, словно эти двое подмигнули друг другу, принимая ранее обговоренное соглашение. – Во время заседания поступило заявление. – Слушаю, – кинули наигранно. Теперь внутри Ховарда что-то сжалось. Он видел, что сомнения и возникшие неполадки не были частью постановочного плана. Что-то вышло из-под контроля. И Доминик, увы, успел предположить. С неохотой и рвотными позывами. С затаенным дыханием он внимал то, что скажет прокурор. Следил за движением его губ, хитрых глаз, наблюдал, как менялись настроения в зале. Покачивало. Пространство сужалось, давило на мозг. – К сведению всех присутствующих, за несколько минут до начала суда главным следователем было принято официальное заявление о явке с повинной, – мужчина глянул в какой-то документ, провел указательным пальцем по кончику носа, тут же одернул себя, сглотнул ком в горле и продолжил. Читал по бумажке. – К главному следователю обратился гражданин, взявший вину за каждое совершенное преступление, оговариваемое в текущем деле, на себя. И вот здесь уверенность Доминика сперло. Зал ахнул вместе со всем, что осталось в Ховарде. Дыхание сошло на нет, глаза автоматически закрылись, стало тяжело, душно, жарко, тошно. Бросило в холод, вспотел лоб, одна к другой прилипли ладони, ноги совершенно обмякли. Еще хоть минута томления – и придется вызывать скорую. Судья лишь скрыто хмыкнул, насупившись и уставившись на двери: – Пригласите явившегося в зал суда. Вот тебе и форс-мажоры. Дверь толкнули. Глянцево-серый коридор стал полностью просматриваемым, послышались ненавязчивые, даже робкие шаги. Вместе с тем приближались уверенно, отважно, не думая никуда бежать. Было уже и некуда. Незачем. Не с кем. Не от кого. Они оба просто получали по заслугам. Да, да, тысячу раз да! Весь суд был обыкновенной постановкой, и Беллами пришлось заплатить далеко не крошечную сумму, чтобы пьесу приостановили по его велению. Здесь пахло деньгам. Здесь все от них зависело. Все подчинялось единому денежному закону. Вошедший, даже не взглянув на ошарашенного и разочаровавшегося еще сильнее Доминика, прошагал и встал на сторону обвинения, по соседству с прокурором. Подсуетился и вылез разбогатевший следователь. Откуда-то вернулись пропавшие ранее зрители. – Прошу, представьтесь, – прозвучало из-под герба. – Мэттью Джеймс Беллами, гражданин Великобритании, – вежливо отчеканил Мэтт, не дрогнув ни мышцей лица. Он с наглым уважением поднял глаза к обращавшемуся. Зал переглянулся. Судья изъяснительно посмотрел на прокурора и следователя. Трое удалились для переговоров, оставляя зрителей в замешательстве. Доминик не унимаясь пялился на Беллами, тогда как парень едва ли посмотрел на мужчину. Ховард шикнул неслышно, надеясь, что Мэттью будет читать по губам: – Какого черта ты творишь! Парень читал, но не отвечал и делал вид, что ничего не заметил. Вибрация от шепота прошла по его замерзшей коже. – Ты должен был уехать! И сейчас должен! Но Мэттью не скажет ни слова. Через пару минут вернется судья, получивший объяснения от прокурора о том, что главному следователю за полчаса до начала суда была дана взятка в размере десяти тысяч долларов – наличными и в фунтах, разумеется. Беллами сам изъявил свое желание быть арестованным, убедительно выразившись, что анонимный донос был сделан некорректно. Личность утрачена, документы подделаны. И Мэттью обвинил во всем этом самолично себя. Голова держалась прямо, но глаза опустились в пол. Беллами не хотел пересекаться взглядами с разъяренным, но раздавленным Домиником. Через пару минут вернется судья. Он перенесет суд на осень, объявляя заседание временно оконченным ввиду появившейся необходимости заводить новое дело. Где же улики, где доказательства? Может, отпечатки пальцев или реально зарегистрированные убийства, случавшиеся пропажи людей, обращения в полицию за последние девять лет, взятых в качестве рассматриваемых рамок? Никто не знает. Пусто. Но в Лас-Вегасе велась прослушка. Как выяснится позже, камеры и диктофоны фиксировали деяния Мэтта в Белфасте, в Москве, на отдельных международных трассах. Информация текла извне. Она же попадала прямиком к правительству. Ведь за это неплохо платили. К шестому сентября Доминика Ховарда выпустили из Сан-Квентина, потому как обвинения себя исчерпали. Он провел в тюрьме ровно шестьдесят суток, о чем и говорилось. К шестому сентября Мэттью Беллами перевели в одиночную камеру, которую прежде занимал заключенный Ховард. Теперь его ждала смертная казнь. Теперь Мэтт становился центром всеобщего внимания. Безжизненного, въевшегося в память взгляда Доминика в зале суда ему хватит на всю оставшуюся жизнь.