Большая звезда

Утром Регина, не спавшая всю ночь, поехала завтракать в один из ресторанов Петербурга, где подавали любимые ею блюда немецкой кухни. Поднявшись с кровати, она долго и тщательно убеждала себя, что ничего ужасного не произошло, что свадьба Эммы — дело давно решённое и устраивать из этого трагедию смешно и глупо. Но, несмотря на уверения разума, сердце ее болело так сильно, что она решила уехать из дворца. Видеть Эмму за завтраком, понимая, что ночью ее держал в своих объятиях Кирилл, знать, что он делал с ней — это было выше сил графини. Она подумывала вообще не возвращаться в Зимний, а поехать к одной своей бывшей любовнице — княгине Долгорукой, жившей в особняке на Крестовском острове, переночевать у неё, а утром, когда Эмма и Кирилл уже отбудут в свадебное путешествие, вернуться. Это было глупо, и Регина понимала, что поступает как девчонка, убегающая от реальности, но такой боли она не испытывала уже давно — с того самого дня, когда она узнала о предательстве Даниеля — и ей казалось, что только находясь на расстоянии от Эммы, она сможет свыкнуться с этой болью и научиться терпеть ее. За завтраком она выпила несколько рюмок водки, чего никогда себе не позволяла, затем велела мальчишке-посыльному мчать на Крестовский и отнести записку княгине, чтобы спросить, сможет ли та ее принять. Мальчик вернулся спустя час и принёс ответ, что княгиня будет безумно рада видеть Регину, и тогда графиня окончательно решила ехать к ней в гости. Она приказала сообщить во дворец мужу, что нынче не вернётся, а сама села в карету и поехала по набережной, с удовольствием разглядывая в окно стройные изящные парусники и тяжелые военные корабли, запрудившие акваторию Невы. Возле воды все казалось легче, солнце ласково грело землю, и Регина замечталась. Мелькнула мысль уехать, отправиться в путешествие по Европе, пожить в Германии, на родине, затем поплыть на корабле до Испании, поближе к теплу и ласковому морю… Забыть, не думать о пронзительно серых глазах Эммы, ставшей женой другого, забыть о ее ласках, найти новых женщин, свободных, открытых страсти и, главное, нелюбимых, с которыми можно просто получать удовольствие, а потом забывать их лица и тела… Княгиня Долгорукая, вдова тридцати восьми лет, занимала трёхэтажный особняк на Крестовском острове рядом с Малой Невской, и уже много лет ее жизни могла позавидовать любая свободолюбивая женщина тех времён. Рано овдовев и получив в наследство миллионы, Элен вела тот образ жизни, который мог бы со стороны заслужить общественное порицание, если бы она, со свойственным ей умением завоевывать людей, не дружила со всем высшим светом, безошибочно угадывая, как и с кем нужно разговаривать, и поэтому даже если слухи о ее диковинных увлечениях и появлялись среди великосветских дам, то обязательно находились люди, готовые своей жизнью клясться, что Элен — целомудреннейшая из женщин, а сплетник или сплетница просто завидуют ее красоте и богатству. Между тем, княгиня имела весьма своеобразные любовные предпочтения, а, поскольку была женщиной очень страстной, то ей приходилось всеми правдами и неправдами выискивать возможности для осуществления своих странных желаний, но, тем не менее, ей это всегда удавалось. Регина познакомилась с Элен так же, как и с Мари — через тот самый замкнутый круг дам, предпочитавших «проводить время без мужчин». Порой раз, а то и два в месяц они организовывали специальные «вечера», на которых собирались только избранные, называли это «салоном», и мужья этих дам искренне верили, что их жены вышивают, играют на фортепиано и от души чешут языками, обсуждая великосветские сплетни. На деле почти так и было — за исключением того, что те, кто приходил в этот «салон» смотрели друг на друга совсем не так, как обычно женщины смотрят на подруг. Регина попала на один из таких вечеров пять лет назад, когда ее тогдашняя любовница Мари, сверкая глазами, рассказала ей о неком удивительном сюрпризе, который приготовила княгиня Долгорукая, только что вернувшаяся из-за границы. Регина, неукоснительно соблюдавшая своё железное правило — ни с кем не встречаться больше одного раза, не собиралась идти на этот вечер, тем более, что выказывать на глазах всего света свои предпочтения значило становиться соучастницей этих дам, но Мари, с которой она уже один раз провела ночь, слишком нравилась ей, к тому же стояла глухая зима, в Петербурге ударили страшные морозы, и делать было совершенно нечего. Почему бы и нет, подумала Регина, решив, что ей не помешает хоть раз в жизни побыть в кругу тех, кто ее понимает, да и посмотреть на таких же, как она, «содомиток», как называли их другие, было интересно. Сам вечер ей не слишком понравился. Во-первых, многие дамы были ей знакомы, и при встрече ни одна сторона не смогла сдержать удивления — некоторых графиня знала как примерных жён и матерей. Во-вторых, ощущение неловкости не прошло даже после трёх или четырёх бокалов шампанского. В-третьих, диковинный сюрприз, о котором говорила Мари, оказался довольно неприятным. Дело в том, что устроительница вечера, княгиня Елена Александровна Долгорукая, которая сразу привлекла внимание Регины, была в достаточной степени развращенной особой. Обладая великолепной внешностью, она с легкостью соблазняла представителей обоего пола, независимо от их сословия. В высшем свете она заслуженно носила прозвище Елена Прекрасная — высокая блондинка с пронзительными синими глазами, очень стройная, но с хорошей фигурой, чувственным пухлым ртом и грациозно-завлекающими движениями, она пленяла сердца всех, с кем сталкивалась, и число ее любовных побед неуклонно росло. Регина сразу отметила ее среди дам, подумав, что княгиня больше похожа на тех, кто склонен к мужскому полу, однако последующие события заставили ее отказаться от этой мысли. Многие из женщин, посещающие эти «салоны», были хотя и богаты, но некрасивы, мужеподобны, и найти любовницу им было гораздо сложнее, они не пользовались успехом в том узком кругу женщин, которые осмеливались появляться на таких вечерах. Остальные же все уже по много раз сменили друг друга в качестве любовниц, и свежая кровь в лице Регины вызвала нешуточный ажиотаж. Правда, графиня Мельникова не искала отношений, да и Мари, с которой она недавно познакомилась, интересовала ее больше остальных, однако необычайная красота Элен Долгорукой надолго засела где-то в ее памяти, и она часто вспоминала о ней впоследствии, когда рассталась с Мари. Некоторое время Регина наблюдала за Элен со стороны, ничем не выказывая своего интереса, но однажды, встретившись с книягиней на балу у губернатора Царского Села, решила рискнуть. Как оказалось, Элен тоже часто думала о Регине и была увлечена ею. От окончательного шага графиню удерживало только воспоминание о том вечере и о необычных увлечениях Долгорукой. Развращенная многочисленными любовницами и любовниками, княгиня перестала получать удовольствие от обычной любви, и, чтобы возбудиться, ей требовалось нечто особенное. И каково же было удивление Регины, когда она узнала, что эта в высшей степени красивая женщина любила спать с карликами и карлицами: видимо, чтобы компенсировать своё совершенство, ей приходилось выискивать людей не слишком красивых, и, будучи выше среднего роста, она выбирала в партнеры уродливо несоразмерных с ней особ. Сюрприз, устроенный княгиней на вечере пять лет назад, оказался публичной любовной сценой двух лилипуток, специально привезённых ею из Греции. На глазах изумленной публики две малюсенькие, похожие на обезьянок, женщины принялись ублажать друг друга, и Регина, которая думала, что повидала в жизни всякое, невольно захотела отвернуться — ее это зрелище никак не возбуждало. Зато по лицу княгини Долгорукой она читала как по книге — выражения то безумного любопытства, то искреннего наслаждения сменяли один другое, и Регина тогда подумала, что ей жаль эту красивую женщину, которая так насытилась любовью, что ей требовалось нечто настолько странное и необычное, дабы ощутить настоящий экстаз. Потом воспоминания о том вечере сгладились, ушли, и Регина почти забыла о Долгорукой и ее странных страстях. И только когда они встретились на том балу у губернатора, и Элен, которая сразу подошла к Регине, намекнула ей на более близкое знакомство, графиня, истосковавшаяся по ласке, не стала сопротивляться. Единственное, что смущало ее, это страсть Долгорукой к карликам, и, когда они уже лежали в постели, осторожно осведомилась у Элен об этом, на что женщина весело рассмеялась и махнула рукой. — Ах, ты об этом, — сказала она игриво. — Да, есть грешок… иногда мне хочется, и я позволяю себе этакую шалость…, но не постоянно… В постели она была неутомима, немного эгоистична, но зато замечательно умела доставлять удовольствие, и Регина, которая после Мари ни с кем не отступала от своего железного правила, с сожалением рассталась с этой необычной женщиной. Впрочем, они не перестали общаться — княгиня писала письма Регине, та отвечала, а на светских раутах они часто разговаривали, однако никогда больше не переходили грань дружеских отношений. И вот теперь, глядя на распахнувшую объятия княгиню, стоявшую на пороге гостиной, Регина всерьёз задумалась, смогла бы она лечь в постель с этой красавицей с той же легкостью, с какой сделала это несколько лет назад. — Регина, душечка, — пухлые розовые губы на миг прижались к губам Регины, и ее обдало запахом изысканных французских духов. — Ты все так же прекрасна! Я рада, что ты приняла, наконец, мое предложение погостить. Элен тоже присутствовала на свадьбе датской принцессы, но они с Региной не смогли поговорить — выбрав себе в собеседники насмешника Рядновского, сходившего от неё с ума, графиня Мельникова пила бокал за бокалом шампанское, причём абсолютно не пьянея, а потом, когда обед закончился, уехала во дворец и весь вечер провела в своих покоях, сославшись на то, что у неё болит голова. Так что княгиня Долгорукая особенно была счастлива видеть бывшую любовницу, на которую украдкой бросала взгляды все утро: Регина была из тех женщин, которых украшает гнев и ярость, и в день Эмминой свадьбы она была невероятно хороша. Элен рассчитывала возобновить отношения с Региной — перебрав в своей постели весь петербургский свет, она решила, что лучше графини ей не найти, и, поскольку была уверена, что та одинока (муж, естественно, не считался), то письмо Регины, присланное с мальчиком-посыльным, было как нельзя кстати. Она велела накрыть на веранде роскошный завтрак в восточном стиле — прямо на полу, на вышитых подушках, под пологом, украшенным искусно выписанными журавлями, и, когда Регина легла на подушки, опустилась напротив неё, одетая в домашний изысканный халат, блистающая, розовая и холёная, и ее синие глаза с удовольствием заскользили по телу графини. — Отчего ты вчера ушла так рано? — Спросила княгиня, когда служанка разлила чай по маленьким пиалам и бесшумно удалилась. Регина махнула рукой. — Просто устала… все эти праздники порядком утомляют… Сегодня на графине было новомодное французское платье — с пышным турнюром и белым кружевным жабо. Она сняла шляпку и ее искусно уложенные волосы блестели в свете проникающего сквозь занавески солнца. Элен с удовольствием смотрела на ее красивое, немного утомлённое лицо. — Да, ты выглядишь усталой… может, тебе отдохнуть? У меня здесь полный покой — хоть нагишом ходи. Элен чуть приподнялась и потянулась за мундштуком, становясь похожей на большую ласковую кошку. — Кстати, ты не хочешь съездить отдохнуть за границу? Регина чуть вздрогнула: княгиня будто прочитала ее сокровенные мысли по дороге сюда — уехать, бросить все, заниматься любовью, ни о чем не жалея, а потом купаться в тёплом море, это ли не рай? Нет, призналась она себе, это не рай. Рай был бы, будь рядом Эмма… и она представила себе тонкие сильные руки, насмешливую улыбку и лукавый серый взгляд. Потом перевела глаза на Элен, которая довольно улыбалась. — Не знаю, — сказала Регина хмуро. — По правде говоря, меня посещала мысль об отъезде, но… За этим «но» стояло многое, однако Элен, слава богу, уловила только одно, самое простое, лежавшее на поверхности. — Ты боишься сплетен, дорогая? — Женщина презрительно фыркнула и закурила. — Брось, при нашей с тобой репутации великосветских шлюх нам ничего не будет. — Княгиня, уж не приглашаете ли вы меня разделить с вами ложе? — Лукаво спросила Регина, отпивая из пиалы душистый чай. — Этот разговор мы уже вели, и с тех пор ничего не изменилось. Княгиня провела пальцем по вырезу своего халата, открывающего вид на великолепные ключицы и начало груди. Регина невольно скользнула взглядом по кремовой коже. Элен была красива, знала это и беззастенчиво этим пользовалась. — Я помню наш разговор, но ведь… все могло измениться… Регина понимала, чем она привлекла Долгорукую — вовсе не своей красотой и не умениями в постельных делах. Княгиня не могла бы так уж возбудиться ни от красоты женщины, ни от ее умелых рук — всего этого ей уже было мало. В ту ночь, когда графиня и Элен разделяли ложе, Регина позволила ей одну вещь, которую мало кто мог позволить, и княгиня, перебрав всех прочих потенциальных любовниц, видимо, не нашла ни одну, согласившуюся сделать то, что сделала тогда Регина. Поэтому сейчас ласковые развратные глаза Элен следили за каждым движением графини, впитывая его. Регина улыбнулась. — Это лестно, Элен, правда, но я не одна сейчас. Голубые глаза княгини вспыхнули любопытством и затаенным разочарованием. — Как? Я думала… ты говорила, что ни с кем не встречаешься дважды. Регина пожала плечами и отправила в рот кусочек пахлавы. Отчитываться перед Элен не входило в ее планы. — И кто же эта счастливица? — Прищурилась княгиня. — Или, о боги, это… счастливец? — Не могу сказать. Сама понимаешь. Элен покачала головой и затушила папиросу в пепельнице, стоявшей рядом с ней. — Надо же…, а я не знала…, но могу сказать, ей или ему с тобой повезло… ты знаешь? — Она понизила голос, хотя никого поблизости не было. — Ты знаешь, как тяжело стало находить в Петербурге любовниц… просто невероятно… совсем нет выбора… я думаю уехать в Европу на год-другой, потому что это же невыносимо… Регине вдруг стало ее жаль. Да, раньше она и сама вела такой же образ жизни — бесконечный поиск женских тел, которые не задерживались в памяти, а давали минутное облегчение, жизнь охотницы, возбужденно рыскающей по ночным джунглям за новой жертвой, а потом — омерзение, усталость, пресыщение. Она вдруг отчётливо поняла, что не хочет никого, кроме Эммы, и осознание этого было облегчением и мукой одновременно. — Да, в Петербурге и Москве мало осталось добычи, — пожала плечами Регина. — Но ведь ты ищешь не просто любовниц… Тонкие брови Долгорукой сошлись на переносице. — Ты все о том, дорогая… Ну да, есть у меня небольшие предпочтения… но, помнится, ты и сама была не против… Регина махнула рукой. — Я помню! Ей не очень хотелось об этом говорить. Княгиня несколько минут лежала, опершись на локоть и задумчиво отправляя в рот одну за другой чёрные крупные виноградины. Потом приподнялась. — Очень жаль, конечно, но я переживу… — Она мило улыбнулась. — Что ж, тогда нам нужно как следует развлечься… сегодня вечером повезу тебя в одно место… Ее глаза заблестели. Регина с тоской подумала, что хотела просто провести время в своей комнате, почитать, а утром, когда муж пришлёт записку, собраться и уехать в Липки, но по виду Долгорукой она поняла — та настроена развлекаться. И то хорошо — возможно, удастся отвлечься от мыслей об Эмме. Бурная ночная жизнь Петербурга была известна Регине не понаслышке. Когда-то, больше десяти лет назад, отпустив себя, она посещала множество сомнительных заведений, в которых можно было найти развлечения на любой вкус — инкогнито, естественно. Почему-то именно в Петербург стекались со всей России самые странные люди с самыми странными интересами. Москва, оставаясь в глубине души, патриархальным городом, не терпела подобных вольностей — и все развратники стекались в Северную Венецию, наполняя ее своими причудами и словно соревнуясь, кто кого переплюнет. Так, однажды Регина и Мари побывали в «салоне», где собирались любители жестокости. Это не особенно удивило графиню — она и сама порой не была против грубой любви, а рыжая страстная Мари всегда была готова предоставить ей это — но некоторые приспособления, которые использовали в этом «салоне», удивили даже ее. Слышала она и о тех, кто занимался тренировкой собак для нужд некоторых дам из высшего света, и это уже вызывало у неё истинное отвращение. Вообще же в Петербурге сквозь пальцы смотрели на шалости богатых особ — и Регина знала это как никто — именно там она проверила свой первый опыт, открывший графине всю глубину ее влечения к женщинам. Произошло это так. После трёх лет брака Регина окончательно уверилась, что ее жизнь кончена, и она никогда не познаёт радостей любовного ложа. Ей шел всего двадцать второй год, молодое красивое тело требовало ласки и страсти, а все, что она получала, было однообразное болезненное совокупление с мужем, воспринимавшим супружеское ложе как нечто рутинное, то, чего нельзя избежать и что нужно исполнять, как долг вроде военной службы или церковных ритуалов. Начав жить в Петербурге и общаться с придворными дамами, графиня узнала много интересных подробностей о жизни высшего света — почти у всех замужних женщин были любовники, а некоторые не гнушались и услугами молодых красивых парней из лакеев, кучеров, садовников и прочей крепостной челяди. Эти связи были широко распространены и даже не очень порицались, особенно если муж был много старше жены и не мог выполнять свой супружеский долг. Вообще же нравы в России поначалу потрясли Регину. Она узнала о так называемом «снохачестве» — когда в отсутствие сына, мужа дочери, роль его брал на себя отец и спал со своей невесткой, причём не скрывая этого. Подобные обычаи были широко распространены среди крестьян, и, хотя не приветствовалось, но вполне принималось крестьянской общиной. Про древние обычаи вроде Ивана Купалы и последующего совместного разврата она знала и так — от тех самых богатых сластолюбцев, которые со смехом говорили: «а чем мы хуже предков?», когда устраивали «райские ночи» в борделях и питейных заведениях. Тем летом Регина жила в загородном поместье родителей мужа — графа и графини Мельниковых, которые ещё были живы (они почти одновременно скончались пять лет спустя). Отец Леонида, старый граф, был мягоньким сухоньким старичком, безмерно скучным и всецело находящимся под каблуком у жены — дородной особы, на голову выше его ростом и управлявшей в доме всем, начиная от мужа и заканчивая последней девкой из дворовых крестьян. Регина скучала в этом огромном старинном доме, где единственным развлечением была библиотека и нехитрые сельские радости вроде купания или сбора ягод. Компанию ей составляла лишь свекровь да две-три приживалки, все истовые богомолки, разговоры которых сводились к обсуждению святых мест, в коих они побывали. Леонид неделями отсутствовал, предпочитая жить в пыльном Петербурге, и молодая графиня отчаянно пыталась найти развлечение, однако ничего не могла придумать. На исходе июня неожиданно умерла ее старая нянька Грета, привезённая из Германии и любимая Региной как мать, и тогда свекровь велела прислать из деревни новую служанку для невестки — и ее прислали. Когда девушка впервые появилась в покоях Регины, та внутренне ахнула — это была настоящая русская красавица. Ее пшеничного цвета волосы были гладко зачёсаны и убраны под красный платок, стройное тело волновалось под сарафаном при ходьбе, руки были маленькие, хотя и обветренные, изящной формы, а лицо поражало — глядя на нее, графиня вспоминала гравюры итальянских мастеров — на них девушки были изображены с такими же очаровательно-пухлогубыми личиками, только, в отличие от темноглазых итальянок, у девушки очи были серые, похожие на штормовое море, большие, прекрасной формы. Звали ее Арина, и она была замужем за молодым конюхом графа Мельникова — высоким сильным парнем, на которого заглядывались все дворовые девки. Они поженились лишь весной, несколько месяцев назад, и Ивана взяли на конюшню, а Арину прислали в дом, чтобы обучилась прислуживать господам: в поместье не хватало домашних слуг. Графиня Мельникова велела Арине служить новой хозяйке со всем усердством: в ее обязанности входил утренний туалет Регины, затем помощь в одевании, уборка в комнате, забота о цветах и регининой собаке, сеттере Вилли, а вечером она должна была помогать графине отойти ко сну. Помимо этого, молодая служанка выполняла разные мелкие поручения, которых у Регины было немало. Девушку сразу же переодели: старшая графиня не терпела русской одежды, и все ее слуги носили европейское платье, так что теперь Арина ходила по дому в скромном сером платье, выгодно обтягивающем ее стройную фигурку, а на голове носила кружевную наколку или чепчик. Ее позолоченные солнцем руки высовывались из укороченных, три четверти, рукавов, и Регина часто украдкой любовалась ею: в движениях девушки была неосознанная грация, какой-то внутренний аристократизм, и графине нестерпимо хотелось поговорить с Ариной, узнать ее поближе, но тому было два препятствия, и одно из них состояло в сдержанности самой Арины, а второе — в том, что Регина плохо знала язык. За три года в России она почти не научилась говорить по-русски: в высшем свете это не было популярно, а с крестьянами она не разговаривала. И вот теперь впервые ей захотелось понять, о чем ведут бесконечные беседы эти молодые смешливые девушки, среди которых была и Арина, в те редкие минуты, когда они собирались на заднем дворе и оглушительно смеялись, наполняя знойный летний воздух звуками своего серебристого смеха. Регина часто наблюдала за крестьянками из окна и особенно любовалась Ариной: ведь в присутствии графини она бледнела и почти не поднимала глаз, а тут, стоя среди подруг, она не просто смеялась открыто и громко, но и заметно было, что эта юная крестьянка обладает весьма сильным характером. Впрочем, это было видно и по тому, как она служила: однажды старшая графиня Мельникова случайно вошла в покои Регины вечером и увидела, что на свечах нагар. Регина не придавала этому никакого значения, но пожилая дама так резко и неприятно напустилась на Арину, обругав ее «паршивой бездельницей», что девушка, побледнев ещё больше, схватила щипцы и принялась спешно снимать со свечей оплывшую часть, а, когда свекровь уходила, Регина заметила взгляд, брошенный Ариной на хозяйку, и взгляд этот был полон сдержанной ярости. В этот же момент Арина заметила, что графиня смотрит на нее, однако глаза не отвела, а Регина вдруг подмигнула ей, как бы говоря: «ну, что взять со старой кошёлки», и тогда едва заметная улыбка тронула красивые губы служанки. Самой же странной и одновременно волнующей частью работы Арины было то, что в ее обязанности входило одевать, причёсывать и иногда даже мыть Регину. В те времена богатые дамы почти не делали этого сами — они полностью зависели от своих служанок, которые ухаживали за их телом так же, как садовник ухаживает за садом — тщательно и подолгу. Правда, Регина никогда не любила, чтобы ее одевали словно ребёнка, и, поскольку ее нянька была уже слишком стара, не заставляла бедную женщину выполнять эту нелегкую работу, но, когда появилась Арина, девушке четко объяснили, что она должна делать, и первое же утро началось с того, что служанка, внеся в комнату таз для умывания с горячей водой, дождалась, пока Регина встанет с постели и умоется, а потом жестом показала, что хочет расчесать ей волосы. Удивленная, графиня подчинилась, села за туалетный столик и, едва руки Арины коснулись ее головы, расправляя запутавшиеся за ночь пряди, замерла — из нежных пальцев служанки в ее голову словно текли невидимые токи удовольствия. Никогда ещё ей не было так приятно, когда ее касались, и Регина вся отдалась прикосновению этих чутких пальцев, укладывающих ее волосы в нетугую утреннюю косу или высокую прическу для приема гостей. Также дело обстояло и с одеванием. Едва с прической было покончено, Арина стала выносить из гардеробной платья, демонстрируя одно за другим Регине, и, когда нужное было выбрано, несмело приблизилась, протянула руки и стала аккуратно расстёгивать маленькие пуговки на ночной рубашке графини. Поначалу Регина смущенно отпрянула, но на лице девушки выказалось такое удивление, что графиня волей-неволей подчинилась. Вблизи можно было беспрепятственно рассмотреть сливочно-гладкую кожу Арины, ее длинные пшеничные ресницы, розовые пухлые губы, одну из которых она закусила, маленькие лепестки ушей, разлет ключиц, тронутых загаром… Тонкие руки двигались в районе груди графини, рождая странные ощущения — Регина только надеялась, что девушка ничего не заметит, — по телу вниз бежала томная волна удовольствия, и графиня незаметно переводила дух, чувствуя запах, исходящий от крестьянки — молоко, мёд и дикий аромат полей, будто в волосы она сунула веточку вереска. Длинные полы рубашки разошлись, и взгляду Арины предстало тело Регины — абсолютно обнаженное — и, графиня могла бы поклясться, что девушку взволновало то, что она увидела. Большие серые глаза тут же вспыхнули, встретившись с глазами Регины, и графиня немного расслабилась, осознав, что не она не одна чувствовала это странное томление, собирающееся внизу живота. Сбросив рубашку, она жестом дала понять, что дальше справится сама — и Арина, розовея щеками, только подавала ей одну за другой части гардероба, а потом помогла затянуть корсет. С этого момента Регина стала ждать утреннего туалета как чего-то особенного, выделяющегося на тусклом распорядке дня. Она уже совершенно спокойно обнажалась перед служанкой, и ей доставляло странное удовольствие видеть, как взгляд Арины скользит по ее гладкой коже, иногда случайно падая в район бёдер — отсутствие волос на интимных местах графини явно вызывал у девушки особенный интерес. Между тем, эту практику Регина привезла из Германии, в России же, она знала, мало кто удалял интимные волосы, а уж крестьянки и подавно — и ее мучал вызывавший дрожь внизу живота вопрос — а какого цвета волосы у этой Арины? Такие же, как на голове, цвета спелой пшеницы? Или более тёмные? И тогда она прятала улыбку, с особенной жадностью глядя на склоненную голову служанки, которая ловко подшивала ее нижнюю юбку, думая о чем-то своём. К концу лета Регина стала понемногу привыкать к своей новой игрушке — и сама Арина перестала ее дичиться. Теперь графиня заставляла служанку учить ее русскому — и именно это послужило причиной событий, последовавших сразу после того дня, когда муж прислал Регине письмо, сообщая, что он возвращается в Петербург и ждёт ее там. Обычно уроки русского проходили во время рутинных будничных занятий вроде того же утреннего туалета или завтрака, когда Регина ела, а Арина, блестя лукавыми глазами, сидела возле окна на пуфике и вышивала. Тогда Регина поднимала, например, чашку, и спрашивала по-немецки или по-французски «как это называется?», а Арина, улыбаясь, говорила: — Чашка. И графиня повторяла, смешно коверкая слово, отчего обе смеялись. Так, за один всего месяц Регина научилась называть почти все предметы обихода вроде чашек, тарелок, ложек, могла перечислить предметы мебели и одежды, вот только ей с трудом давались глаголы, и обычно она выражала свои мысли только неопределённой формой, например, вместо «я хочу пить» она говорила «я хотеть пить», и тогда Арина со свойственным ей терпением произносила, глядя почему-то на губы графини «я — хочу — пить», и ее собственные пухлые губы изгибались, приоткрывая мелкие белые зубы и влажную поверхность розового языка, и Регина повторяла, как зачарованная «я хочу», «хочу», «хочу»… Она и сама не заметила, как привязалась к служанке — порой просила сопровождать ее в прогулках, и тогда они брели вместе по аллеям обширного запущенного парка, и Регина хотела бы спросить девушку о сотне разных вещей, но ей не хватало языка, и потому они ограничивались тем, что девушка называла ей виды деревьев или цветов, которые в обилии росли по обочинам аллей. Однажды за такой-то прогулкой их застал муж Арины, проезжавший графского коня. Регина ещё издалека увидела светлую фигуру на коне, скачущем по траве, а увлечённая плетением венка Арина ничего не замечала. Вскоре топот копыт заставил ее поднять голову и приложить узкую ладонь к глазам, всматриваясь в приближавшегося всадника, в котором Регина с неудовольствием узнала Ивана. На лице своей служанки она увидела странное выражение — не то смесь удивления и беспокойства, не то радости и грусти, но не успела распознать, что именно чувствовала Арина, потому что Иван, узнав графиню, быстро спешился, поклонился и что-то крикнул жене. Та, бросив взгляд на хозяйку, ответила ему немного смущенно, а потом принялась теребить венок, лежавший у неё на коленях, поглядывая на графиню. Регина поняла, что Арина не решается отойти, и жестом отпустила ее к мужу. Встав и приблизившись к Ивану, девушка принялась что-то быстро ему говорить, а он отвечал с довольно хмурым видом, поглядывая на сидящую в траве графиню, которая задумчиво вертела в руках недоплетенный венок. — Все хорошо? — Спросила Регина, когда служанка вернулась. Та кивнула, усаживаясь рядом. — Du liebst ihn? (нем. «Ты любишь его?») — Спросила вдруг Регина. Девушка вскинула на нее глаза и недоумевающе нахмурилась. Графиня вдруг поняла, что говорит по-немецки, а не по-русски. — Ты… любить? — И кивком указала в сторону уезжавшего Ивана. Тонкие тёмные брови Арины приподнялись, лицо окрасил нежнейший румянец. Большие серые глаза ее смотрели на Регину со странным выражением. Потом она быстро что-то сказала, но графиня ее не поняла. — Что? Арина повторила свою фразу, но словарного запаса графини, ограниченного названиями посуды и одеждой, не хватало для того, чтобы понять девушку. В конце концов, служанка просто кивнула и сказала, словно желая отделаться от неприятного вопроса: — Да, люблю, — и это Регина поняла. Потом Леонид прислал то самое письмо, и графиня поняла, что отъезд неизбежен. Стоял уже август, самый лучший месяц в году, с полей тянуло сладким запахом сена и цветов, ветви в саду ломились от яблок и слив, и Арина стала реже появляться в покоях Регины — старая графиня поручила ей также помогать на кухне. Близился день отъезда, и Регина все чаще ловила себя на мысли, что хочет остаться в поместье, выучить, наконец, русский язык и поговорить с этой юной девушкой, занимавшей ее мысли, о чем-то настоящем, серьёзном, а не только о посуде и деревьях. Однако Леонид требовал ее приезда, жаловался на Николая, просил помочь с домом, и, скрепя сердце, графиня решила уехать в последний день лета. Утром того дня как обычно пришла Арина, принесла ей завтрак, и графиня сказала ей, стараясь уловить выражение лица девушки: — Я завтра… уехать… Девушка вскинула на Регину глаза — большие и непонимающие — и что-то сказала, и графине показалось, что Арина пытается скрыть разочарование, промелькнувшее во взгляде. — Да, ехать, — повторила графиня, и служанка кивнула, протягивая руки к ночной сорочке, чтобы помочь снять ее, но Регина вдруг резко отстранилась. — Нет, — сказала она, уклоняясь, и Арина поспешно встала, отступила на шаг и взглянула на покусывавшую губу графиню. Та хотела уже скинуть сорочку, как и всегда по утрам, но вдруг ей стало не по себе. Она указала служанке на пуфик у окна. — Туда. Идти. Почему-то именно сегодня она не могла сделать то, что делала до этого каждый день в течение двух месяцев. Глядя на склоненную над шитьем головку служанки, Регина сумрачно думала о том, что в Петербурге она отвлечется, что, наконец, увидит друзей, и, вероятно, эта неуместная тяга к крестьянке есть ничто иное как желание пообщаться с такой же молодой девушкой, ведь просидев все лето в деревне, графиня разговаривала только со стариками, и потому-то ей и полезло в голову всякое нежелательное, вроде того, какого цвета волосы у крестьянки внизу живота, и, уже одевшись, она жестами показала Арине, что ей нужно собрать вещи, а потом ушла завтракать в столовую. По пути ей пришло в голову, что ведь можно попросить у свекрови эту девушку в подарок, забрать ее в Петербург, поселить в своём доме, графиня хорошо относилась к Регине, и она бы не отказала ей, однако что-то остановило Регину. Вероятно, она и сама боялась и той прозрачности, которую видела во взгляде девушки, и своих собственных темных желаний и решила, что лучше будет прекратить все это, пока оно не зашло слишком далеко. Но настал вечер, и где-то вдалеке громыхала гроза, озаряя небосклон призрачными всполохами, а в окно чудесно и сильно пахло зеленью, и Регина как обычно собралась спать — в доме свекрови ложились рано. Был какой-то скучный очередной ужин с местной аристократией в виде престарелых дворян, обсуждающих неинтересные дела, и графиня, сославшись на головную боль, ушла к себе ещё до окончания вечера. За ней последовала и Арина, весь день упаковывавшая вещи и заметно уставшая — на тонком лице девушки Регина прочла, что та смертельно хочет спать: губы побледнели, под глазами залегли круги, и ей стало жаль девушку. — Я помогу, — сказала служанка тихо, заметив, что графиня собирается раздеваться. Она как обычно подошла сзади, и Регина почувствовала легкие пальцы, сначала расстегнувшие пуговицы, а потом начавшие развязывать шнурки корсета — Арина делала это быстро и споро, ловко вытаскивая ленты из прорезей, и в наступившей тишине графиня слышала ее дыхание, ощущала запах мёда и молока, и замирала от непонятных чувств, охватывающих ее при мысли, что это последний вечер, когда девушка помогает ей раздеться. Платье упало на пол, и Арина ослабила корсет настолько, что его можно было снять. Под платьем Регина носила панталоны и легкую рубашку, застегнутую спереди, и, после того, как верхняя часть одежды была снята, графиня повернулась к служанке, и та без колебаний принялась расстёгивать маленькие пуговицы. Регина заметила, что девушка закусила губу и сосредоточенно смотрит вниз, на свои руки, а пальцы ее слегка дрожат. Вдруг, не успев себя остановить, графиня подняла ладонь и коснулась ею огрубевших рук девушки, порхающих над ее грудью. Арина подняла испуганные глаза. — Как это называется? — Спросила Регина, проводя пальцем по запястью Арины. — Руки, — смущенно проговорила служанка, и Регина повторила — «руки». — А это? Она коснулась нежно очерченного подбородка Арины, обвела его по контуру, и та вздрогнула, но не отстранилась. Регина заметила небольшую испарину, выступившую у неё над верхней губой. — Подбородок, — еле слышно сказала Арина, и в глазах ее плясали какие-то искорки, будто бы она не только не боялась, но и приняла игру, предложенную графиней. — Подбородок, — с трудом выговорила Регина, продолжая касаться ее. — А это? И ее палец скользнул выше, погладив полную нижнюю губу служанки. Грудь Арины едва заметно всколыхнулась, будто бы девушка пыталась сдержать вздох, и, когда она ответила, горячее дыхание опалило кончик пальца графини. — Губы. — Губы? Регина улыбнулась. Ее тонкий палец, осмелев, прошёлся по нижней губе, затем по верхней, а затем коснулся носа. — А это? — Нос. Неосознанно Арина встала поближе, и ее руки, все так же лежавшие на пуговицах рубашки, теперь касались и того, что было под ней — Регина чувствовала, как напряжены соски, находящиеся всего в нескольких сантиметрах от неподвижных ладоней служанки. Дыхание девушки, пахнувшее молоком, веяло на лицо графини, и воздух в комнате сгустился до того, что с трудом проходил в легкие. — А это? — Совсем осмелев, Регина провела пальцем по выгоревшим за лето бровям Арины. — Брови, — прошептали губы, находящиеся так близко, что теперь графиня могла не лгать себе — ей хотелось сделать то, что делали мужчины — наклониться и смять эти губы, почувствовать их языком, а потом проникнуть внутрь и попробовать на вкус этот пленительный рот. Она смотрела на красивое молодое лицо, которое было так близко, но не решалась сделать ничего: настолько была заворожена этим моментом, а потом ладони Арины вернулись к расстёгиванию ее рубашки, и Регина, опустив глаза, чуть не ахнула — вид женских пальцев, избавляющих ее от одежды, настолько возбуждал, что графиня не могла отвести взгляд от этого зрелища. Служанка медленно распахнула полы рубашки, обнажая грудь графини, и уставилась на нее так, будто видела впервые. — А это как называется? — Прошептала Регина, касаясь своих грудей, зажимая между пальцами соски. Арина немедленно покраснела, как маковый цвет, но глаз не отвела. — Грудь, — произнесла она завороженно. Графиня, чувствуя, что сопротивление служанки тает, повела плечами, избавляясь от рубашки. Теперь она стояла в свете камина в одних панталонах перед полностью одетой девушкой и готова была поклясться — Арина не может оторвать от неё глаз. Ну же, молила про себя Регина, сделай что-нибудь, подай мне знак, оттолкни или обними, сделай хоть что-нибудь, ведь мы обе этого хотим. И в этот момент девушка подняла на нее глаза: огромные, ставшие из серых темно-штормовыми, глубокие и серьезные, но ни следа испуга или отвращения не было в этих красивых глазах, и графиня просто утонула в них. Она вдруг смело протянула руки и нежно, аккуратно проследила пальцами разлет тонких ключиц. — А это как называется? — Ключицы, — медленно улыбаясь, сказала Арина. Ее простенькое платье спереди было застегнуто на четыре пуговицы, и оказалось проще простого расстегнуть их, освобождая грудь, обтянутую белой нижней сорочкой. Регина увидела, как сквозь ткань просвечивают затвердевшие розовые соски. — А это как называется? — Она смело наклонилась и поцеловала служанку в шею. Кожа здесь была удивительно мягкой и нежной, какой-то беззащитно-трогательной, и Арина с шумом выдохнула, произнося: — Шея… Какие удивительно некрасивые слова для таких красивых вещей, подумала Регина, смело покрывая поцелуями доступные ей участки тела Арины: шею и часть загорелого плеча. Когда она несильно укусила служанку за ключицу, та вдруг вздрогнула и обеими руками ухватилась за графиню. Регина поняла, что именно ее неумелые, но решительные действия так возбуждают девушку и осмелела ещё больше: положила руки на плечи Арины и, продолжая целовать ее, осторожно стянула платье вместе с сорочкой до пояса. Легкий вскрик послужил ей ответом, и служанка продолжала тяжело и неглубоко дышать, не пытаясь оттолкнуть графиню и не сопротивляясь даже тогда, когда Регина осторожно усадила девушку на кровать и села рядом. Повисло молчание, во время которого обе девушки пристально и долго смотрели друг на друга, не решаясь продолжать то, чего — это было очевидно — обе хотели. Продолжая гипнотизировать Арину чуть затуманенными карими глазами, Регина медленно подняла руку и легко коснулась рта служанки. — Губы… — произнесла она по-русски, и Арина вдруг улыбнулась. Регина наклонилась и ласково провела языком по этим прекрасным юным губам, и девушка смущенно отпрянула, глядя с удивлением и касаясь своего рта кончиками пальцев. По этому движению графиня сделала вывод, что она не искушена в поцелуях, и ею овладело немедленное желание научить Арину целоваться на французский манер. — Не бойся… — Тихо сказала Регина, наклоняясь опять. Ее манил этот полуоткрытый рот, аромат дыхания, юного и чистого, она уже ощущала такое возбуждение, что боялась накинуться на Арину и причинить ей боль. Скользнув языком в глубину рта служанки, графиня медленными движениями стала возбуждать ее, проводя по зубам и внутренней поверхности губ, кружа и касаясь языка Арины до тех пор, пока девушка не поняла, что надо делать, и не ответила на поцелуй. Регина инстинктивно чувствовала, что, пока служанка опьянена лаской, она позволит ей трогать себя, но стоит спугнуть девушку, как она тут же ускользнет, и поэтому она целовала и целовала, почти лишая Арину сознания, целовала, пока у обеих не закружилась голова, и тогда графиня бережно опустила свою почти уже любовницу на кровать. Вид припухших от поцелуев губ и полузакрытых глаз Арины на белой простыне возбуждал до боли. Регина принялась целовать прямые девичьи плечи, а потом спустилась к молочно-белой тугой груди с небольшими розовыми сосками и стала жадно покусывать ее. Острое возбуждение отдавалось где-то в паху, графиня целовала, касаясь языком и губами этого белоснежного чуда, и тонкие стоны Арины служили доказательством того, что она все делает правильно. Но когда рука Регины поползла по бедру служанки, намереваясь поднять платье и коснуться самого сокровенного, девушка неожиданно встрепенулась. Регина подняла потемневшие от желания глаза, а Арина мягко перехватила ее руку и сказала шёпотом: — Нет. Не надо, пожалуйста. Слово «нет» графиня хорошо знала, и ее это разозлило. Она хотела ласкать девушку, и девушка хотела, чтобы ее ласкали, и чего же бояться, если они уже зашли так далеко? Она, однако, смирилась, мягко вернула руку на живот служанки, поглаживая его и опять поцеловала девушку, вовлекая ее в игру языка и влажных, распаленных губ. Теперь уже Арина стонала гораздо громче, и графиня, угнездившись между раздвинутых ног служанки, каким-то шестым чувством зная, что надо делать, извивалась на податливом теле девушки, надавливая бедром ей между ног, отчего тело Арины ритмично приподнималось, вздрагивая, дрожа, желая облегчения. В этот момент графиня Мельникова окончательно пропала. Красивая молодая девушка, стонущая в ее объятиях, жадно ловящая губы своим ртом, задыхающаяся от страсти, рассказала ей все, что нужно было знать. Нет, не юношеские ласки с Даниелем, не однообразные скучные супружеские акты с мужем, а податливая, нежная женская плоть — вот что волновало графиню по-настоящему, и она упивалась мягкой кожей на своих губах, ласкала грудь, прикусывала соски, вырывая из груди девушки отрывистые стоны, а бедро ее продолжало ритмично двигаться между ног Арины, ощущая влажную ткань, липнущую к голой коже. О своём собственном удовольствии она в тот момент и не думала — слишком захватило ее наблюдение того, как выглядит женщина, охваченная страстью, дрожащая в ее руках. Щеки Арины пылали, глаза закатились, губы хватали воздух, а руки беспомощно цеплялись за плечи Регины, и, когда пришёл миг высшего удовольствия, служанка так крепко стиснула ее шею, что графиня чуть не задохнулась. Не давая Арине очнуться от сладкой неги, графиня вдруг схватила обе ее руки, подняла их, сжала запястья и, не обращая внимания на легкое сопротивление, скользнула рукой в легкие панталоны девушки. Сладкий стон послужил ей наградой — палец графини легко вошёл в скользкие складки, служанка ахнула, сделала попытку вырваться, но Регина уже двигалась внутри, дразня ее лоно, которое на ощупь было таким нежным, мягким, словно атласная перчатка, и не понадобилось много времени, чтобы служанка застонала снова, сжимая бёдрами руку графини, которая, почувствовав вдруг усталость, положила голову на прохладный дрожащий живот, ощущая только невероятное чувство сладкого счастья, будто перед ней внезапно открылись все сокровища мира, и одного этого чувства было достаточно, чтобы Регина простила судьбе и свой неудачный брак, и жизнь на чужбине, и отсутствие друзей. Потом, когда Арина, так и не сказавшая ни одного слова, смущенно ушла, по-прежнему обнаженная Регина легла на подушку, закинув руки за голову и посмотрела в разукрашенный лепниной потолок. Изнасиловала. Ты изнасиловала собственную служанку, голубушка, и ей это понравилось, подумала графиня и еле сдержала счастливый смех, рвущийся из груди. На утро она уехала, а когда вернулась на следующий год, Арины и Ивана уже не было в поместье. Регина пыталась узнать о судьбе своей служанки у свекрови, но та на старости лет страдала забывчивостью и не смогла вспомнить, что стало с двумя малоинтересными, некогда работавшими у неё крестьянами. Потом Регина, уже искушенная в женской любви, часто вспоминала ночь перед отъездом, запах мёда и молока и строгое, юное лицо Арины, смотревшей на нее в числе прочих дворовых и домашних слуг, высыпавших на крыльцо провожать уезжающих господ.