Наследство дядюшки Ли

Вот уже пятнадцать минут Саша скитается по кладбищу в поисках пятого угла. Накрапывает мелкий дождик, не страшный, но страшно надоедливый, влажная павшая листва извергает в воздух миллионы миллиардов спор плесени, так приятно пахнущей, и при этом такой токсичной — оседая на волосках в ноздрях, проникая в бронхи, она любого способна заставить чихать, а аллергика — корчиться в припадках. Нестройные ряды старинных захоронений, полузаброшенных и полуразрушенных, перемежаются вполне годными кустами — достаточно высокими и густыми для того, чтобы уютно примоститься за одним из них и… Угораздило же её застудиться именно сейчас! Пи́сать хочется неимоверно, и мочевой пузырь щекочет так, что девушка ни о чём другом и думать не может. Даже если бы вдруг прямо здесь, посреди кладбища, случилось приземление летающей тарелки, она и бровью бы не повела. Полцарства и бочонок рома за минуту уединения, но тот мужик… Он путает все карты! Бродит по дорожке — единственной заасфальтированной дорожке на кладбище, испещрённой неровными трещинами и усеянной давлеными дождевыми червями. Он бродит по ней туда-сюда, прикрывшись от ненастья огромным чёрным зонтом. Нет, он на неё не смотрит, тем не менее — от него не скрыться. Саша мечется от куста к кусту, от памятника к памятнику, и, готовая задрать юбку уже чуть ли не на ходу, не спускает глаз с противного незнакомца. Кроме них на кладбище пока никого нет. Но с минуты на минуту здесь будет толпа, начнётся церемония, и тогда с последним шансом на уединение уже точно придётся распрощаться. — Девушка, извините, я Вам чем-то не нравлюсь? Странный мужик стоит сейчас метрах в десяти от неё и смотрит в упор. Круглая физиономия, наглая. Возраст так сразу и не угадаешь: маленькая собачка — до старости щенок. Мужик лишь немного выше её, его чёрный наряд опрятен, но не пижонист, а этот громадный зонт, под которым уместились бы четверо, лишь усугубляет чувство всеобъемлющей несвоевременности происходящего. — Да не, просто я в туалет хочу — умираю. — Ну и? Идите и писайте — мест полно, — он живописно обводит свободной рукой окружающие просторы. — И не переживайте — я подсматривать не буду. Даже на шухере постою. Чисто в качестве жеста доброй воли. Но Саше не до пустословий. Уже окончательно наплевав и на приличия, и на наглого мужика, и на то, что он о ней подумает, она бежит за самый высокий в округе монумент. Ангел из белого мрамора, с ног до головы униженный бессовестными кладбищенскими воронами, призван вечно скорбеть о кончине какого-то невинного дитя, покоящегося под ним в своём малюсеньком гробике на глубине двух с половиной метров. Увязая надёжными толстыми каблуками в прелой листве, девушка приседает за ангелом, задирает юбку, стягивает трусики и вспоминает алфавит. "К"-кайф. Минуту спустя Саша неторопливой походкой, полной достоинства, уже ступает по влажной дорожке, походя соскребая налипшие на набойки листья о шершавый асфальт. Oна без зонта, но её причёска целёхонька. Крашеные в платиновый блонд волосы собраны в строгий пучок и так обильно залиты лаком, что потревожить созданное великолепие не смог бы и ураган Катрина. — С облегчением, — незнакомец улыбается. Какая интересная улыбка… — Спасибо, что не подсматривали, — бурчит девушка, хотя она не уверена, что он не подсматривал. — И спасибо, что на шухере постояли… — Ох, признаться, был соблазн в разгар процесса как взять да и заорать: "Атааас!". Вот было бы весело! Еле удержался. Саше не смешно. Она извлекает из глубокого кармана чёрного драпового полупальто-трапеции пачку сигарет, зажигалку, суёт сигарету в зубы, чиркает кремнем, чиркает, чиркает… — Позвольте, — незнакомец услужливо подносит к её лицу свой огонёк. Саша нехотя закуривает, нехотя кивает в знак благодарности и наблюдает, как закуривает он. С ума сойти можно — он курит, не снимая улыбки! Точно, извращенец какой-то. — А Вы на похороны? — похоже, мужик не думает оставлять её в покое. Как и не думает делиться зонтом. — Да. — Саша поглядывает на часы. — Что-то они задерживаются. А Вы — тоже? Она так зла на Флаке, ведь из-за его чёртовой ноги ей пришлось целое утро проторчать с ним в больнице, вместо того, чтобы встретиться с остальными в церемониальном зале при морге и добраться до кладбища с кортежем, а не в одиночку. А теперь она вынуждена коротать время в ожидании процессии рядом с вот этим вот... — Да, — выдыхая облачко дыма, незнакомец отводит взгляд куда-то вверх, напуская на свою смешливую физиономию вид философски-мечтательский. Позёр. — Вы — друг покойного? — осторожно интересуется Саша. Всё же типок-то странный. Он не похож ни на кого из окружения Ли (нелюбители спотыкаться о великое за глаза частенько сокращали фамилию грозного Линдеманна до двух первых букв) — он вообще не похож на местного. — Нет, скорее праздно любопытствующий… — Хм, а я вот так не думаю. Я знаю всех праздно любопытствующих в этом городе, а Вас — не знаю. — А кто сказал, что я из этого города? — он усмехается, игриво щурясь за пеленою дыма. — Пауль Ландерс, сегодня утром прибыл из Буэнос-Айреса. Саша даже не сразу замечает протянутую ей руку. Она ненавидит такие моменты, но быть невежливой нельзя. И как хорошо, что на ней перчатки! Ответив на рукопожатие, она нехотя представляется: — Александра. Тоже праздно любопытствующая. Расклад ей почти ясен: мужик — скорее всего, папарацци — попытается проникнуть на церемонию, вынюхать чего-нибудь. Всё-таки, покойный был хоть и нелюдим, но фигурой в городе небезызвестной. От осознания того, что перед ней обычный стервятник, Саше становится тошно. Продолжать разговор не имеет смысла, а молчать дальше просто неприлично, и — хвала небесам — в конце дорожки появляется процессия. — А вот и они, — воодушевлённо кивает вдаль девушка и спешит навстречу людям в чёрном. Нового знакомого она искренне надеется больше никогда не увидеть — на поминки его, понятное дело, не пустят, ну и катился бы он. Поздоровавшись с мужчинами, несущими гроб, она получает свою порцию ответных кивков — о да, её здесь все знают, и никто не любит, но что поделать: сегодня — её день. Сегодня она, а точнее, они с Флаке, последней волею покойного станут самыми богатыми людьми в городе! В конце процессии она замечает нотариуса и, расплывшись в широкой улыбке, занимает место по правую руку от него. Тот как-то тушуется, в глаза не смотрит. Ещё один святоша. Ну да ладно: его дело — огласить завещание. А потом... Саша улыбается собственным мыслям. Шествие неумолимо приближается к часовне, на пороге которой всех собравшихся уже ждёт ксёндз. Внушительный шестигранный короб аккуратно ставят на землю у края вырытой заранее могилы. Гвозди забили ещё в морге — смотреть в лицо почившего желающих не нашлось, а нести открытый гроб по скользким тропам — тем более. Под монотонную отчитку рабочие опускают груз на дно ямы, несколько одиноких хризантем летят следом. Уже изрядно озябнув и проголодавшись, скорбящие в нетерпении переминаются с ноги на ногу, и когда из уст священника раздаётся призыв проследовать в трапезную, срываются со своих мест и нестройною толпой устремляются в часовню. Их место вновь занимают работники — следует поскорее закидать яму землёй, чтобы гроб водой не залило. Деревянная табличка с именем и датами послужит могиле вместо памятника, пока земля не осядет.

***

Как и полагается великосветскому приёму, даже если приурочен он к кончине отъявленного негодяя, а приглашённых набралось от силы человек тридцать, обед задерживается. То ли свинина остыла, то ли подгорела — в любом случае, управляющая слёзно умоляет гостей подождать, любезно распорядившись подать аперитивы прямо в сени часовни — ну не толкаться же голодным дамам и господам под дождичком? Коктейли, призванные разжечь и без того полыхающий в животах аппетит — за счёт прихода, как компенсация доставленных неудобств. Пользуясь случаем выпить и поговорить, Саша протискивается сквозь людей, напихавшихся в предбанник, как шпроты в жестянку — ей бы парой слов со Шнайдером перекинуться. Шнайдер — это нотариус. Странный тип: едва ли ему есть тридцать, но ведёт он себя так, будто уже не первый срок на грешной земле отматывает. Усталостью лучатся его глаза, всё ещё ярко-голубые, но уже угасающие, а скорбные заломы у рта и на переносице невероятно старят. В целом, он красавчик, но кого это волнует? Провинциальный нотариус — это клеймо. — Шнай, привет, чего такой смурной? Бумажных дел мастер никогда не отличался общительностью, но на церемонии погребения он словно нарочито держался от Саши подальше. Через час-другой ему предстоит огласить последнюю волю почившего, но он-то уже знает, что в завещании! И она знает. Так от кого шифруется? — Э, ну… Работа, понимаешь? Помнишь Круспе? Непонятно, к чему сейчас разговоры о его работе, но Саша положительно кивает. Рихард Круспе — главный ловелас округи — недавно обзавёлся новенькой девицей, да не на временно-договорной основе, как обычно, а именно женился. А та — внезапно — сперва заключила выгодный брачный контракт, а сейчас затеяла развод — не менее выгодный. — Да, и что с ним? — Саша изображает заинтересованность, скрывая зевок за широкими краями бокала. — Вчера нагрянул ко мне. Говорит, молодая жена завела аккаунт в соцсети, и там сразу же выстроилась очередь из желающих поведать о похождениях её благоверного на стороне. Сама знаешь, с его-то количеством "друзей" в городе… Не знаю, на что он рассчитывал! Его прошлое — ни для кого не секрет, но прелюбодействовать даже после свадьбы… Ну и, естественно, жёнушка каждому доброжелателю обеспечила тёплый приём у себя в личке. Сколотила целое досье... Предъявляет претензии... Шнайдер машинально трогает кипу — не скособочилась ли? Ему и пейсы крутить не надо — сами вьются. Но какой же он всё-таки занудный с этим своим иудейством, в этом-то городе, да на этой-то церемонии… Одно словечко "прелюбодействует" чего стоит. — А у них по брачному контракту за факт доказанной измены — развод и полный отказ от совместно нажитого. А ведь Круспе недавно из тура вернулся, с гонораром, новую машину себе купил и даже какой-то домик за городом, то есть совместно нажитое у них есть. У молодой теперь этих измен доказанных — полный айфон. С фото, геолокациями, именами и явками. Круспе в городе — сама знаешь — не то чтобы сильно любили, а ещё поговаривают, что жёнушка своим осведомителям щедро платит… Из кармана мужа, естественно. — И? — Боже, как скучно. Престарелый Kазанова и ушлая охотница за чужими деньгами. Старо, как мир. Саша снова косится на часы — ей жалко каждой минуты, потраченной на выслушивание этой ерунды. И каждую убитую минуту она поминает глотком коктейля. — Круспе просит найти лазейки, чтобы признать брачный договор недействительным. Но ведь я сам его заверял, понимаешь, я не могу… — А меня чего сторонишься? Признаюсь, я как-то заказывала по интернету духи с феромонами на основе вытяжки из свиной кожи, но сегодня на мне этих духов нет! — Дура, — даже самый скучный человек в городе иногда бывает несдержан. — Я не тебя сторонюсь, а его! Кого — его, пояснять не проходится. Герр Круспе толчётся у входа в часовню. Тоже заявился, хотя с покойным Линдеманном они не ладили. Когда-то Рихард Цвен Круспе был самой настоящей рок-звездой, но из-за баб и неумения вести дела профукал и большую часть нажитого состояния, и какую-никакую репутацию. Умение играть на гитаре только не профукал — в этом деле он и так никогда особо не блистал. Всё больше выезжал на эксцентричных выходках да смазливой внешности. Доездился. Сегодня он одет в чёрное, но в отличие от остальных гостей мероприятия, это его обычная форма одежды. Из-под строгого пиджака выглядывает футболка с принтом "Los Lobos". Хоть он уже лет двенадцать как выпал из обоймы и теперь цепляется за большую сцену лишь по старой памяти, раз в год отыгрывая "прощальные туры" по окрестным деревням, выглядит он всё же настоящим рокером. Только престарелым. У тех вообще всего две поры — "двадцать семь" и "не дождётесь". — Забей, — Саша панибратски хлопает нотариуса по плечу. — Тебе сегодня завещание зачитывать — об этом и думай. Понял? Понял? Обычно на её командный тон мужики реагируют стойкой "смирно", тем более такие, как Шнайдер (ходят слухи о его девственности). И тот действительно опускает очи долу и густо краснеет. Только румянец этот не от стеснения, а будтo бы от стыда. И всё же, он странный тип. — Господа и дамы, прошу в трапезную. Почтим память нашего дорогого друга, безвременно нас покинувшего, — возникший в дверях ксёндз лыбится в оба протеза. У входа гостей встречает сам виновник торжества — с огромного фото на чёрном триноге осматривает он прибывших. Фото совсем старое — на нём Ли ещё без усов, его и не узнать. Благодаря убогой цветокоррекции лицо смотрится сплошным молочным пятном, а глаза — двумя бездонными дырами, чёрными и жуткими. Чтобы не затруднять проход, управляющая отодвигает триног в дальний угол, изо всех сил стараясь на само фото при этом не смотреть. Длинный стол, всего один. Как в сериалах про викторианскую эпоху — люди накалывают кусочки мяса на вилки, запивают красным вином и общаются ни о чём с рядом сидящими, ибо до прочих не докричаться. Саше не повезло — она сидит у угла, во главе стола — никого, по левую руку — супердревний старик в смокинге и подстать ему старуха в жемчугах: скорее всего, кто-то из уцелевшего окружения Линдеманновских родителей. Бывшие мафиози, ныне на пенсии. Напротив — какие-то девки, кустарно накрашенные и незнакомые с назначением столовых приборов. Наверняка — содержанки Линдеманновских дружков. А дружков у него было раз-два и обчёлся, да и те фальшивые. Покончив и с мясом, и с жульеном, и с вином, Саша принимается за рыбу, не прекращая озираться по сторонам — выцепить бы хоть кого-нибудь для ничего не значащего трёпа, а то пока Шнайдер дозреет до прочтения завещания, и со скуки сдохнуть можно. Кусок сёмги вдруг стрянет в горле — так неловко и неудачно! Саша тянется к бокалу, чтобы запить накативший кашель, но бокал пуст. По противоположную сторону стола, в четырёх персонах от края сидит тот самый мужик с зонтом, только зонта сейчас при нём нет. Ладно — сидит, так ещё и пялится на неё! Ладно — пялится, так ещё и улыбается! Ни у гроба, ни на коктейльной вечеринке в предбаннике Саша его не видела. Как он сюда попал? Чёртов нюхач… Надо срочно поговорить с настоятелем — устроили из закрытой церемонии проходной двор, понимаешь! Мужик с зонтом сказал, что его зовут Ландерс? Так вот, Ландерс смотрит на Сашу в упор и улыбается. На его тарелке тоже сёмга. Спокойно отправив очередной кусочек в рот, прожевав и проглотив его, Ландерс подносит к своим чистым губам полный до краёв бокал, не отводя взгляда от раскрасневшейся от удушья девушки. Смотрит-смотрит и подмигивает. Поняв, что бороться с застрявшим в горле куском тихими методами не получается, Саша выскакивает из-за стола и торопится к выходу. Её отсутствия, кажется, никто не замечает, и лишь нотариус провожает заливисто кашляющую даму в чёрном печальным взглядом. Дождь на улице прекратился, сумерки сгущаются. Пахнет червями. Саша склоняется над могилой и силится отхаркнуть то, что не даёт ей дышать. Мощный удар по спине — мелкий кусочек рыбы вылетает наружу и приземляется прямо в свежую землю у деревянной таблички. Глаза чуть не отправляются следом. — А, ба… — она оборачивается к агрессивному спасителю, — герр Ландерс победоносно тянет губы в стороны. — Ты кто такой вообще? — Аккуратней надо быть. Пойдёмте внутрь — там тепло, и я налью Вам вина.

***

Через полтора часа после начала застолья Шнайдер с конвертом в руках наконец выходит из-за стола. Может быть, он боится публичных выступлений? Иначе почему так долго тянул? Так долго, что все уже успели напиться, протрезветь и снова напиться. — Дамы и господа, прошу минуту внимания. Пришло время огласить последнюю волю почившего, нами всеми любимого и уважаемого Тилля Линдеманна, — он разрезает конверт, извлекает сложенный втрое лист бумаги, несмело сглатывает, то ли борясь с волнением, то ли пытаясь ещё хотя бы на секунду отсрочить судьбоносный для некоторых из собравшихся момент. — Я, Тилль Линдеманн, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, гражданин Германии, находясь в здравом уме и трезвой памяти, завещаю всем вам, паскудники и потаскухи, повеселиться сегодня на славу. Мои похороны — ваш праздник. — Шнайдер снова сглатывает, и теперь его примеру следуют все присутствующие — как же всё это ожидаемо! — Моему возлюбленному, Кристиану Лоренцу, завещаю передать в безвременное пользование автомобиль Fiat 500 тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года выпуска, а также все остальные автомобили, находящиеся в моём владении — их полный список прилагается к данному документу; моей сиделке, Александре Чтински, терпеливой настолько, что я всегда сомневался, человек ли она или робот — завещаю мою коллекцию произведений живописи, которые в перечислении не нуждаются, ибо Александра уже знакома с их полным перечнем, а кроме неё я никому доверить эту информацию не могу (Шнайдер, прости), — нотариус отрывает взгляд от листа, севшим голосом проговаривает едва различимое "здесь правда так написано" и возвращается к тексту: — Всё прочее своё имущество — валютные счета, облигации, антиквариат и фамильный особняк — я завещаю единственному кровному родственнику, моему племяннику, Паулю Ландерсу. На тебя вся надежда, сынок, может быть, именно тебе суждено возродить славные традиции нашего семейства, канувшие в небытие задолго до твоего появления на свет. Всем спасибо, смотрите не подавитесь. С вами было весело. В трапезной ни звука: ни скрипа ножей по тарелкам, ни шелеста вычурных платьев, ни слова, ни полуслова. Крепко зажмурившись, Шнайдер складывает лист трижды и засовывает его обратно в конверт. Он делает шаг, другой, подходит к тому, кто представился Ландерсом, и обращается к нему: — В законные права наследования, герр Ландерс, Вы сможете вступить ровно через шесть месяцев, если не появится обстоятельств, способных доказать юридическую несостоятельность этого документа. Kак юрист и как исполнитель последней воли Вашего дядюшки, я должен проинформировать Вас о том, что Вы вольны как принять наследство, так и отказаться от него. Пожалуйста, имейте в виду, что ответственность основного наследника является неограниченной: вместе с активами почившего родственника Вы наследуете и его возможные долги, если вдруг о таковых станет известно, то есть необдуманное принятие наследства может привести к Вашему банкротству. — Благодарю Вас, герр Шнайдер, — Ландерс поднимается со стула и крепко жмёт руку вялого нотариуса. — Насколько мне известно, дела у многих поколений моих предков всегда шли более чем хорошо, и банкротство мне как прямому потомку этого великого, без преувеличений, рода, не грозит. Я с радостью принимаю наследство и благодарю Вас за посредничество в столь важном деле: всё же, семейное состояние должно оставаться в семье. Это правильно. Все формальности позади, и поминки продолжаются — застолье ещё далеко от завершения, но публике уже явно не до еды.

***

Саша с шумом выдыхает последнюю затяжку и отправляет окурок прямо на свежую могилу. Промокну́в испарину с горячего лба стянутой со стола бумажной салфеткой, она лезет в сумочку за телефоном. Ещё утром она кляла Лоренца и его ногу на чём свет стоит, но теперь даже рада, что тот не попал на церемонию. Такого представления его слабая психика точно бы не выдержала. — Алло, Флак! Ты что — уже спишь? Просыпайся! Нет, ничего не нормально! Чего я ору? Ты сейчас и сам заорёшь! Что-что — кажется, уплывает наш особнячок, вот что!