***
Хавьер обнимал его поперёк торса и прижимал к себе, словно пряча в куртке от гуляющего по Торонто ветра. Юдзуру молчал, потому что не знал, что говорить. Он сам понимал, как нужно воспринимать происходящее, поэтому не нуждался в советах. Он просто не мог заставить себя воспринимать всё правильно. А ведь Евгений ему говорил, как надо. Что толку, если слова кумира не имеют пользы? Хавьер молча стоял у Юдзуру за спиной и согревал его своим дыханием, своим телом. Торонто лежал в ночи, под ногами была река, от прыжка в которую отделяли лишь бетонные с железным верхом перила. — Если хочешь, мы прыгнем вместе. Я прекрасно плаваю, я вытащу тебя. Клянусь. Юдзуру вцепился в руки Хавьера пальцами, замотал головой, глядя в чёрную, маслянистую, опалёную отражением фонарей Дандас-стрит реку Дон, закрыл глаза. Эта вода под ногами словно притягивала, высасывала душу, тянула к себе. Юдзуру было правда холодно. Руки Хавьера держали его поперёк корпуса. — Если один раз прыгнешь, будешь знать, каково это, оно больше не будет тянуть. Юдзуру знал, что это правда. Он уже однажды пытался отравиться, пытался задохнуться... Хавьер не отпускал и ждал. И в его жестах не чувствовалось ни грамма сексуальности, только... — Какая тебе разница, Хави? Почему? Хавьер плотнее запахнул свою куртку на них обоих, пряча легко простужающегося Юдзуру от ветра. За их спинами звякнул трамвай сети Блу найт: была уже глубокая ночь. — Ну потому что я тебя очень люблю и сдохну тут без тебя. Ну что? Нырнёшь? Юдзуру держался за руки Хавьера и глядел в воду. — Я не выплыву. — Зато мы — да. Тогда они, кажется, впервые целовались не в качестве прелюдии. Никто так и не перебрался на ту сторону перил, Юдзуру даже не знал, почему именно его так тянуло вниз: он ощущал отчаяние, ощущал боль, ощущал усталость и страх. Он точно не хотел умереть. Может, Хавьер прав: «хотеть прыгнуть» не значит «хотеть умереть»... Должно быть, он нуждался в чём-то совершенно ином, в том, что помогло бы ему жить дальше. Преодолеть то, что он, фактически выгнав из сборной прежнего лидера, не мог гарантировать того, что сможет его заменить. Хавьер обнимал хрупкого Юдзуру и прятал от всех в своей куртке, словно дорогой хрусталь. Он сильная личность, а Юдзуру так нуждался в ком-то сильном рядом. — Я такой слабый... Я всё ещё такой слабый. — Ты выиграл олимпийское золото, милый. Ты сильный. Юдзуру мотал головой, держась за плечи Хавьера. Нет, нет, это всё обман... ложь. Только Хавьеру все эти годы было плевать. Считал ли Юдзуру что-либо ложью или нет, отнекивался или соглашался. Хавьер знал Юдзуру, знал, какой он и что из себя представляет. И был настолько уверен в этом, что не допускал сомнений. Юдзуру был cariño*, его и только его cariño. Хавьер не мог позволить хрустальному Юдзуру случайно разбиться, хрустальный Юдзуру так нужен был Хавьеру. В период, в который он просыпался по утрам в постели Хавьера чаще, чем в собственной, тот даже решил, что Юдзуру не может без него дышать. Отчасти. Без него Юдзуру бы не дышал. Это точно. Если бы Хавьера не было рядом, Юдзуру не дышал бы уже давно. Юдзуру сейчас не задумывался бы о том, что на самом деле так накрепко связало их и где концы у этого узла. Без Хавьера Юдзуру не был бы тем Юдзуру, каковым он является. Был бы кем-нибудь другим или не был бы вообще. Мёртвым мог бы быть, да. Юдзуру это ощущал абсолютно ясно. Хавьер был его... Швартовым, маяком, напоминающим каждый день о том, ради чего Юдзуру есть здесь и сейчас. А это имело огромное значение. В трудные времена он, кажется, костьми мог лечь, только чтобы оказаться рядом. А сейчас Юдзуру не мог на него смотреть. Отворачивало. Хавьер сказал: я дам поносить мою медаль. Юдзуру как переключило в тот момент. После всего он подошёл к Хавьеру, повесил ему на шею свою медаль и сказал: «В моём сердце ты будешь чемпионом». Хавьер стиснул зубы и постарался улыбнуться, похлопал Юдзуру по спине. Хавьер не пришёл к нему той ночью. Юдзуру был один. А на следующее утро целовал в коридоре Хартвал-арены Шёму Уно. Шёма Уно глядел на него умопомрачительно красивыми глазами, едва дышал в его присутствии и призывно прикусывал губы: Юдзуру сносило крышу. Он был с Хавьером пять лет. Пять сложных, замечательных и плодотворных лет. Хавьер сам стирал себя из жизни Юдзуру, Хавьер перестал быть прежним, Хавьер ждал, что очередное золото чемпионата мира ему принесут на шёлковой подушечке прямо в номер. Это бесило. Хавьер не мог держать руки при себе, даже если обещал: он плевал на данное слово и продолжал задевать Шёму. Это бесило. Хавьер смотрел на Юдзуру свысока, не держал язык за зубами и считал хрустальным. Юдзуру усиленно воскрешал в памяти каждую деталь того утра в Хельсинки, прокручивал момент поцелуя, вспоминал прошлое и ждал ответа. Вечер ждал. И ночь. Юдзуру нуждался в ответе. Юдзуру должен был знать, уходит он куда-то или в никуда. То, что он «уходит», было для Юдзуру Ханю очевидным.***
На другом конце планеты длинными гудками отозвался телефонный звонок. Юдзуру понимал, что в тот вечер, когда у них с Хавьером всё началось, и в ту ночь, когда он открылся и впустил его в свою жизнь, ― это произошло лишь потому, что рядом не было того, кто сказал бы Юдзуру: «Если обижают, говори. Разберусь». Не было рядом того, кто разобрался бы. И Юдзуру усиленно искал этого «кого-то» в тоже сильном и тоже храбром Хавьере. И он остро ощущал, как такой человек необходим в жизни им, таким вот, каким был Юдзуру в то время: растерянным, сомневающимся, напуганным. Он, должно быть, сейчас тоже растерян, сомневается и, не исключено, напуган. Вызов приняли. ― Шёма?