Пусть на сцене всё будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни.
А. П. Чехов
Лиам встретился с Луи совершенно случайно: знакомые пригласили его сходить вместе в музей, провести время в приятной семейной атмосфере и завершить все это ужином и вином. В тот период жизни он еще находился в поиске некоего уюта, ему хотелось проводить побольше времени со знакомыми в надежде, что однажды они станут друзьями, и попивать вино за душевными разговорами. А знакомые хотели просветить детей в искусстве, показать им шедевры мировой живописи и, зная об одиночестве Лиама, со свойственной всем семейным людям помесью милосердия и жалости пригласили его с собою. Возможно, этот поход в музей смешался бы с кучей таких же непримечательных вечеров, если бы не молодой экскурсовод, который рассказывал им о прелестях живописи и объяснял, «как художник дошел до жизни такой». Это был совершенно замечательный омега, его легкий запах, его воздушная походка, его призрачная улыбка и звонкий, но ненавязчивый голосок еще долго вспоминался Лиаму, а вечер с ужином и вином уже совсем скоро стерся из памяти. Вот только Лиам никак не мог вспомнить, как выглядел этот Луи. Бывали вечера, когда после работы он смотрел какой-то фильм или читал книгу, и Луи казался ему низеньким и сутулым, даже немного уродливым, а иногда, ворочаясь в постели, он не мог заснуть, и Луи представлялся таким красивым и неповторимым, с самыми тонкими и нежными чертами. Словом, Лиам никак не мог придать странному воспоминанию телесную оболочку. И это мучило его настолько, что однажды в свой выходной он решил отправиться в музей в надежде непременно встретить там Луи. На входе он купил какую-то брошюру, где рассказывалось о главных экспонатах, но, бродя по выставочным залам, он не столько смотрел на картины, сколько пытался поймать взглядом Луи, уловить звук его голоса. И с чего он взял, что этот омега сегодня работает? Возможно, он вообще здесь больше не работает. Это было крайне сомнительное предприятие, афера бесплодная, как смоковница, так как Лиама не особо интересовала живопись, а бесцельно ходить между картинами и время от времени заглядывать в брошюру было делом весьма скучным. Но спустя час его терпение было вознаграждено! : Лиам услышал тонкий голосок, рассказывающий группе невнимательных школьников о влиянии импрессионистов и о том, на что стоит особенно обратить внимание. Стараясь оставаться незамеченным, Лиам следовал за группой школьников и пытался уловить хоть силуэт Луи сквозь толпу. Нет, он не был уродливым и сутулым, он не был низеньким, он был среднего роста и именно такой, как в лучших фантазиях Лиама. С тонкими, невыразительными чертами, бледный той особой музейной бледностью, которая выглядит благородно, и бесконечно красивый. И когда экскурсия закончилась, а школьники разбрелись по залам, чтоб пофотографировать в инстраграм картины, Лиам, поборов свою природную стеснительность, подошел к Луи, который как раз куда-то уверенно направлялся, улыбаясь. — Здравствуйте, — сказал ему Лиам. — Здравствуйте, — смущенно ответил ему Луи, так как лицо Лиама казалось ему смутно знакомым, но он чувствовал, что никак не может вспомнить, кто это, и, как обычно в таких случаях, чувствовал легкую вину и отчаянное желание вспомнить, перебирая в голове все встречи и случайных знакомых, которые вот так запросто могли с ним поздороваться. — Не пугайтесь, — сказал Лиам, видя замешательство на лице Луи, — я однажды приходил сюда, и Вы проводили экскурсию. И вот теперь, случайно увидев Вас, я подумал, что стоит поздороваться. — Ах, да! Вы, кажется, были с детьми, — наобум сказал Луи, совершенно не вспомнив этого человека, но Лиам так искренне обрадовался узнаванию, что Луи даже стало немного стыдно. — Вы решили еще раз порадовать себя приобщением к искусству? — Да, я хотел еще раз посмотреть на одну картину, которая запала мне в душу, — ответил Лиам. — Правда? На какую же? — скорее из вежливости поинтересовался Луи, так как, проведя экскурсию, он надеялся поскорей выйти и покурить. — Ни на какую, — Лиам не мог вспомнить ни одной картины из брошюры, чтоб назвать, поэтому решил не лгать. — На самом деле я пришел, потому что не мог вспомнить Вашего лица, и мне очень хотелось еще раз увидеть Вас. Так и началось их знакомство, которое спустя невыносимо долгих для Лиама два года вылилось в пышную свадьбу со множеством приглашенных, счастливыми слезами матерей и бесконечной радостью самих молодоженов, которые души друг в друге не чаяли. Лиам любил в Луи все: то, как омега читает свои умные книжки, натянув очки и попивая чай, то, как он красиво разговаривает по-итальянски, даже то, как он смеется над какой-то глупой и пошлой шуткой, а потом сам себя одергивает и говорит: «Это, конечно, смешно, но очень неприлично!» Луи любил в Лиаме все: то, как он по утрам завязывает галстук и пьет кофе на ходу, то, как он странно танцует, хотя совсем не умеет танцевать, то, как он неловко выглядит, словно мальчишка, когда признается в любви. И их родители сразу полюбили друг друга, потомственные интеллигенты, родители Луи, пропитались большой симпатией к аристократическому роду Пейнов, а Пейны всецело одобрили кандидатуру Луи и припали к нему почти что отеческой нежностью после первого же знакомства. Лиам обожал Луи, и каждый раз как-то по-новому, и каждый раз все сильнее. Даже сейчас, через десять лет после их свадьбы, когда они ехали на семейный ужин к Пейнам, ужин, который родители устраивали с завидной частотой, стараясь собрать свое многочисленное семейство, Лиам крепко сжимал маленькую ладонь Луи своей рукой, нежно поглаживая его молочную кожу большим пальцем. Их до сих пор считали одной из самых красивых пар: статный высокий Лиам и его неповторимый, благородный, красивый Луи. И с каждым годом они становились все лучше и лучше. Лиам еще более мужественным и задумчивым, Луи же наоборот проявлял в себе все больше омежьих черт и становился все изящней и грациозней. — Твоя мама просила купить «Моельо», я зашел в магазин после работы, там не было, взял «МОЁТ». Лиам рассмеялся и еще крепче сжал ладонь Луи, показывая свою нежность. — Согласись, между вином «Бордо» и шампанским «МОЁТ» есть большая разница. Ты мог взять «Пино Нуар» или «Примитиво». Надеюсь, Гарри возьмет красное. При имени «Гарри» у Луи что-то дрогнуло внутри, и ему вдруг стало так неуютно находиться с Лиамом в одном, весьма ограниченном пространстве. У них с Гарри была тайная связь, тщательно скрываемая, но большую часть времени Луи не думал о нем, однако, если кто-то упоминал Гарри, у него внутри все начинало трепетать, ему вдруг становилось так неуютно и стыдно перед остальным миром. Это было неправильно, но Луи сам не понимал, как быть, каждый раз перед встречей он собирался порвать с Гарри, но почему-то не получалось, что-то всегда нарушало эти планы. Гарри был двоюродным братом Лиама, и он был совсем другой, не лучше, нет, нельзя сказать даже, что Луи больше любил Гарри, ему вообще не казалось, что он любит Гарри, это было какое-то другое чувство. С Гарри было весело и легко. Весело и легко с примесью вины и стыда. — Мне не очень хотелось вина, — ответил Луи и уставился в окно, наблюдая, как сменяются особняки элитного лондонского пригорода, такие знакомые и незнакомые одновременно. Луи видел их огромное множество раз, но ничего не знал о них, это были просто дома, в которых жили просто люди со своими радостями и проблемами. — Но сейчас понимаю, что это глупо. — Ничего глупого, — Лиам улыбнулся. — Помнишь, ты мне рассказывал, что какой-то русский писатель перед смертью заказал шампанского? — Да, это был Чехов. Но я не собираюсь умирать, просто захотелось шампанского, а теперь совсем не хочется. Машина подъехала к дому, и Лиам припарковался, перекрывая выезд машине Гарри и Одетты, которые приехали порознь. В любом случае если они решат уезжать, то Лиам с легкостью переставит машину, но редко случалось, чтоб Гарри с Одеттой уезжали раньше Лиама и Луи. Иногда они даже оставались на ночевку. Они вышли из машины и направились ко входу, где уже стоял отец Лиама. Радостно обнимая сына и Луи, он пропустил их внутрь. Лиам, настоящий джентльмен, помог Луи с легким весенним пальто, и они пошли в гостиную, где все уже были в сборе и попивали аперитив. Первый поднялся приветствовать вновь прибывших Гарри, обнявшись с Лиамом и поцеловав руку Луи, добавляя: «Луи, ты, как всегда, очарователен». Затем встала Одетта и, поцеловавшись с Луи в щеки три раза по французскому нерушимому обычаю, поинтересовалась, как продвигается работа над книгой о средневековых фресках, Луи ответил, что продвигается, но не так быстро, как хотелось бы, и повернулся к отцу Лиама. — А что, Эдвард, Джексона и Эммы сегодня не будет? — спросил Луи, передавая пакет с шампанским. Джексон был старшим братом Лиама, а Эмма была его вульгарной женой, которую в семье все не любили и ее имя произносили не иначе как с отвращением. Один лишь Луи относился к ней нормально, но без излишней теплоты. — Да, Эммочка, — лицо Эдварда скривилось, он даже немного насупил нос, — потащила Джексона на Бали. Конечно, остров Бали в этой семье тоже был предметом отвращения, так как старые аристократические роды должны отдыхать в Европе, в Италии, например, исследуя родной континент и познавая старину, а такая пошлость, как море, пальмы и песок — это для среднего класса, который пьет за ужином пиво и ест размороженную пиццу без стыда. Нет, в этом роду были определенные условности, и Луи прекрасно с ними уживался, поскольку и сам был таким. От моря, загара и коктейлей у него на душе появлялся только осадок гадливого пренебрежения. — А что, Одетта, недурно бы и нам на Бали, да? — спросил Гарри, смеясь, но Одетта не поняла его веселья и скривилась, как черт на ладан. — Фу, Арри, как можно! Лучше полететь в Ниццу к моим родителям. Она была француженка, но уже давно научилась произносить эйч в словах, даже с должной аспирацией, но, зная, что всем нравится, как она произносит «Арри», грассируя и упуская эйч, она оставила за собой этот несущественный дефект, столь милый. Только Луи улыбнулся на эту шутку, что не осталось незамеченным Гарри, и он улыбнулся ему в ответ, они чувствовали себя заговорщиками. Гарри был немного менее пафосным, чем все остальное семейство, и его за это любили, однако. Еще в школьные времена он связался с компанией «простых смертных», и они обучили его, мальчика-аристократа, кокни и самым неподобающим манерам. Хотя, конечно, простота Гарри была в огромной мере наигранной, он умел в нужный момент вставить грубое словечко в свою речь или совсем незаурядно пошутить, но он всегда знал, когда это уместно, и подобное нарушение этикета всегда выглядело скорее милым ребячеством, чем грубостью. Чего нельзя было сказать об Эмме, которая была сплошной вульгарностью от пяток до макушки. Она громко смеялась, не знала, в каком порядке брать столовые приборы, и совсем не разбиралась в вине, но никогда не чувствовала себя лишней нигде, она просто не задумывалась об этом. И уж, конечно, она вовсе не думала о том, что есть такие места, от которых в культурных кругах отплевываются, и такие слова, употребление которых в речи унижает достоинство высокого общества. Но что поделаешь, это была любовь, и Джексон буквально в «зубы ей заглядывал» (как она бы выразилась), а если кто-то позволял себе излишнюю отстраненность к его дорогой жене, то он сильно обижался и долго не приходил на семейные ужины, посему все научились сдерживать свою неприязнь и мило улыбались Эмме, мысленно исключая ее из своей компании. А Эмма была на самом деле хорошей, пускай и недалекой, и только Луи, казалось, чувствовал это, никогда не позволяя себе относиться к ней с высокомерием. Да, она была совсем не человеком его круга, да, он никогда бы не общался с ней задушевно, но это вовсе не делало ее хуже. Она просто немного другая, и либеральные взгляды Луи говорили ему, что не стоит просто так отказывать ей в праве быть человеком, как это делали остальные. К тому же она любила Джексона, а это было самым главным, чего, однако, никак не понимали все остальные Пейны. — Гарри, а почему Энн не приехала? — спросил Лиам, усаживаясь на диван рядом с Одеттой. — Маме нездоровится, — ответил Гарри. — Ты ведь знаешь, как она не любит весну. Весною у нее всегда обостряются мигрени. — Пускай поправляется, — взволнованно сказал Лиам. Все знали, что у Энн не было никаких мигреней, но она считала, что женщине ее возраста неприлично не иметь хоть какой-то болезни. Хотя она была здоровее всех здоровых, но, словно стыдясь этого, придумала себе вот эти головные боли и порой отказывала себе в разнообразных радостях жизни, ссылаясь на свою больную голову. Излишнее здоровье было чем-то пошлым и неприличным, потому все они болели чем-то, кто надуманно, кто на самом деле. И все это были болезни самого невинного толка: не то мигрень, не то астма, не то недомогание. Даже отец Лиама, который на самом деле страдал от запоров, полагал эту болезнь неизящной и отвратительной, потому говорил всем, что его уже не один год мучает подагра. Домработница предложила Лиаму на выбор шерри, вермут или пастис, и он, не изменяя своим многолетним принципам, выбрал пастис, Луи же взял бокал шерри и хотел было присесть рядом с Лиамом, но Гарри, улыбнувшись ему, во всеуслышание предложил: — Дорогой Луи, не желаешь ли ты выйти со мной подышать свежим воздухом? — Бесстыдники! — воскликнул Эдвард. — Только вы из всей нашей семьи поддаетесь этому пагубному влечению, этому соблазну табака. И ты, Гарри, используешь столь изящный эвфемизм! Тебе стоит научиться говорить прямо: «Луи, не хотите ли вы выйти и потравить себя?» На самом деле в семье курили почти все, но почему-то считали нужным это скрывать. Эдвард скрывался от жены, куря на балконе кабинета, его жена курила на террасе, тщательно скрываясь от мужа, обрызгивая себя любимым Шанель номер пять. Одетта курила, когда Гарри не было дома, но в открытую этот порок они позволяли только Гарри и Луи, потому что бранить курильщиков было давнишней семейной шуткой. И их выходы «подышать свежим воздухом» ни у кого не вызывали подозрения, так как начались они еще задолго до того, как Луи и Гарри вступили в порочный круг любовных отношений, о которых не догадывались только Лиам и Одетта, от которых тщательно охраняли этот союз, подозрения о котором имелись у каждого. — Что же, Луи, не хочешь ли ты выйти и потравить себя? — спросил Гарри, вызывая смех Эдварда и улыбку Луи. — Пожалуй, не откажусь. Они вышли на террасу за столовой, скрывшись от посторонних глаз, но там уже была жена Эдварда, Молли, с сигаретой, которую она тут же выбросила. «Вы меня не видели», — сказала она, скрываясь обратно на кухне, чтоб контролировать прислугу и проверять, все ли они правильно готовят, следуют ли семейным рецептам. Они негромко засмеялись, и Гарри накинул на плечи Луи свою кашемировую кофту, оставаясь под промозглым ветром ранней весны в одной футболке, а затем поднес свою бензиновую зажигалку, от которой у него так противно, тошнотворно пахли руки, к лицу Луи и прикурил ему сигарету, после чего только закурил свою. Настоящий джентльмен, как и все в этой семье. — Тебе ведь холодно, — Луи придвинулся к Гарри поближе и прижался головой к его сильной груди, пытаясь укутать его в свои объятия. Гарри взял Луи за подбородок и, наклонившись, поцеловал его. — Я скучал. — Я тоже, — Луи переплел их пальцы, ему так нравилось чувствовать Гарри максимально близко, даже в таких экстремальных условиях, когда их могли бы поймать в любой момент. Могли бы, но не поймают, потому никто никогда не выходил за ними на террасу уже много лет и не было никаких причин думать, что это вдруг должно измениться. — Ты сегодня выглядишь так соблазнительно, — Гарри быстро чмокнул Луи в лоб, ему хотелось зацеловать его всего, свободную руку он опустил на бедра Луи, гладя его. — Ты всегда это говоришь, льстец! — Разве я виноват, что ты всегда выглядишь соблазнительно? — Луи выпустил дым, уткнулся носом в шею Гарри, обдавая кожу горячим дыханием, и невесомым касанием губ целовал его. Они были как два подростка и чувствовали пошлость и глупость этого положения, но им оно нравилось. — Хочу тебя прямо здесь. — Я чувствую твое «желание», оно упирается мне в тазобедренную кость. Луи метко выбросил сигарету в урну, как настоящий баскетболист, и провел рукой по штанам Гарри, запуская ладонь под резинку трусов и ощупывая большой член пальцами. — А, холодная рука! — но Гарри был не против холода рук Луи, он знал, что эти невинные ласки сейчас просто издевательство со стороны Луи, ведь они не приведут ни к чему, но никак не мог им противостоять. Оставалось только надеяться, что он отомстит Луи в их следующую встречу, мучая его своими ласками и долгими прелюдиями. — А теперь поцелуй меня в последний раз и пошли, — сказал Луи, высвобождая руку из трусов Гарри и поднимая голову к нему, — иначе нас хватятся и пошлют кого-то.