Большая звезда

Наступила осень. Регина проводила ее сначала в Липках, а затем, когда погода окончательно испортилась и зарядили долгие дожди, перебралась в Петербург, который в осеннюю пору выглядел особенно унылым: серое небо нависало над зданиями, то и дело прорываясь тоскливым холодным дождем, деревья роняли последние желтые листы, а прохожие, кутающиеся в платки и шали, все как один опускали головы, стараясь укрыться от ледяного пронизывающего ветра. Регина никогда не любила осень, а эта давалась ей особенно тяжело, потому что она уже два месяца не виделась с Эммой. После свадьбы молодые уехали в свадебное путешествие во Францию, после совершили тур по странам Европы, навещая многочисленных родственников Кирилла и Эммы, а затем вернулись в Москву, где и поселились до зимы — в их петербургском доме не был закончен ремонт. Регина часто ловила себя на желании написать Эмме, но каждый раз что-то ее останавливало. Возможно, думала она, если бы Эмма хотела разговаривать, она написала бы сама, но с тех пор, как молодая принцесса вышла замуж, от неё не пришло ничего, и вскоре Регина решила, что брак для Эммы оказался гораздо более приятным, нежели она предполагала, и это значило, что их отношения закончены. Боль от разрыва усиливалась ещё и потому, что любовная связь с Эммой дала Регине то, чего не давали многочисленные любовницы, которых в ее постели перебывало достаточно — настоящее единение душ и тел. Когда графиня в очередной раз встречала кого-то, кто мог бы разделить с ней ложе, она невольно спрашивала себя: «А хочу ли я этого?», и ответ всегда приходил незамедлительно — нет. Ее мучило и бесило, что она, всегда с такой легкостью заводившая интрижки на одну ночь, теперь бесконечно тосковала по одной-единственной женщине, которая не могла и не хотела быть с ней, и это настолько противоречило ее привычному образу жизни, что даже нечуткий Леонид стал замечать, что его жена изменилась и больше времени проводит дома, правда, он списал это на возраст — графиня ведь приближалась к сорокалетию — однако в глубине души был даже рад. Он, конечно, слышал о многочисленных связях своей жены, но его воспитали в сознании, что великосветские особы должны вести подобный образ жизни, и смотрел на это сквозь пальцы. Регина же откровенно тосковала. Она попыталась заняться домом, перестроила несколько комнат, заказала из-за границы новую библиотеку, затем полностью переоборудовала домашний театр, которым увлекался Леонид, но тоска не отступала, и, казалось, она не отступит уже никогда. Словно лишившаяся смысла жизни сомнамбула бродила Регина по коридорам своего обширного дома, почти не принимая гостей, не делая визитов и иногда по целым дням не снимая домашнего платья. Слуги недоумевали, что случилось с деятельной и энергичной хозяйкой, а Леонид всерьёз обеспокоился здоровьем жены и даже велел вызвать своего личного врача, фон Хоппера, который постоянно жил в Липках, но приезжал по мере необходимости. Добавлял беспокойства Регине и Николай. С годами его образ жизни стал ещё более беспорядочным, порой запои длились неделями, а потом заботы о здоровье пасынка целиком ложились на плечи Регины, потому что Леонид, несмотря на то, что очень любил сына, не мог видеть его в том состоянии, в которое впадал наследник после неумеренных возлияний, и каждый раз спешно уезжал, а графиня оставалась наедине с капризным и отвратительным пациентом, который поминутно требовал исполнения своих желаний, так что служанки сбивались с ног, а Регина, как единственная, кто умел справляться с буйным пасынком, вынуждена была быть буфером между ними и Николаем и одновременно удерживать мужчину от нового запоя. Это немного отвлекало от мыслей об Эмме — когда в очередной раз Николая привезли откуда-то, видимо, с сенных барок, где он ночевал, допившись до чертей, Регина даже обрадовалась. Здоровая ненависть к Николаю затмила глухую тоску по Эмме, и появилось занятие — она приказала приготовить комнату с чистым незастеленным матрасом, принести туда воды и ремней (порой во время посталкогольного бреда Николай бывал невменяем, и его приходилось привязывать), потом велела набрать ванну воды — как и всегда после своих похождений пасынок немилосердно вонял — и пришла понаблюдать за этим процессом. Мыли Николая не девушки-служанки — Регина прекрасно понимала, что даже в бесчувственном состоянии он способен причинить вред любой из них, а у нее, как назло, в доме не было ни одной пожилой женщины, кроме поварихи. Все ее служанки были молоды и достаточно привлекательны, чтобы обезумевший от алкоголя мужчина мог захотеть изнасиловать их. К тому же ей было жалко девушек, потому что покрытый грязью и блевотиной пасынок не вызывал ничего, кроме омерзения, и поэтому мыл Николая позванный с конюшни Лука — высокий мужественный малый, которому Регина платила за невероятную работоспособность и какое-то ненавязчивое и греющее душу внимание к ней. Если бы Лука не был конюхом, а был равен ей по происхождению, она бы его даже уважала — насколько рассудительным и умным человеком оказался этот присланный из деревни малый. Регину он обожал, хотя и грубовато, по-мужски, и именно ему она доверила бы свою жизнь, случись в том такая необходимость. Мыть Николая ему было не впервой — он живо пришёл из конюшни на зов Регины — высокий, с бритой головой, мощный и хмурый, зашёл в комнату, где дымилась приготовленная служанкой ванна, наклонился над лежащим на полу Николаем и сноровисто принялся ножом разрезать его одежду, которая была столь грязна, что ее уже можно было только сжечь. Мало-помалу перед Региной представало тело пасынка — худое и бледное, покрытое темными волосами, притом с заметным животиком, с тощими ляжками, некрасивыми ступнями, грязное, к тому же во многих местах на этом теле виднелись синяки — то ли Николая били, то ли он сам ударялся обо что-то, но зрелище в любом случае было отвратительное. Лука, собирающийся снять с пасынка подштанники, покосился на стоящую рядом Регину и глухо проворчал: — Барыня, уйти бы вам что ли… Регина дернула плечом. — Не волнуйся, — сказала она. — Я и не такое видела в своей жизни. Это просто пьяный мужлан. — Негоже это, — продолжал ворчать Лука, но подштанники с Николая снял. Зрелище того, что было под ними, заставило отпрянуть даже повидавшего виды Луку. С глухим проклятием он выпрямился, держа в руке нож, а Регина, чувствуя подступающую к горлу тошноту, с ужасом смотрела на распростертое тело Николая. У пасынка был сифилис, причём запущенный — и это не вызывало никаких сомнений. Регина много раз слышала о подобных случаях ещё во время жизни в Германии, где «французская болезнь» была распространена даже среди очень богатых особ, не говоря уже о бедняках. Ее передернуло от отвращения. — Барыня… — Я вижу… — Регина взяла себя в руки. — Положи его в ванну и помой, только осторожно, а потом сожги вещи и сам вымойся с головы до ног. Понял? Лука коротко кивнул. Кусая нижнюю губу, графиня вышла из комнаты, затем почти бегом направилась к себе, тщательно вымыла руки (хотя к Николаю она не прикасалась) и села писать записку доктору. После, отправив мальчика на Васильевский остров, она велела собрать всех слуг в гостиной. — Молодой граф очень болен, — сказала она, глядя на испуганные лица слуг, которые не понимали, что происходит, но догадывались, что случилось что-то нехорошее. — С этого дня вы будете очень осторожны с ним. Ему надо есть из отдельной посуды, пользоваться отдельным полотенцем и никуда не выходить. Когда он очнётся, я с ним поговорю, а вы будьте крайне осторожны, без нужды к нему не заходите, понятно? Когда перешептывающиеся растерянные слуги разошлись в разные стороны, она вернулась к Николаю, которого уже одели и положили на застеленную кровать. Он все ещё был в забытьи и, видимо, бредил, потому что руки его метались по одеялу, а губы что-то беззвучно произносили, и Регина долго стояла, глядя на бесчувственное тело пасынка. Ей не было его жаль — слишком много крови этот человек попортил и ей, и отцу, но где-то внутри трепыхалось сознание того, что Николай непременно умрет, и это рождало странные противоречивые чувства. Она подумала о том, как скажет об этом Леониду, а потом о скандале, который неизбежно разразится в обществе, и стала размышлять, как бы скрыть истинные причины смерти от окружающих. В таких мыслях графиня и пребывала до самого прихода врача, который подтвердил ее опасения насчёт «французской болезни», прописал какие-то лекарства и отбыл, пообещав вернуться назавтра, когда больной очнётся. Наступил вечер, и графиня, которая в своей комнате готовилась ко сну, услышала крики, свидетельствующие о том, что Николай пришёл в себя. Накинув халат, она побежала по коридору и застала знакомую картину — привставший на кровати пасынок швырял в забившуюся в угол служанку те предметы, которые были рядом на туалетном столике, и громко кричал: — Принеси выпить, дура! Да поскорее, не то пожалеешь, что родилась на свет! Тупая сука! — Ваше сиятельство, — служанка бросилась к графине, а Николай устремил на вошедшую Регину мутный взгляд своих покрасневших глаз. — А вот и маменька пожаловала! Ещё одна дура, которая собирается меня учить жить, не так ли? Тоже хочешь получить свою порцию? И он взял со столика чашку с явным намерением швырнуть в ее Регину. Привыкшая к подобным эскападам графиня отстранила служанку и спокойно приблизилась к кровати. Лицо ее побледнело от бешенства, но ни следа испуга не было в темных острых глазах, устремлённых на Николая. — Успокойтесь немедленно, — сказала она. — Вам нужна помощь, и, если вы будете вот так себя вести, я вышвырну вас на улицу, где вам самое место, понятно? — Ах ты сука! — Завопил Николай, поднимая руку с чашкой ещё выше. — Ты не можешь меня вышвырнуть из моего собственного дома, немецкая приживалка! Вот я тебя! Пролетевшая мимо чашка привела Регину в еще большее бешенство. Она еле успела увернуться. Жестом велев служанке уходить, она встала перед трясущимся Николаем и упёрла руки в бока, сузив глаза от немыслимой ярости. — Я не просто могу вас вышвырнуть, я это сделаю, как и ваш отец, когда он узнает, что вы принесли в дом сифилис! По бледному лицу Николая разлился кирпичный румянец, из чего Регина сделала вывод, что о болезни он знал. Весь гнев мигом слетел с него, руки беспокойно зашарили по одеялу. — О чем вы? — Огрызнулся он, избегая встречаться глазами с мачехой. — О том, что вы заражены самой страшной болезнью на свете, дорогой сынок, — последние слова она выплюнула с нескрываемой ненавистью. — И это практически неизлечимо. Завтра придёт доктор и расскажет вам, как вы будете умирать и что с вами будет перед смертью! Вот тогда мы посмотрим, как вы запоёте! При последних ее словах Николай так побледнел, что графиня испытала нечто вроде жалости, но продолжала неумолимо говорить: — Ваш отец, узнав об этом, и видеть вас не захочет, и значит, только я одна и поддерживаю ваше никчемное существование, так что успокойтесь и делайте, что вам говорят, ясно? Николай вдруг залился слезами, и Регина отпрянула — слишком резким был переход от бешеной ярости к неудержимому потоку рыданий. — Разве я мог знать, — всхлипывал он, закрывая лицо руками. — Я не виноват, не виноват! Клянусь! Это все они, эти бляди, они вечно клянутся, что здоровы, а я был пьяный, я не виноват… Вы должны поверить мне! Регину передернуло от омерзения. Она выпрямилась, скрестила руки на груди и сказала: — Вас надо лечить. Если будете выполнять все, что я скажу, есть возможность выздоровления. Но до того — слышите! — вы будете покорным как ягнёнок! Никаких приступов бешенства, никаких требований, только просьбы и безоговорочное выполнение любых моих приказов! Николай кивнул, все ещё всхлипывая, и графиня, с трудом сдерживая гримасу отвращения, вышла из комнаты. Спустя две недели вернулся Леонид. Как и обычно, он подождал срок, когда его сын придёт в себя, и приехал, чтобы увидеть Николая уже чистым, выбритым и трезвым. Известие о болезни сына подкосило его, но Регине показалось, что муж испытал нечто вроде облегчения — слишком дорогой ценой ему давался этот единственный отпрыск. Уже был ноябрь, ударили заморозки, и по ночам земля покрывалась слоем инея, а в конце месяца неожиданно пошёл густой снег, и теперь весь город был укрыт его толстым пушистым слоем. Николай начал вставать с постели, сначала на несколько часов, потом на полдня, но ел по-прежнему у себя, и доктор говорил, что, возможно, течение болезни можно замедлить, если больной и дальше будет исполнять все рекомендации. Накануне Регине принесли письмо от Элен — та вернулась в Петербург и тут же захотела увидеться, правда, за заботами о пасынке, графиня совсем позабыла о развлечениях, о которых только и писала княгиня Долгорукая. Видно было, что в Европе она повеселилась как следует. Дорогая Регина! Не передать тебе, как я рада, что вернулась. В Италии было чудесно, очень тепло, совсем не как у нас, но отдыха не получилось — там нынче в моде другая любовь, и я уехала во Францию. Париж чудесен, столько возможностей, ты не представляешь! Мы с одной моей подругой (без имён, ты же понимаешь), наткнулись на Монмартре на один кабачок, так вот там можно заказать себе любое «блюдо». Сейчас в моде невинность, но я не любительница, однако и для меня нашлось очень много вкусного, так что жаль, что тебя здесь не было. Послушай, дорогая, на первой неделе декабря будет маскарад в честь возвращения императора, и мы с тобой непременно туда идём. Ты так давно не была в свете, сказали мне, что общество уже начало волноваться. Правда, я слышала, ты ухаживаешь за Николаем, но ведь это не оправдание, ты всегда ненавидела его, и такое рвение выглядит странно. Так что жду ответа, а лучше приезжай ко мне, и мы все обсудим. Я привезла из Франции новую служанку — это девочка как раз в твоём вкусе, блондинка с очень красивым телом и очень развратная, готова на все, ну конечно, придётся приплатить. В общем, дорогая, готовься к маскараду, а я буду очень ждать твоего ответа. Элен Д. Прочитав письмо, Регина от души посмеялась. Элен была в своём репертуаре — в этом мире ее интересовали только удовольствия, ничего больше. Она ответила подруге в самых приятных выражениях, что приехать никак не может — Николай и вправду болен, и оставлять его нельзя — но на маскарад поедет непременно. Она и сама чувствовала, как ей хочется покинуть унылый особняк и немного развеяться, разогнать тоску, которая хотя и отступила немного, пока графиня занималась Николаем, но полностью не исчезла. А ещё — и в этом Регина призналась себе лишь много после — она лелеяла тайную мечту увидеть там Эмму. Пусть эта встреча будет мимолетной, пусть принцесса счастлива со своим мужем, пусть между ними никогда больше не будет ничего, но увидеться было бы прекрасно, и Регина принялась раздумывать, какой костюм ей выбрать для маскарада, чтобы поразить строптивую принцессу в самое сердце. Думала она, впрочем, недолго — на следующий же день вызвала свою портниху, которая давно привыкла к причудам графини, и велела ей сшить костюм Клеопатры. Вместе они тщательно изучили альбомы с изображениями Древнего Египта, которых у Леонида было много, и остановились на том, что царица Египта в исполнении Регины должна выглядеть так: темное, плотно облегающее тело одеяние, призванное изображать египетский калазирис*, красивый пояс с золочеными украшениями, обёрнутый вокруг бёдер, прозрачная накидка, на шее обязательно ускх*, а на обнаженные руки надеть широкие браслеты, которые, как и ускх, поручили изготовлять ювелиру. Поскольку богатые египтяне все носили парики, придворный цирюльник также получил заказ — слегка вьющиеся волосы Регины не подходили для образа Клеопатры. Когда перед балом графиню облачили в этот наряд, даже скупая на эмоции портниха всплеснула руками — до того великолепная царица получилась из графини. Выразительное лицо Регины подчеркнули ярким макияжем — насурьмили глаза, ярко накрасили губы, а на обнаженные ноги надели золоченые сандалии, которые не скрывали разрисованные хной пальцы. Сам маскарад у императора был ежегодным развлечением, устраиваемым в честь возвращения государя из-за границы, где он проводил осень — страдая болезнью костей, монарх избегал дождливого и сырого климата Петербурга и уезжал до зимы в Италию или Испанию. Когда же ударил первый мороз и столицу завалило снегом, император вернулся, оживив тем самым слегка поскучневший Петербург, и первым, что он устроил, был тот самый маскарад в Эрмитаже. Маскарады были новшеством, привезённым матерью государя из Европы — в России аналогом таких увеселений всегда оставалась традиция рядиться на Рождество, но надевать на себя маски козлов и звериные шкуры было слишком экстравагантно для именитых особ, и поэтому появились маскарады, на которых дамы могли себе позволить то, чего бы им не простили в обычное время — например, одеться в откровенный наряд весталки или вообще в мужской костюм, и это было особым шиком для придворных — все они старались перещеголять друг друга в изобретательности. Регина за время своей жизни в России побывала уже на трёх маскарадах и всегда поражалась, как менялись лица женщин от надетых на них масок — ведь даже дурнушка выглядела красавицей, спрятав несовершенство лица под украшенной перьями венецианской диковинкой, и однажды они с Мари даже занимались любовью в комнате фрейлины, не снимая этих самых масок, настолько обе возбудились во время маскарада, наблюдая друг за другом в течение бала. На этот раз Регина тоже планировала надеть маску — образ она не портила, и ей было интересно, узнает ли ее Эмма среди всех этих разодетых дам, которые будут окружать их на маскараде. Вечером перед тем, как ехать в Зимний дворец, она разделась донага и долго изучала своей отражение, пытаясь понять, что изменилось в ней и изменилось ли вообще что-то — ведь в ноябре ей исполнилось тридцать восемь. Критически осмотрев себя, графиня пришла к выводу, что возраст ещё не сказался на ее фигуре — кожа была упругой, как и грудь, не знавшая молока и требовательных губ младенца, живот не обвис, ноги оставались стройными, а руки — тонкими, и даже шея — этот первый показатель возраста — ничем не выдавала ее. Оставшись довольна своим видом, графиня облачилась в простое изящное платье, велела упаковать костюм Клеопатры и подать карету. Перед отъездом она зашла к мужу — он отказался ехать на маскарад, сославшись на болезнь Николая, который, кстати, чувствовал себя вполне неплохо и уже почти месяц не пил водки. — Я уезжаю, — сказала Регина мужу, вскинувшему на нее глаза от документов, которые он заполнял, сидя за столом в своём кабинете. Его холодные глаза скользнули по ней, но он лишь молча кивнул, продолжая скрипеть пером по бумаге. — Возможно, я останусь ночевать у Элен, — графиня открыла дверь, собираясь уходить, но голос мужа остановил ее: — Я хотел поговорить с вами о Николае… Она резко обернулась. Что-то новое почудилось ей в голосе Леонида. Муж сложил руки на недописанные бумаги и смотрел на нее с какой-то скрытой мольбой и одновременно едва заметной неприязнью. — Я думаю, мы все понимаем, что он… он долго не проживет… Регина прикрыла дверь и приблизилась к мужу, сумрачно глядя на него карими глубокими глазами. — Мне тоже осталось немного. Нет, не перебивайте, графиня! У меня нет других наследников, кроме Николая, и меня это очень беспокоит… Графиня начала подозревать, каковы будут его дальнейшие слова, и холодная дрожь пробежала по ее спине. Она нервно сглотнула. — У нас с вами нет детей, — продолжал он, и Регина видела, что ему сложно говорить об этом — лицо мужа слегка покраснело, как и всегда, когда он приходил в ее спальню, чтобы неловко и поспешно выполнить «супружеский долг». — Я сожалею… — Начала она, но он прервал ее взмахом руки. — Возможно, мы мало пытались… Я не знаю, что теперь делать, но нам необходимо что-то предпринять… Я не могу так умереть и оставить мое состояние без наследника. Ее он, видимо, наследницей не считал. — И что вы предлагаете? — Внутренне содрогнувшись, спросила Регина насмешливо. Муж опять отвёл глаза, игнорируя этот непочтительный тон. — Когда вы вернётесь, мы… Она поняла его. Обычно Леонид редко вспоминал о своих супружеских правах — обычно это происходило раз или два за несколько месяцев, а теперь ему уже исполнилось шестьдесят, и Регина знала, что муж с трудом способен привести своё мужское орудие в надлежащее состояние. Ее снова передернуло. — Но ваше здоровье… — Она стиснула зубы, пытаясь придать лицу обеспокоенное выражение. Леонид сокрушенно покачал головой. — Когда я был в Италии, врачи посоветовали мне одно средство… — Он прервал себя и наморщил лоб. — В общем, графиня, я надеюсь, что вы… поняли меня… Регина внутренне застонала. Чертов Николай, он, даже умирая, умудряется портить ей жизнь! — Я вас поняла, — сказала она и повернулась к двери, пытаясь совладать с нахлынувшим отчаянием. **** Эрмитаж, украшенный к маскараду, был великолепен как никогда. Залы и коридоры украсили лентами, шарами и искусственными цветами, скрученными лучшими мастерицами дворца, повсюду были расставлены вазы с шампанским и вином, полы натерты до блеска, и Регина, войдя вслед за Элен в бальную залу, понемногу забыла о тяжелом разговоре с мужем, окунувшись в атмосферу праздника, которую, казалось, источали даже стены. Большинство гостей уже съехалось — сначала все они подолгу переодевались в выделенных для этого комнатах, а затем запрудили огромный зал, наполнив его шуршанием платьев, запахом духов и пудры, красотой и блеском костюмов, и от разнообразия вокруг рябило в глазах. Трудно было узнать во всех этих феях, волшебниках, греческих богинях и прочих персонажах кого-либо знакомого, и это составляло одно из очарований маскарада. Элен, одетая русалкой, тут же принялась комментировать наряды знакомых дам, указывая веером на ту или иную скользящую фигуру и шепча на ухо Регине смешные скабрезности. Графиня же обозревала зал сквозь прорези в маске, ища одну-единственную женщину, которую хотелось видеть до боли, и никак не могла ее найти. Зал был полон народа. Император, нарядившийся в костюм Наполеона, приветствовал всех небольшой речью, а затем дал сигнал к началу бала, и пары тут же заполнили центр помещения, принявшись кружиться в вальсе. Регину пытались пригласить трижды, но она всем отказывала, и, пока Элен увлечённо танцевала с высоким графом Сенчиным в костюме римского патриция, пробралась к столику с шампанским. Она рассеянно пила маленькими глотками ледяное вино, разглядывая окружающих, и думала о том, какой пустой стала ей казаться ее собственная жизнь. Ещё полгода назад, меняя любовниц и живя в своё удовольствие, Регина порхала подобно мотыльку и была абсолютно счастлива, и вот она стоит — красивая, в великолепном костюме прекраснейшей из женщин, провожаемая восхищенными взглядами мужчин и при этом чувствует себя самой несчастной на свете. За что, спрашивала она себя и не находила ответа. За что ей эти страдания, нелюбимый муж, сифилитик-пасынок, за что страсть к недоступной женщине, за что? И тут Регина увидела Эмму. У неё перехватило дыхание, а кровь бросилась в лицо при виде возлюбленной: стоящая в десяти метрах Эмма была наряжена гусаром. Она расположилась в углу зала, возле окна, рядом с каким-то молодым человеком в костюме пажа — на ней были доломан и ментик, гладко зачёсанные волосы тщательно убраны под кивер, а стройные длинные ноги плотно обхватывают белоснежные рейтузы, при виде которых у Регины пересохло во рту. Мужская одежда — и не просто одежда, а военный мундир — подчеркивали женственность Эммы и делали ее просто невыносимо желанной. Пока Регина приходила в себя, не в силах отвести глаз от девушки, Эмма заметила ее пристальный взгляд и, конечно, узнала его. Не узнать Регину было невозможно — стройное тело, обтянутое тонкой тканью, не скрывающей ни одного изгиба, таинственно мерцающие карие глаза за прорезями маски, алые чувственные губы — могла ли Эмма спутать ее хоть с кем-то? По губам принцессы пробежала легкая улыбка, и она слегка подняла бокал с шампанским, как бы приветствуя Регину, и графиня внезапно почувствовала, как увлажняется у нее между ног, потому что в этом образе молодого прекрасного гусара Эмма хоть и оставалась собой, но приобрела что-то, до того момента никак не проявлявшееся: ее глаза смотрели на Регину так, будто она и вправду была мужчиной, страстно желающим женщину, и ноги у графини стали ватными, когда она поняла, что мечтает прижаться обнаженной грудью к этому жёсткому мундиру, почувствовать губы, терзающие шею, услышать низкий шёпот в ушах, хочет быть взятой силой где-нибудь в темном переулке, и — она это знала — Эмма хочет того же. Невыносимое желание отдаться Эмме, откровенно раздевающей ее взглядом, было столь сильным, что Регина поспешила отвернуться и схватила со столика бокал ледяного шампанского, надеясь немного притушить огонь, полыхающий у неё между ног. Но алкоголь лишь распалил ее, снял запреты, сверг преграды, воздвигнутые ею внутри себя, и более всего её возбуждало то, как вела себя Эмма — возбудив графиню своим жарким взглядом, она спокойно продолжала разговаривать, прохаживаться по залу, смеяться в ответ на шутки мужчин, поражённых не меньше Регины невероятным преображением хрупкой девушки в молодого прекрасного гусара, танцевать и совершенно не обращать внимания на графиню, которая не могла прийти в себя, так сильно ее поразил вид Эммы. Муж ее, одетый пиратом, иногда подходил к девушке, сально обнимал за талию, и наблюдающей за ними Регине казалось, что это сильно смахивает на любовь двух юношей — прижавшиеся друг к другу тела невольно вызвали в воображении зрелище, неоднократно виденное ею в темных местечках Европы, где взрослые мужчины любили открыто целовать юных эфебов, подобно своим далёким предкам из Древнего Рима или Греции. Кирилл был уже довольно сильно пьян, и его губы, шепчущие что-то Эмме, приводили графиню в ярость — сознание того, что он будет ночью раздевать это прекрасное тело, снимая с него военный мундир и обнаруживая под ним упругую юную грудь с розовыми набухшими сосками, убивало Регину, но она ничего не могла сделать. Графиня выпила гораздо больше, чем собиралась, и вечер уже был в самом разгаре, когда она, придя из уборной, обнаружила, что Эмма весело смеётся, стоя у окна рядом с молодой графиней Ростопчиной — та только недавно вышла в свет, и теперь жадно впитывала все происходящее вокруг с живостью очень юного существа, для которого высший свет и его причуды были ещё в диковинку. Это была маленькая хрупкая блондинка с огромными серыми глазами и розовым чувственным ртом, с повадками молодого оленёнка и таким же выражением на лице — когда она смеялась, казалось, что звенели невидимые колокольчики. Регина видела, с каким восхищением она смотрит на лицо Эммы, которая, видимо, так вошла в роль гусара, что даже невольно приняла любимую гусарскую позу — она облокотилась на подоконник, скрестив стройные длинные ноги, и смотрела на графиню Ростопчину с такой же томной насмешливой улыбкой, с какой до этого на Регину. Графиня сжала рукой бокал. Что она себе возомнила? Стоит и у неё на глазах флиртует с этой девчонкой, которая впервые вышла в свет и смотрит на нее как на божество! Потом она спросила себя, ревность ли это, и когда поняла, что действительно ревнует, разозлилась ещё больше. Если бы чертова Эмма не была так прекрасна в этом наряде юного гусара, то можно было бы как-то терпеть, улыбаться в ответ на шутки очередного кавалера, танцевать с ним, а потом гордо удалиться. Но Регина не могла отвести взгляда от бёдер Эммы, обтянутых белыми рейтузами, от ее усмешки, изгибающей губы в греховно-искусительной усмешки, от ее грациозно-мужественных движений, и очередной раз отказала какому-то одетому факиром кавалеру, который подошёл пригласить ее на танец. Нужно уходить, решила Регина. И сделать это надо так, чтобы никто не видел, и прежде всего — Эмма. Нужно выскользнуть из толпы гостей, спрятаться в библиотеке или комнате для служанки, переодеться, велеть подать карету и ехать домой, к больному сифилисом пасынку и мужу, желающему сделать из неё выгодное капиталовложение с помощью наследника. Бросив последний взгляд на беспечно болтающую Эмму, которая даже не смотрела в ее сторону, графиня медленно стала пробираться сквозь группы разговаривающих людей к дверям. — Ты куда, дорогая? — Элен Долгорукая остановила ее: сама она стояла рядом с каким-то мужчиной лет сорока, выглядевшим так, будто он долгое время жил в очень жаркой стране. — Простите, граф, я на минуту… Регина окинула взглядом ее стройное тело в роскошном костюме русалки, обнаженное гораздо больше дозволенных модой и приличиями пределов, и задала себе вопрос — не предложить ли Элен поехать с ней? Но, краем глаза посмотрев на Эмму, отказалась от этой мысли. Она хотела одного-единственного человека в этом зале, и знать, что невыносимый огонь между бёдер не сможет потушить, кроме красавчика гусара, заставило ее едва слышно застонать. — Ты больна? Ты очень бледная, дорогая, — Элен коснулась руки Регины. Графиня кивнула, мечтая выйти на свежий воздух: в зале внезапно стало нечем дышать, но она знала — это не из-за недостатка кислорода. — Да, мне нехорошо, и я хочу уехать. Наверное, слишком много выпила шампанского. — Ах, как жаль, — сказала Элен, и Регина поняла, что, если бы она предложила княгине поехать с ней, та бы согласилась. — Но лучше тебе и вправду поехать, вдруг сделается обморок… послать с тобой кого-нибудь? — Нет, — Регина замотала головой, до боли сжимая веер в руке. — Я прекрасно доберусь сама. Спасибо, Элен. Пробравшись, наконец, к выходу, она решила не переодеваться, велела подать ее карету, приняла от лакея шубу и вышла на крыльцо, с наслаждением вдохнув начавший леденеть воздух, в котором уже явственно чувствовалась пришедшая недавно зима. Пахло прелой листвой и морозом, в воздухе кружились редкие снежинки. Регина плотнее закуталась в шубу и уткнула нос в воротник. Резкий ветер леденил обнаженные ноги, но она не чувствовала холода. Ее карета, которой правил старый кучер Фёдор, подкатила к крыльцу, графиня села и уже собиралась постучать Фёдору, чтобы ехал, как вдруг дверца распахнулась и в карету влетела Эмма, звеня шпорами, и решительно уселась рядом. Потрясённая до глубины души Регина не сразу нашлась, что сказать в ответ на такую наглость. — Ты… что ты делаешь? — Уезжать, не попрощавшись, нельзя, — усмехнулась Эмма, решительно постучала в стенку кареты, и лошади тут же тронулись. Колёса зазвенели по брусчатке, карету затрясло. — Хотя ты и не поздоровалась… — Ты с ума сошла? — Регина, кутаясь в шубу, возмущённо сверлила ее сверкающими от гнева глазами. — Вдруг тебя видели? — Наплевать, — Эмма вдруг пересела на одно с ней сиденье, по-мужски раздвинув ноги, наклонилась и сказала, улыбаясь: — Гусары ведь отчаянные люди… ты разве не знала? Регина почувствовала, как при этих словах жаркая волна бежит по ее телу, достигая низа живота. Эмма пожирала ее пламенным взглядом, но не двигалась, лишь слегка покачивалась, когда карета подскакивала на очередном ухабе. Графиня ощущала запах кожи, ткани и оружия, а ещё — нежный, вплетенный в это аромат самой Эммы, и невольно раздувала тонкие ноздри, пытаясь вобрать в себя как можно больше этого запаха. Эмма, не сводя с неё взгляда, едва заметно усмехнулась. Она словно стала абсолютно другой — такой графиня ее ещё не знала, и эта новая Эмма могла вот так запросто запрыгнуть к ней в карету, как настоящий гусар, вознамерившийся овладеть женщиной, которую он захотел, едва увидев, могла смотреть вот так — жарко и пламенно, раздевая взглядом, могла быть уверенной в том, что ей не откажут и не вышвырнут вон на полном ходу, хотя с любым назойливым поклонником Регина бы именно так и поступила. — Тебя могли заметить, — сказала Регина хмуро, глядя в запотевшее стекло. — Ты представляешь, что было бы, если бы это случилось? Эмма придвинулась чуть ближе, кладя руки на обтянутые рейтузами бёдра. — Это того стоило, — подмигнула она, и по телу графини вновь пробежала жаркая волна. Глядя на графиню с легкой загадочной улыбкой, Эмма ласкала взглядом это любимое лицо, пытаясь возместить месяцы разлуки. На Регине все ещё была маска, и это невероятно возбуждало: то, как она подчеркивала прекрасные черты и выделяла чувственные губы, слегка припухшие от желания, как выделяла скулы и точеный подбородок, как скрывала и одновременно не скрывала лицо. — А твой муж? — Сухо спросила Регина, подчеркнув слово «муж» и надеясь стереть этим усмешку на губах нахальной Эммы Свенвельд, но не тут-то было: Эмма даже бровью не повела. — А что муж? — Взгляд девушки не отрывался от губ Регины. — Он тебя волнует? С каких пор? Регина возмущённо повела плечами, отчего шуба ее распахнулась, открыв грудь, обтянутую тонкой тканью египетского наряда. Между ожерельем и декольте оставалась полоска обнаженной кожи, и бесстыдный взгляд гусара тут же скользнул туда. Графиня вспыхнула. — Меня волнует, что он скажет, когда узнает, что его жена сбежала с бала… Эмма придвинулась ближе, при этом ее обтянутое рейтузами бедро коснулось бедра графини, и это невинное прикосновение отдалось где-то внизу живота, так захотелось положить руку и ощутить упругие мышцы под жаждущими пальцами. — Он слишком пьян, чтобы заметить это, — прошептала Эмма, лаская Регину взглядом серых, затуманенных желанием глаз. Низкий козырёк головного убора скрывал ее волосы, делая лицо принцессы похожим на лицо юного мальчишки, такого красивого, что графине хотелось смотреть на нее бесконечно, а потом зацеловать до умопомрачения. — Что ж ты не осталась с графинечкой Ростопчиной? — Ехидно спросила она, открывая веер и принимаясь обмахиваться им. Эмма усмехнулась. — Я просто разговаривала с ней, ничего больше. Но мне приятно, что ты ревнуешь. Глаза Регины под маской сузились, презрительный чувственный рот словно умолял, чтобы его поцеловали. — Я никогда не ревную, мой юный ретивый друг, — презрительно фыркнула она. — Просто вы казались… увлечёнными друг другом… Эмма не сводила с неё глаз, горящих странным огнём — никогда раньше она так не смотрела, и Регина опять почувствовала слабость в ногах. Было ощущение, что вместе с мужским костюмом Эмма приобрела и ту присущую мужчинам черту, которая иногда могла пугать — способность желать кого-то так сильно, что это выходило за рамки, способность брать силой, как когда-то в пещере первобытный человек брал приглянувшуюся ему самку: не обращая внимания на ее сопротивление. — Я знаю, — пробормотала вдруг Эмма, забирая из внезапно ослабевших пальцев Регины веер и откладывая его в сторону. — Ты думаешь, что могу смотреть на других женщин, да? Желать сделать с ними то, что делала с тобой? Она вдруг положила руку на талию Регины и властно притянула ее к себе. Горячее дыхание коснулось лица графини, жесткая ткань ментика прижалась к ее обнаженной руке. Эмма жадно скользила взглядом по слегка приоткрытым губам Регины, которая жадными толчками втягивала воздух. Близость Эммы опьяняла, и крохотная жилка на шее Регины билась в такт пульсации между ее ног. Воздух в карете сгустился, и Эмма наклонилась, а рука ее поднялась чуть выше, скользя по талии. — Что ты себе позволяешь? — Ослабевшим голосом спросила Регина, принимая игру. В ответ Эмма прижала ее ещё крепче, а ладонь ее скользнула вверх, сжимая мягкую грудь сквозь ткань калазириса. Регина вдруг вырвалась и залепила ей пощечину — несильную, но довольно ощутимую. Кивер Эммы чуть сбился, открывая серебристые в свете фонарей волосы и маленькое нежное ухо. — Уберите руки, сударь, — прошипела она оскорбленно, и, поначалу опешившая Эмма, вдруг поняла, что пытается сказать графиня, и моментально возбудилась так, как никогда в жизни не возбуждалась. Щека ее горела, но ещё сильнее горело между ног — так, что низ живота сводило от желания ощутить в себе пальцы графини и погрузить свои в мягкую плоть любимой женщины. — Ах так, — она вдруг схватила Регину за предплечья, грубо притягивая к себе: — Вам, стало быть, нравится сила, ваша милость. Ну так вы получите силу. Регина, пытаясь отбиваться, задевала руками шершавые шнурки ментика, и от этих прикосновений у неё мучительно твердели соски, до которых Эмма пыталась добраться губами, с жадностью терзая тонкую ткань, стягивая ее с плеч. — Фёдор… на козлах… — задыхаясь, проговорила Регина, когда Эмме удалось распахнуть полы шубы и слегка приспустить калазирис, обнажая начало груди. — Он услышит. — А ты будь тихой, — прошипела девушка, и ткань с треском поддалась, открывая жадному взгляду упругие груди с темными сосками, слегка подрагивающие в такт движению кареты. Она уже почти полностью навалилась на Регину, сковывая ее, просунув гладкое обтянутое бедро между ног, и теперь руки графини беспомощно шарили по спине Эммы, а сама она, опустив голову, дразнила грудь Регины легкими покусывающими поцелуями. Кивер Эммы мешался, лез в глаза, и графиня одним движением сорвала его с головы девушки, обнажив гладко зачёсанные волосы, стянутые в тугой пучок. Графине мучительно хотелось распустить их, но девушка перехватила руки Регины, прижав к груди, и громкий стон сорвался с губ графини, когда она обнаружила себя обездвиженной и беззащитной. — Молчи, — Эмма подняла голову от блестящего мокрого соска, губы ее тоже были влажными, и графине невыносимо хотелось поцеловать их, но у девушки были свои намерения — она провела рукой вниз, нащупывая край калазириса, и холодный воздух омыл обнаженные ноги Регины. Она не надела белья под египетский наряд, и, обнаружив это, Эмма издала полузадушенный шипящий звук. Пальцы легко скользнули во влагу, которой уже было так много, что она начинала стекать по бедру, и девушка резко задрала подол вверх, обнажая ноги графини. Нервно вздымающийся смуглый живот, раскрытые стройные бёдра, кусающая губы Регина, которая смотрела на Эмму, уже не сопротивляясь, абсолютно шальным взглядом — все это натолкнуло девушку на весьма интересную мысль. Единственным отличием костюма Эммы от настоящей гусарской формы было отсутствие сабли: даже в декоративном исполнении она была слишком тяжела и мешала бы девушке танцевать, поэтому вместо неё на поясе Эммы висел небольшой кортик в ножнах, в длину он достигал сорока сантиметров и был весьма внушителен на вид. Его рукоятка, гладкая, чёрная, с небольшой шишечкой на конце, привлекла внимание Эммы. Одним движением она выдернула кортик из ножен. Звук металла, чиркнувшего о металл, заставил Регину открыть затуманенные глаза. Эмма с усмешкой подняла кортик на уровень глаз, а потом провела лезвием по ткани, все ещё скрывавшей тело графини выше пояса. — Почему ты не писала мне? — Спросила, задыхаясь, Регина, глядя, как Эмма опускается на колени у ее ног. Холодный воздух омывал влажную промежность, и это ощущение — что она лежала почти голая, распластанная на сиденье, с раздвинутыми ногами, отчаянно жаждущая быть взятой — лишало ее сил, оставляя лишь дикое животное желание отдаться Эмме прямо сейчас, невзирая на то, что их могут поймать в любой момент. — Я была жутко зла на тебя, — нахмурившись, ответила девушка, а затем подцепила свернутую в валик на талии ткань и резким движением разрезала ее, оставляя Регину обнаженной и дрожащей от холода и страсти. — Ты уехала сразу после свадьбы и оставила меня наедине с этим… И я знаю, куда ты уехала… о, я все знаю… Она вдруг очутилась между ног Регины, почти грубо раздвигая ее бёдра. Графиня ахнула от неожиданности, но Эмма крепко удерживала ее, положив руки на слегка дрожащие колени и не отрывая взгляда от припухших алых губ Регины. — Ты ведь поехала к Элен Долгорукой? — Вкрадчиво спросила принцесса, опуская глаза и внимательно разглядывая то, что было открыто ее взору, почти бессознательно закусив губу. Регина всхлипнула, едва заметно двигая бёдрами, словно подаваясь навстречу, но Эмма продолжала смотреть, ничего не делая, и это было невыносимо. — Ты спала с ней? — Угрожающе произнесла Эмма, а потом графиня почувствовала, как ее изнывающему от желания лону прикоснулось что-то твёрдое и холодное. — Что ты… делаешь? — Заткнись, — прошипела Эмма, продолжая касаться ее этим предметом, дразня возбужденный вход. — Ты же не хочешь, чтобы твой кучер остановился, услышав твои крики, пришёл и увидел тебя такой — голой, беспомощной, с раздвинутыми ногами, истекающей желанием… Регина всхлипнула, а Эмма, наклонившись, поцеловала ее в том месте, где бедро переходило в лобок, совсем рядом, но недостаточно близко, а твёрдый предмет медленно двинулся, входя в Регину, отчего графиня мучительно застонала. — Так спала? — Эмма подняла голову, неумолимо двигая вперёд восхитительно прохладную рукоятку кортика — а это была именно она — и растягивая Регину так, что она почувствовала, как влага хлынула с новой силой. Ей было почти больно, но вместе с тем так приятно, что в голове помутилось, ноги задрожали, упираясь в пол кареты, а коварная Эмма продолжала свои движения, только теперь она двигала рукоятку взад-вперёд, с каждым разом просовывая ее все дальше, словно проверяя, сколько Регина может принять, и от этого бёдра графини то приподнимались, то опускались, и взгляду принцессы представало то, чего она ещё не видела — как женская плоть, словно таявшая при нажатии, принимает в себя рукоятку кортика, истекая сладкой влагой, а выше всего этого графиня кусает губы, пытаясь сдержать рвущиеся наружу стоны. — Откуда ты… знаешь? — Задыхаясь, спросила Регина, кладя руку на плечо Эммы. — Мне Мария сказала, — Эмма сильно вдвинула рукоятку, которая погрузилась по самую гарду, и графиня негромко вскрикнула. — Она намекнула, что Элен и ты… что вы были любовницами… — О боже… — Регина подалась вперёд бёдрами, раскрываясь ещё сильнее, пытаясь вобрать в себя все, что Эмма могла в нее ввести. — Откуда она вообще знает? — Девушка выпрямилась, стоя на коленях между ног графини. Теперь уже рукоятка кортика не была холодной, и с каждым движением Регина ощущала сладкие токи, пронзающие все ее тело, а потом рука девушки обхватила ее правую грудь, а лицо, искаженное злобой и страстью, приблизилось, оказавшись совсем рядом. — Она… однажды она… — Регина глубже насадилась на рукоятку, которую Эмма безостановочно вдвигала в нее, делая все более резкие толчки. — Однажды она хотела…, но я… сделала вид, что не понимаю… — Мария? — Эмма вдруг остановилась, прерывистое горячее дыхание овевало искусанные губы графини, лицо стало задумчивым и спокойным. Регина застонала и сделала движение бёдрами, умоляя девушку продолжать. — Я не спала с Элен, — выдохнула графиня, кладя руки на плечи Эммы и чувствуя, как близок пик удовольствия. — Я ни с кем не спала после… — После? — Эмма сделала резкий толчок, и Регина всхлипнула. — После тебя… Я никого не хочу, только тебя! Вдруг рукоятка выскользнула из Регины, и та ошеломлённо и протестующе застонала. Эмма поцеловала ее грудь, вздымающийся живот, прошлась языком по лобку, а потом опустилась на колени, закидывая гибкие ноги графини себе на плечи. — Я хочу почувствовать, как это произойдёт… — прошептала она, обжигая горячим дыханием пульсирующую плоть графини. — Своим ртом. Хочу выпить тебя до дна… Громкий стон Регины уже было не заглушить ничем, но графиня не смогла его сдержать. Эмма прильнула ртом к влажному лону любимой, облизывая ее так нежно и мягко, что Регина извивалась на сиденье, крепко запустив пальцы в ее волосы, разрушая туго стянутый пучок, ероша их и двигая в такт движениям языка напряженными до предела бёдрами. Она уже чувствовала, как дрожит графиня под ее ртом, и в тот самый момент, когда Регина подалась вперёд, намереваясь получить своё долгожданное удовольствие, снова вдвинула рукоятку кортика в распростертое тело графини и сделала всего несколько толчков, одновременно работая языком, и тело женщины взвилось в воздух, приподнимаясь над сиденьем, а мучительный задушенный стон вырвался из зажатого ладонью рта. Регина извивалась, кусая свою руку, пульсируя вокруг рукоятки, сжимая ее потаёнными мышцами, а Эмма продолжала облизывать ее сочащуюся плоть, пока не почувствовала, как графиня расслабляется, безвольно опускаясь на сиденье. Она подняла голову, глядя на полузакрытые глаза и закушенные губы Регины, которая наблюдала за Эммой сквозь полуопущенные веки. Потом руки графини притянули девушку наверх, жёсткая ткань ментика прижалась к обнаженным чувствительным соскам, а рот Регины нашёл губы Эммы. Поцелуй был долгим и сладким, и, когда он закончился, обе опять дрожали от желания — Эмма от неудовлетворенного, а графиня от нахлынувшего вновь. Одним движением девушка сорвала маску с любимой и нежно слизнула сладкую испарину, образовавшуюся над верхней губой Регины, что привело к новому глубокому поцелую. — А ты почему не писала? — Задыхаясь, спросила девушка, когда поединок языков закончился. Регина обхватила ее лицо руками, глаза ее сияли, дыхание щекотало губы Эммы. — Я думала, ты счастлива с Кириллом… и не хотела мешать этому… Помрачнев, Эмма отвела взгляд, а потом наклонилась, целуя обнаженные плечи Регины. — Счастлива я только с тобой, — прошептала она, зарываясь лицом в изгиб шеи графини. — С ним ничего подобного нет. И не может быть. Регина прижала ее к себе, уже не со страстью, а с каким-то новым, но не менее сильным чувством — обхватила руками, стремясь слиться в одно целое и чувствуя губы, ласкающие ее шею. Эмма не шевелилась, тяжело дыша, не желая разрушать волшебный момент, и вдруг карета, вздрогнув, резко остановилась. Обе женщины синхронно замерли, осознавая, что находятся в весьма щекотливом положении — карнавальный костюм Регины был безвозвратно испорчен, да и вид Эммы не менее красноречиво говорил о том, чем она занималась последние двадцать минут. — Приехали, вашсиятельство, — раздался глухой голос Фёдора с козел, и что-то заскрипело: видимо, кучер слезал, чтобы открыть дверцу. Регина поспешно принялась натягивать шубу на обнаженное тело, а Эмма — приводить в порядок свой гусарский костюм. — Заснула она там, что ли… — Ворчал кучер, осторожно спуская тяжелое тело на землю. Раздался скрип снега. — Все в порядке, Фёдор, я сейчас выйду!  — Поспешно крикнула Регина, застегивая шубу и пытаясь пригладить растрёпанный парик. Эмма натянула кивер, вложила кортик в ножны, огляделась, ища следы преступления, и вдруг глаза их встретились. Первой засмеялась Регина, смех рвался из ее груди, неудержимый и счастливый, а девушка вторила ему, зажимая ладонью рот, чтобы не напугать Фёдора, скрипящего валенками вокруг кареты. — Что мы будем делать? — Спросила Регина, отсмеявшись. Она чувствовала себя превосходно, несмотря на холод и всю щекотливость положения — они с Эммой сидели в карете рядом с особняком, где ждал ее муж и больной пасынок, на девушке был помятый костюм гусара, а Регина вообще под шубой была почти обнажена, но, насколько помнила графиня, настолько острого счастья она не испытывала никогда за всю свою жизнь. Внезапно она почувствовала, что может все на свете, и ничто никогда не разрушит это ощущение абсолютного блаженства и спокойствия. — Что мы будем делать? — Переспросила Эмма, улыбаясь. Глаза ее горели любовью и теплом. — Я не знаю. — Что? — Не знаю! Разве это важно?