По встречной

      Пёнгван внимательно наблюдает за тем, как Вау пересчитывает остатки денег. В его руках – лишь несколько бумажек, и понять, почему он так долго возится, у Пёнгвана совсем не получается.       Нарастает паника.       – Ты чего? – решается спросить он у Сэюна, когда часы на приборной панели перешагивают отметку «22:59».       – Прикидываю, – произносит тот спустя недолгую паузу, – сколько еще мы проедем.       – И как? – неуверенный взгляд из-под черной челки.       – Прогноз неутешительный, – честно отвечает Вау, тяжело вздыхая. – Вряд ли хватит даже на то, чтобы заполнить бак.       И выходит из машины, громко хлопая дверью.       Пёнгван, не отрывая взгляда, наблюдает за тем, как он обходит машину и идет в сторону небольшого магазинчика при заправке; сразу вспоминается отвратительная бабулька, которой так хотелось проломить череп.       Рука сама собой крадется к бардачку. Перед тем, как открыть его, Пёнгван пытается одернуть себя, но…       Вау за стеклянной стеной пробегается пальцами по стеллажам со сладостями, словно выбирая, задерживается на секунду (ладонь на уровне глаз), машет головой и идет к кассе. Кивает мужчине, стоящему за ней, пересчитывает деньги…       Пальцы Пёнгвана сжимают холодный металл.       Вдох-выдох. Вдох-выдох. Хлопок автомобильной двери, перезвон колокольчиков над козырьком магазина.       – Ни с места! – орет голос.       Ввизгливый, паникующий, почти противный. Пёнгван смотрит прямо в глаза продавцу (под ними темные круги от недосыпа) и понимает, что голос – его собственный.       Вау вздыхает – коротко, но тяжело, устало – и в одно мгновение хватает продавца за затылок. Грохот; конфетки и зажигалки сыпятся вниз с трясущегося прилавка. Мужчина же медленно оседает на грязный пол.       – Быстрее, – бросает Сэюн, затаскивая продавца под стол, – забери деньги.       Он осторожно вынимает пистолет из рук Пёнгвана и выходит из магазинчика, пряча оружие за пазуху.       Гвана трясет; он пытается выгрести из кассы хиленькую выручку, но купюры ускользают из-под пальцев, а монеты громко гремят о пластиковые бортики (каждый удар – синхронно с сердцем).       – Я же сказал – быстрее, – слышит он голос Сэюна рядом с собой и наконец-то выходит из оцепенения.       – И-извини, – неловко мямлит в ответ и на ватных ногах покидает магазин следом за ним.       Когда они отъезжают от заправки, Сэюн включает радио. Оно хрипит, шипит и щелкает неприятно, плюется огрызками разных шоу и музыки, пока он долго пытается найти новостную сводку. Спустя несколько минут вращения ручки туда-сюда, Вау наконец забивает и оставляет играть прилипчивую айдольскую песенку с глупым текстом.       Гван выдыхает устало – и без того вжимает в кресло от скорости, все тело колотит от нервов, так еще и какофония из динамиков на мозги давила нещадно.       – Прости меня, – наконец решается выдавить он, – я просто… просто чувствовал себя таким… – дыхание перехватывает; Пёнгван почти всхлипывает, но из него вырывается лишь неловкий ик, – бесполезным, – заканчивает шепотом, едва дыша.       Вау головы не поворачивает. Внимательно смотрит на пустую прямую дорогу, словно там действительно есть, на что смотреть. Гван отводит от него взгляд, шумно шмыгает носом, и… предательский всхлип все-таки не получается сдержать.       – Я просто хотел, – плечи коротко дергаются, – как-то тебе помочь. Но только и делаю, – стыд накрывает новой волной бессмысленных уже оправданий, – что доставляю тебе проблемы.       – И теперь их только больше, тыковка.       Пёнгван не находит, что возразить. И не хочет, на самом деле. Но от этого «тыковка», брошенного небрежно, нервные судороги тут же уползают куда-то далеко-далеко – в голосе Вау Гван слышит родное такое тепло. А затем получает от него детский, невинный совсем поцелуй куда-то в щеку.       Сэюн тихо смеется, когда машину дергает влево от его неосторожности.       Пёнгван смеется в ответ, когда понимает наконец-то – Вау не волнует его «проблемность», «бесполезность» и тысячи иных выдуманных недостатков, о которых ему постоянно напоминала мать, ее ёбыри, брат и школьные учителя. Смешно, но ведь на самом деле – Гван Сэюну просто нужен. А сам Сэюн нужен ему.       Они прошли уже через слишком многое, чтобы кто-то мог попытаться помешать им быть вместе, думается Пёнгвану.       Засыпает он примерно с теми же мыслями. А просыпается на удивление рано – рассвет занимается по правую руку. Бледный, дымчатый, серо-голубой; он так не похож на вчерашний, что губы неосознанно трогает легкая улыбка.       Подумать только, за эти несколько дней он повидал больше, чем за всю оставшуюся позади жизнь. Разве есть повод жалеть о чем-то?       Гван переводит взгляд на усталого Сэюна, сжимающего в руках руль.       – С пробуждением, тыковка.       Определенно, жалеть ему совершенно не о чем.       Он долго роется в украденных продуктах, пытаясь выбрать, что съесть, и останавливается на сэндвиче. По-хорошему, его стоило бы в микроволновке разогреть, но где они, и где микроволновка? Ага, смешно даже спрашивать. Пёнгван открывает окно и впускает в машину прохладный, влажный от утреннего тумана воздух, пережевывая холодный и невкусный, на самом-то деле, бутер с дешевой ветчиной и не менее дешевым сыром. А настроение такое расслабленное, а в голове – такой же туман, что и на улице, и Гван сейчас не отказался бы от таблеточки волшебной, одной из тех, что Мино дал, но Сэюн ведь ворчать будет.       Хотя… он забавный такой, когда недоволен.       – Взгляни, – окликает Пёнгвана Вау, словно читая мысли, – налево.       Гван послушно поворачивает голову. Чуть не давится куском подсохшего хлеба.       Там – вода. Огромное количество воды, сероватой у берега, бирюзовой чуть дальше и дурманяще-синей вдалеке, у горизонта. Гван столько в жизни не видел.       Перед его глазами – океан.       Настоящий, мать его, о-ке-ан.       Крошки от сэндвича сыпятся ему на колени, но какая разница? Он тянется рукой к Вау и тыкает его в мягкую щеку, чтобы убедиться – нихуя не сон. Все взаправду.       Следующие несколько часов он отчаянно пытается усидеть на месте. Океан манит к себе, урчащий желудок требует набить его еще чем-нибудь – никогда раньше Пёнгвана не бесил так собственный растущий (всюду, но не ввысь) организм. И даже то, что к берегу выйти негде, не мешает ему попросить Вау остановиться, чтобы потрогать, наконец-то, чертову воду. Тот отказывает.       – Город скоро, – отвечает он, – там перекусим, пляж нормальный найдем. Еще не хватало, чтобы ты расшибся на этих камнях.       Гван ворчит себе под нос, но послушно терпит еще где-то часа два, пока шоссе и рваное обрывистое побережье не сменяются небольшими домиками. Городом это все сложно назвать, но ему и не хочется в настоящий город – воспоминаний о столице и так хватает с головой. Чем дальше они от цивилизации, тем лучше. И безопасней.       А еще в таких маленьких поселениях придорожные забегаловки очень уютные.       Последние деньги уходят на пиццу. У Гвана даже не находится слов осуждения для Сэюна за безрассудство. Нормальная еда! Он жадно уплетает ее за обе щеки, благодаря господа (Сэюна, конечно же) за то, что тот ниспослал ее рабу своему. Последний раз он ел ее… когда же? Неделю назад? Две? Счет времени потерял уже. Гван улыбается безрассудно, жуя очередной кусок посредственной… нет, вкуснейшей пиццы и поднимает взгляд на своего благодетеля.       Колбаса, тесто и сыр комком застревают в горле.       Сэюн сидит ровно, недвижимо, словно камень, и упирается глазами в одну точку где-то перед собой. Пёнгван пытается не паниковать и, тоже замедляясь, осторожно переводит взгляд выше, чтобы рассмотреть, что же он там увидел.       Помидорка медленно сползает с конца куска и шлепается на картонную тарелку.       У кассы, о чем-то переговариваясь, стоят два копа и ждут свой заказ. Пёнгван шарит рукой по колену Сэюна, пытаясь отыскать его ладонь – схватиться за что-нибудь просто необходимо, словно это сделает его невидимкой. Копы берут два пластиковых стакана с кофе и смеются; один из них делает небольшой глоток и громко чертыхается (обжегся, видимо). Рука Сэюна наконец-то находится в кармане его же куртки, и Пёнгван тут же обхватывает его запястье, пытаясь себя успокоить. Второй полицейский снова смеется – теперь над своим незадачливым напарником. Вау дергается, и в кармане у него что-то щелкает.       «Блять-блять-блять».       Пытаясь угомонить нарастающую панику, Гван сжимает пальцы на руке Вау. Крепко зажмуривается. Секунда. Другая. Заметят или пронесет? Пронесет или заметят? Мозги отказываются работать, течение времени постепенно замедляется до тех пор, пока не останавливается окончательно. Пёнгван делает глубокий вдох и, медленно выдыхая, открывает глаза.       Полицейские, держа в руках кофе и бумажные пакеты с булочками, спокойно покидают забегаловку. Сквозь грязные окна Гван видит, как они садятся в патрульную машину и спустя примерно минуту уезжают куда-то.       Пистолет в кармане Сэюна вновь тихонько щелкает, а затем его каменные плечи под кожаной курткой тяжело опускаются. Пёнгван позволяет себе расслабиться и мешком с пухом оседает на спинку диванчика.       Голова раскалывается, в висках оглушительно что-то пульсирует. Только в этот момент он вдруг понимает, как быстро и чертовски громко колотится его сердце – кажется, даже под слоями грязной одежды слышно.       То, как они запаковывают с собой остатки пиццы (точнее, запаковывает рассудительный Сэюн), расплачиваются с веселым пареньком на кассе и на ватных ногах ползут к машине, Пёнгван теряет где-то в собственном сердечном ритме. Там же остается и все время в пути – в себя он приходит только к тому моменту, как Сэюн снова тормозит автомобиль в очередном незнакомом месте, судя по всему, где-то на окраине городка.       Вокруг – ни единого человека, домов тоже не видно. Только пустой рыночек (давно заброшенный, наверное) и небольшое здание невдалеке. Гван присматривается повнимательнее и выдает вздох, выражающий то ли удивление, то ли что-то вроде восхищения. Старая католическая церковь! Охренеть!       Однако через секунду этот вздох сменяется возгласом – уже действительно восхищенным. Оставляя Сэюна позади, Пёнгван несется вперед, на ходу срывая с себя толстовку. Море! Нет, не оно. Чертов океан!       Ему не мешает ни то, что Вау из-за спины кричит «стой, идиот!», ни холодный ветер, бьющий прямо в лицо и ворошащий и без того лохматые волосы, ни даже то, что плавать он почти-то и не умеет. Гван на бешеной скорости влетает в ледяную воду, чувствуя, как джинсы и футболка, тяжелея, липнут к телу, как кроссовки, словно два кирпича, держат его на дне. Он врезается в гребень соленой волны, смеясь, как придурок, и глотая морскую воду под серым пасмурным небом.       – Пиздец! – кричит он изо всех своих сил. – Пиздец, как же я люблю жизнь!       Гван уже готовится обернуться, чтобы посмотреть на Вау и сказать, что не только жизнь он любит – еще и его самого, вообще-то, как холодные и такие же мокрые руки крепко-крепко обнимают его со спины.       – А тебя, – улыбаясь, расслабленно откидывает голову он на плечо Сэюна, – я люблю еще сильнее. Если бы не ты, – на глазах впервые в жизни слезы проступают от счастья, – ничего этого и близко бы не было.       – Дурная башка, – хмыкая, отвечает ему Сэюн и одним движением поднимает на руки, – заболеешь, кто тебя лечить будет?       – Ты, – не думая ни минуты, выпаливает Гван и целует его, пока Вау кружит его в воде, словно не он только что тут включал зануду.       Из туч, парящих над ними все это время, срываются первые капли дождя. Но и Пёнгвану, и Сэюну на это глубоко наплевать. По сравнению с океаном он ощущается теплым, будто сейчас июль, а не начало апреля, и дрожь, пробирающая все тело, словно исчезает. Вместо себя она оставляет только их руки, губы и мокрую одежду, мешающую оказаться еще ближе друг к другу.       И только когда в небесах сверкает первая молния, а следом за ней Гвана оглушают раскаты грома, Сэюн вновь поднимает его на руки и выносит из воды на серый пустынный пляж. Он направляется было к машине, но хлеще грома Гвана оглушает новая мысль – и он вырывается из рук Вау, сжимая в пальцах его ладонь.       – Туда! – указывает он вперед и, хлюпая мокрыми кроссовками, тянет его за собой прямо к старой церкви.       Рассудительность Сэюна, правда, вновь берет верх над гвановой импульсивностью: он успевает натянуть на него свою кожанку, достать из машины пакет с вещами и только после этого они идут к церквушке. Двери, что неудивительно, оказываются заперты, но довольно быстро они отыскивают выбитое окно и пролезают внутрь.       – Холодно тут, – коротко комментирует Вау.       – Зато сухо!       – Не везде, – он указывает на пробоину в крыше, – лучше бы в машине остались.       Пёнгван многозначительно фыркает, осматривая помещение.       – Никакой из тебя романтик.       – Я как-то… – Сэюн запинается на секунду, – прошел уже этот этап.       Гван этих слов почти не слышит – обходит церковь, разглядывая старые переломанные лавочки, толстый слой пыли на всем, разрозненные обломки статуй и главное – полуразбитый витраж над алтарем, то и дело подсвечиваемый всполохами молний. Он обходит алтарь со всех сторон, минуя лужицу под дыркой в крыше, и тихонько хихикает, когда обнаруживает на полу кусок прозрачной строительной пленки. Еще сырая и, видимо, не вставшая на место голова сама собой складывает два и два. Момент – пленка уже красуется у Пёнгвана на макушке, неумело посаженная на мотив фаты.       – Эй, – окликает он Сэюна, вновь посмеиваясь, – клянетесь ли вы быть с невестой в болезни и здравии… – замолкает, пытаясь вспомнить, как там должно быть дальше, но…       – В богатстве и бедности, радости и печали, принять со всеми достоинствами и недостатками, – и, пока Пёнгван пытается проглотить комок, застрявший в горле, Вау сам же и заканчивает, – оберегать до конца жизни… клянусь.       – Подожди, я же!.. – захлебывается Гван пыльным воздухом и сквозь пленку бьет себя по горячим щекам, – я же!..       Сэюн достает из кармана ключи от машины – первой еще, драндулета со вписки. Возится недолго, снимая их и оставляя только кольцо с идиотским брелоком-кактусом. Пёнгван пытается отвести взгляд куда-нибудь, но натыкается то на алтарь, то на пустые пыльные лавки, пока не поднимает глаза обратно на Сэюна. Как раз тогда, когда тот берет его левую руку в ладони и надевает «кольцо» на безымянный палец.       – Можете п-поцеловать невесту… – выдавливает Пёнгван в ответ.       Вау в тот же момент поднимает пленку, открывая его лицо, и нежно, медленно целует. Гван вжимается лопатками в деревянный алтарь, а пальцами – цепляется за его мокрую футболку.       – Пожалуйста, – кое-как бормочет он, когда Сэюн наконец отрывается от его губ, и смотрит прямо в его темно-карие, помутненные будто, глаза, – согрей меня.       Мгновение – и руки Вау оказываются под мокрой тканью, обхватывая талию Гвана. Одним движением он усаживает его на алтарь (тот жалобно скрипит, но испытание выдерживает) и тянет футболку вверх. Кожу Гвана трогает холодный вечерний воздух, который тут же прогоняют прочь губы Сэюна. Он целует легко, почти не касаясь, но его тепло остается на ключицах и ребрах, распускаясь алыми цветами и плавно перетекая все ниже, к животу и бедрам.       Звон пряжки ремня в полутьме церковных сводов напоминает Гвану плач ребенка; он неловко ведет плечами и прячет взгляд под целлофановой фатой, когда Сэюн задевает зубами ткань его трусов. В голове туда-сюда мечутся глупые мысли, начиная с «он правда что ли?..» и заканчивая «пожалуйста-пожалуйста-пожа...», которое обрывается как раз в тот момент, когда Вау добирается до желаемого.       А дальше не остается ничего, кроме дырявого потолка над головой и влажных досок под задницей. Он упирается в алтарь ногами, пытаясь удержать равновесие и совладать с чувствами, а кажется ему, словно он несется по хайвэю на бешеной скорости прямиком куда-то в рай. И ангелы распевают вокруг свои идиотские песни.       Он портит их хор протяжным стоном куда-то мимо нот, откидываясь спиной на алтарь, и избавляется от футболки окончательно, теряя «фату» вместе с самообладанием.       Зато вновь находятся губы Сэюна. И Пёнгван целует их, жадно и слепо, как никогда до этого, моля всех богов, в которых в жизни не верил, о том, чтобы он был рядом.       – Я не оставлю тебя, – вторит ему Сэюн между толчками, но Гван так и не понимает, что молился вслух. – Всегда буду рядом. Всегда. Я, – продолжает он после очередного поцелуя, – я люблю тебя, тыковка.       Гром за витражным окном гремит в подтверждение его слов. А затем они оба тонут в скрипе досок, обрывистых вздохах и бесконечном «люблю», отпечатывающемся где-то у сердца.       В себя Пёнгван приходит в неопределенный момент дня на одной из деревянных лавок. Под головой – теплые колени Сэюна, сквозь остатки витража пробиваются разноцветные солнечные лучи. Неохотно открывая глаза, он трется щекой о джинсовую ткань и думает поспать еще немного. Тишина, спокойствие, Вау рядом – а что еще нужно для того, чтобы чувствовать себя счастливым?       – Ты проснулся? – разрушает все мысли о продолжении сна Сэюн.       Остается только разлепить глаза окончательно и, получив короткий поцелуйчик в макушку, встать со скамейки.       Пока Сэюн собирает их вещи по всей церкви, Пёнгван лениво шатается туда-сюда, натягивает его майку вместо своей (великовата, но это даже мило) и не лезет помогать. А зачем? Ему лениво, задница ноет, и в таком состоянии он скорее мешаться будет. Когда со сборами оказывается покончено, он радостно пристраивается на заднем сидении машины в обнимку с остатками пиццы и, словно довольный кот, медленно потягивается, разминая затекшие за время сна конечности.       – Куда мы дальше? – спрашивает Пёнгван у Сэюна, когда автомобиль наконец-то трогается. – Типа… где поспокойнее будет?       Тот долго молчит. «Придумывает что-нибудь интересное», – думает Гван, но ответом ему становится короткое:       – Не знаю. Надо… – и снова пауза, – придумать бы, как из страны выехать. Здесь мы спокойствия не найдем.       «Серьёзно?..» – хочет произнести Пёнгван, но слова застревают в горле и превращаются в стайку мурашек.       Сбежать из страны. Правильно. Они ведь преступники. Убийцы. От этого никак уже не отвертеться.       Ему снова хочется таблетку. Закинуться, забыться, выгнать из головы страшные, пугающие мысли, сделать так, чтобы ничего вокруг не волновало, небо было яркое и близкое, и солнце светило, ослепляя глаза.       Но попросить ее он не решается – оцепенение так и не спадает. Волнами на него накатывают паника и отвращение. К шалаве-мамке, к мерзкому папаше Яну, к самому себе – в первую очередь. Гван думает о том, что, наверное, Вау стоит ненавидеть в первую очередь, но у него не получается. Среди всего навалившегося ужаса только он и остается светлым пятном, самим Спасителем.       Если бы не Вау – порвали бы ему жопу на той злополучной вписке и оставили блевать в обшарпанном коридоре.       Но… почему все не может быть так… как вчера? Страх и воспоминания о прошедшей ночи смешиваются в его голове, вызывая мигрень. Поцелуи и теплые руки сменяются горячей кровью, испачкавшей куртку, слова любви – впервые услышанные – мерзким голосом папаши Яна.       Любовь… достойны ли ее убийцы? Имеют ли они право на нее? На счастье?       Если Бог существует, если он наблюдал за ними вчера, когда они оскверняли его покинутую обитель, то почему же он не дал им остаться в том дне навсегда?       Они обречены – словно обухом ударяет Пёнгвана по голове. Обречены с того самого момента, когда проснулись на жестких гнилых церковных лавках.       – Пойдешь в магазин? – обрывает Сэюн череду его неприятных мыслей. – У нас немного заначки осталось.       Пёнгван только кивает отвлеченно и вылезает из машины. Все также молча плетется за Сэюном к супермаркету, опуская козырек кепки на лицо. Молча же следует за ним между стеллажей, останавливая взгляд только на пиве – если уж не таблетки, то хоть набухаться можно? На кассе уже Сэюн выгребает из карманов последние (теперь уже точно) мятые купюры, матерится себе под нос – не хватает все-таки.       И достает откуда-то незнакомую Пёнгвану пластиковую карту. Пикает тихо терминал бесконтактной оплаты: «операция выполнена успешно».       Как только они выходят, карта улетает в ближайший мусорный бак.       – Уезжаем. Срочно, – холодно произносит Сэюн, открывая автомобильную дверь.       – Стой! Стойте! Гван! – разносится громкий крик и топот по другую сторону от него. – Да подождите, черти!       Мир вокруг Пёнгвана наконец-то вновь приходит в движение. Черт, да не может такого быть! Не может! Он правда не верит в то, что слышит, но знает – не ошибается. Оборачивается медленно, из последних сил надеясь на обратное, но…       – Привет! – улыбается Чан ему так, что солнце в небесах меркнет.