Ловец снов

      У Шёмы очень нежная кожа.       Когда Юдзуру положил ладонь ему на оголённый бок, он понял это мгновенно.       Нежная красивая кожа.       Юдзуру прихватил губами его губы, притянул к себе, огладил спину, оторвался, глотнул воздуха одним коротким вдохом, провёл по линии позвоночника пальцами, снова целуя. Шёма вздрогнул, скомкал в запревших ладонях пиджак Юдзуру и почти полностью повис на нём, обнимая за плечи. Ему казалось, что он не должен был пробовать шампанское, ему казалось, будто от Юдзуру веет флёром вина; Шёма жмурился до искр, страшась распахнуть глаза и увидеть что-то, что могло вывести из этого состояния выжигающего нутро жара; они целовались даже не в кабинке — в самом помещении туалета, сбежав с банкета в честь командного чемпионата мира. Завтра — гала, к гала надо выспаться, но Юдзуру мазал губами по щеке и, по ощущениям, вгрызался в шею, забирая губами кожу у самого плеча. Рука Шёмы, та, со стороны которой вцепился в его шею Юдзуру, сама соскользнула ниже, Шёма, кажется, ахнул или всхлипнул: и распахнул глаза.       Дверь, на которую смотрел Шёма, напомнила, что с начала банкета прошло много времени, на столах было много жидкости и кто-то с минуты на минуту обязательно войдёт сюда с известной целью.       Он попытался упереться ладонями в плечи Юдзуру, при этом боясь, что он заглянет в его лицо. Шёма чувствовал себя странно и наверняка так же выглядел.       — Больно? — Юдзуру торопился. Дёргался, спешил. Шёма знал это его суетливое состояние, видел раньше, но не думал, что однажды... что они будут вот так вот стоять.       — Нет... просто...       — Синяка нет... я не буду там, где видно.       Шёма опять мотнул головой, уставился на свои ботинки и вдруг понял, что ко всем ему сейчас никак нельзя. Никак. Не из-за того, что у него горит лицо, нет.       Вдруг он испугался того, что Юдзуру тоже посмотрит и... и не важно, просто посмотрит. Шёма ткнулся ему в грудь лбом, чуть развернулся корпусом, обнял, пропустив свои руки под его руками.       — Что с тобой? Прости, я сделал что-то плохо?       Нет, он не мог объяснить, не мог. И снова мотнул головой.       Юдзуру коснулся его висков пальцами, заправил вьющиеся пряди за уши, прижался губами к макушке и обнял за плечи:       — Прости... Шёма, просто скажи, если не нужно. Мне не обязательно, я... Мне нужно, чтобы тебе было... хорошо. Ты только скажи.       Удивительно, но никто не заходил. Всех словно отрезало. Будто здание давно закрыли и только они, полуночники, шатаются по уборным. Шёма искал глазами что-то, за что мог бы зацепиться. Через несколько глубоких вздохов начал говорить:       — Сюда... войти могут, Юдзу-кун... А мы... Я... — Его взгляд зацепился за то, куда приличные люди другим не смотрят. Тщеславно подумалось, что Шёма не один тут такой, кому произошедшее очень понравилось. Он сжал Юдзуру руками крепче, вынужденно переведя дыхание. — Мой... Ицки ушёл. К друзьям... — Он мог не поверить сам себе в то, что говорит. — И я... я один ночую... и... может, может...       Всего лишь месяц назад он бы мог не поверить самому себе: не поверить, что осмелится внести подобное предложение сам. Что кто-то рядом будет такой, что Шёме не будет страшно, будет желанно быть... узнанным. Довериться. И не бояться того, что окажешься отталкивающим.       Месяц... месяц назад Шёма попросил о поцелуе.       А в следующую их встречу Юдзуру похитил его из коридора, из-под носа у Хигучи, у остальных из сборной, у журналистов. Мало того, что похитил, так ещё и сам исчез незаметно, что казалось нереальным для личности его известности.       И, впервые в его жизни, Шёме предложили встречаться.       Юдзуру сглотнул.       Заставил себя подумать, как нужно среагировать. Что нужно сказать.       — Может, ты не хочешь ночевать один?       Шёма снова смял пиджак Юдзуру, и это означало определённое «да».       — Ты... хочешь, чтобы я составил тебе компанию?       Шёма пытался остыть, прикрывал глаза горящими веками, не хотел перестать мять пиджак Юдзуру, пытался унять червячок нарастающего страха.       — Я... я очень... хочу, просто...       Шёме послышались голоса, он отпрянул, уставившись на дверь, Юдзуру одёрнул пиджак, сделал шаг так, чтобы оказаться между Шёмой и входом, но голоса прошли мимо.       — Американцы?       — Русские, — поправил Юдзуру, и Шёма устыдился своей ошибки. Юдзуру смотрел на дверь ещё с полминуты, а потом прислонился к раковинам и закрыл лицо ладонями. — Знаешь, я ведь серьёзно тебе говорил... тогда, на конференции. Хочу быть с тобой, чтобы ты был. Ты притягиваешь меня. Весь притягиваешь. Не хочу тебя ранить.       Шёма кивнул в знак понимания. Поджал губы.       — Просто... если ты тоже хочешь, если тебя тянет ко мне в ответ, то я просто хочу ещё раз повторить то, что говорил: у меня никогда не было кого-то вроде тебя. И я правда не имею опыта в том, чтобы не ранить, не задевать, когда партнёр... такой. Знаю, что не имею права влезать и расспрашивать, но... — Он посмотрел в потолок, помял ладонью шею, куснул губу. — Я правда не знаю, как быть с...       — С японцем?       Юдзуру улыбнулся:       — Не совсем. Но я сам по себе уже не сказать что «японец», знаешь?       — Всё в порядке... я... возьму всё. Всё, что предложишь.       — Веришь?       Шёма кивнул:       — Люблю.       Когда Шёма прикрыл за собой дверь полутёмного и пустого номера, Юдзуру посмотрел на него. Выжидающе, вопросительно. Они договорились: сейчас идут порознь, Юдзуру светится на банкете, Шёма отбивает СМС Кане, что ушёл, потому что хочет спать, а потом Юдзуру догоняет его, и, если Шёма не передумает, он сделает первый шаг.       Шёма нервно потёр пальцами ладони и потянулся к Юдзуру. Он не знал и не мог знать, всё ли происходит так, как надо, всё ли он делает верно и как, главное, после глядеть в глаза Ицки, который, судя по всему, был вообще уверен в том, что произойдёт ночью. Юдзуру поцелуй перехватил и, положив ладонь Шёме на щёку, прошептал:       — Хочешь, сделаю так, как очень хотел, но стерпел сделать тогда, в Хельсинки?       — Ага...       ...коснулся губами нежно, невесомо почти, тронул едва, потом прихватил верхнюю, коснулся нижней, погладил ладонью, скользнув на шею, прихватил губами снова, и, наклонив голову в другую сторону, махнул по ним языком, пробуя самым кончиком. Шёма плавился опять. Держался за рукава пиджака Юдзуру, мучал ткань, портил... не жмурился, но на веках — горело. Юдзуру провёл пальцами к ключицам, распутывая галстук, Шёма ойкнул: из-за языка во рту этот «ойк» получился похожим на стон, Шёма испугался, почувствовал улыбку на губах Юдзуру, склонил голову, прерывая его:       — Хорошо, что стерпел...       — Не нравится?       — Я бы там умер. Если бы тогда. Вот так.       — А сейчас?       — Ещё хочу.       Когда Юдзуру, уже взлохмаченный и распалившийся, схватил Шёму за задницу через брюки и сгрёб к себе, Шёма понял, что не успевает ни отдышаться, ни подумать. Когда на диване в гостиной они стягивали друг с друга рубашки и Юдзуру схватил Шёму за запястья, шепча: «Не торопись, никто не сбежит. Ну? Спокойнее, дольше..», Шёма, похоже, прошёл точку невозврата. Сидя на маленьких декоративных подушках, раздетый по пояс и вжавшийся лицом в плечо Юдзуру, он снова жмурился до искр, хватал ртом воздух, понимая что в любой момент вырвется из горла стон: Юдзуру нежно-нежно, плотно прислоняя ладони, ласкал его бока и бёдра, пальцами стягивая всё ниже чёрные брюки и, совершенно не гнушаясь, залезал Шёме в трусы.       От этих ласк Шёма не сдержался раз. Медленно и размеренно — это было так хорошо и так протяжно: на самом деле Шёма не думал раньше, что сексом можно заниматься медленно. Что можно заниматься долго, и что от этого «долго» может быть так хорошо.       Второй раз с ним случился уже на кровати, уже без одежды вовсе, уже когда Юдзуру, обхватив рукой поперёк торса, прижимался к спине животом, ритмично двигаясь и держа Шёму свободной рукой за бедро.       Он уткнулся лбом в подушку, понимая, что, похоже, только что оглох из-за такой бури эмоций, а Юдзуру целовал его в плечо, перехватывал за плечи обеими руками, любил.       А потом пальцами впился в его кожу и замер, обмяк и лёг на Шёму, ткнувшись ему лицом меж лопаток и тяжело, очень тяжело дыша.       Он обнял, провёл пальцами по щеке Шёмы, заправив влажные от пота пряди ему за ухо: Шёме показалось, что дышит Юдзуру с хрипом.       — Юдзу-кун... — тихо, шёпотом, позвал Шёма, — ты в порядке?       — Хах... Разве не я должен тебя об этом спрашивать?       Шёма улыбнулся. И очень сильно захотел, чтобы Юдзуру остался. Чтобы не уходил к себе, чтобы вообще не уходил.       — Шёма, не спи. Нужно принять душ. Нельзя сразу так засыпать.       Шёма кивал. Он смотрел через плечо, но выключался. Выключался, несмотря на то, что хотел смотреть как можно дольше.       Шёма боялся, что Юдзуру уйдёт. Что сейчас он встанет и уйдёт. Поэтому Шёма обнял бы, прижался бы, но тело не слушалось. Юдзуру отстранился, поднимаясь с кровати.       — Не уходи...       — Я тут, я здесь, мы сейчас пойдём в душ и немного оба придём в себя, да? — Он исчезал из поля зрения, но его руки возвращались, обхватывали под мышками и поднимали над кроватью. Шёма вспомнил, что он абсолютно раздет, и заробел.       — Ну, пойдём, Шёма.       Его ноги коснулись пола, он спиной навалился на Юдзуру и вспомнил, что и Юдзуру абсолютно раздет. Шёма поднял на него взгляд и постарался найти опору под ногами.       Они стояли в душе, обнявшись, и, если бы не были так вымотаны прошедшим командным чемпионатом, банкетом и вообще, то, наверное, занялись бы любовью ещё раз. Юдзуру прижался губами к макушке Шёмы и прошептал:       — Спасибо. Спасибо, что позволил мне быть с тобой. Спасибо.       Шёма прикрыл глаза и хотел что-то ответить, но не нашёл сил. А потому обнял. Просто обнял и позволил нежить и лелеять себя дальше.

***

      Ицки стоял посреди гостиной и слушал. Слушал тишину. В прихожей валялись галстуки, на диване — рубашки, в спальне из-за прикрытой двери видны были валявшиеся на полу брюки. Ицки слышал, как сопит Шёма. Ему очень ясно это представлялось: на животе, повернув голову на бок и приоткрыв губы. Сколько раз, просыпаясь раньше брата, он собирался на учёбу, глядя на эту картину. Теперь было необходимо пририсовать в воображении худосочного долговязого Ханю, который наверняка лежал рядом, закинув и руки, и ноги, на его драгоценного брата. Он сжал кулак, выдохнул. «Всё нормально. Всё хорошо. Он сам сказал, что хочет».       Да, Шёма сказал сам.       Не прямо.       Он никогда не сказал бы прямо.       Но он вернулся после той пресс-конференции домой счастливый, светящийся словно: и такой красивый, каким Ицки его никогда не видел. Он нашёл фото с пресс-конференции, на которых братик плавится под обволакивающим взглядом Ханю. Посмотрел на них и понял. Понял, что пресс-конференция прошла очень хорошо.       Ночью Шёма не спал. Ворочался, вздыхал. Потом... Потом Ицки прислушивался и старался казаться максимально спящим, чтобы не смутить брата. Он не мог припомнить, чтобы раньше Шёма...       Ицки утром открыл свой телефонный дневник и сделал пометку об этом: «Шёма очень воодушевлён новым типом своих взаимоотношений с Ханю. В известном смысле».       Ицки не знал, что ему делать.       Как ему обращаться с этой ситуацией.       Шёма раньше... никогда никого не хотел.       Даже Дайске...       Такахаши Дайске так сильно нравился Шёме, Шёма краснел, глядя на него, смущался... Ицки был уверен, что Шёма влюблён в Дайске, Ицки думал, что Шёме хотелось бы быть с ним... но потом Шёма сказал, что боится. И что не хочет рисковать, слава богу, хорошим отношением к себе. Быть с ним Шёма не хотел.       С Ханю — хотел.       С того самого случая Ицки вёл в своём телефоне дневник, в котором держал просто фразы, факты о состоянии Шёмы. Без собственных домыслов: плакал, улыбался, грустил, был сонным. Когда Ицки осознал, что Шёма совсем не помнит то, что с ним сделали, долгое время он не понимал, что должен делать сам. Получалось, что хранителем страшной тайны остался один Ицки, ведь, как он считал, остальные от этих воспоминаний попросту отказались. Это было тяжело понять и принять. Жить с этим было... привычно, — с ужасом осознавал Ицки. Так не должно было быть. Не должно входить в привычку осознание того, что ты допустил надругательство над самым дорогим для себя человеком.       Шёма от общения с Ханю расцвёл.       Ицки был вынужден признать этот факт. Существование Дайске Такахаши напрягало Шёму, беспокоило. Ханю — с Ханю ему было легко.       Может, предполагал Ицки, Ханю смог дать Шёме то, что никогда не смог бы ему дать никто другой — безразличие к собственным качествам. Ханю было абсолютно всё равно, каким был Шёма, что он о себе думал. Ханю не разбирался, не оценивал и не вглядывался: просто брал и тащил Шёму за собой.       Насколько верно это было? Как надолго хватит такого отношения?       Когда с этим всё стало ясно, Ицки боялся, что это лишь игра слишком легкомысленного Ханю. Боялся, что это не надолго. К тому же Шёма сам сказал: «Не хочу быть временным развлечением». А потом плакал от радости, когда Ханю позвонил ему из своей Канады.       — И ты хочешь с ним увидеться?       — Очень.       — А с Хавьером решили?       Шёма промолчал.       Это всё ещё могла быть лишь игра Ханю. Игра. Развлечение.       Но Шёма сказал, что был бы счастлив оказаться рядом с ним. И Ицки не мог, не имел права встать на пути.       Он боялся за Шёму и не хотел доверять его никому.       Но любил Шёму он гораздо больше этого.       — Ты не боишься стать... «Временным развлечением»?       — Я не знаю, Ицки... Юдзу-кун предложил мне встречаться, и... не думаю, что он мог бы...       — Понятно.       Всё же в Ханю абсолютно всё было другим. От и до.       Такахаши казался серьёзным, Ханю — легкомысленным.       Такахаши был типичный «мачо», Ханю — ...был иным.       Ицки казалось, что Ханю не вдумчивый, но Ханю ни разу не расстроил Шёму. Всё то, что мнилось легкомысленными выходками, по факту оказалось именно тем, в чём его братик нуждался. Шёма не хотел, чтобы кто-то «разбирался» в нём, не хотел, чтобы люди были внимательны к нему и осторожны с ним. Дайске Такахаши всматривался в самое нутро Шёмы, словно пытался вынуть из него душу и забрать себе, возможно, так и не видя самого Шёму. Ханю лишь окинул взглядом и понял картину целиком.       Это и было нужно. Сам Ицки знал о Шёме так много мельчайших деталей, что вовсе подзабыл о том, что не всегда нужно досконально знать историю создания картины, чтобы понять её суть.       Сидя в кафе на первом этаже отеля, он всё ещё сомневался в том, насколько глубокие и продолжительные чувства способен породить этот поверхностный взгляд. Опасался того, что это вовсе не надолго, что вскоре иссякнет и растворится в очередной утренней дымке.       Сама мысль о том, что Ханю просто оставит Шёму, или о том, что Ханю просто что-то «пережидает» с ним, заставляла прикидывать: есть ли возможность закопать под мостом в Каниэ ещё один труп и насколько реально убить Юдзуру Ханю и остаться незамеченным.       Мысли о Каниэ пугали. О том, что за Ицки однажды придут и отнимут его у Шёмы, отнимут того пока единственного, кому Шёма доверял всё-всё, вносили неразбериху. Он не жалел о содеянном. Для Ицки смерть Такечи была необходима, как воздух. Он знал, что сделал это ради себя, не ради Шёмы. И теперь...       Теперь очень хотел перестать быть для Шёмы единственным. Чтобы Шёме было за кого ухватиться, если Ицки вдруг...       «Ицки, мы проснулись, всё хорошо. Спасибо...»       Никто не обратил внимания на то, что по щекам парня, склонившегося над пришедшей СМС, потекли слёзы.