Дом с завешенными зеркалами

Я не спеша касаюсь темной ткани, проводя по ней подушечками пальцев. Дорогой велюр с винтажным цветочным узором приятно щекочет своим ворсом, вызывая по всему телу мурашки. Мои собственные руки кажутся невероятно белыми на этом контрастном фоне. Настолько, что я могу разглядеть, как проступают на них синие вены, уходя куда-то в глубь моего тела. Это ненормально. Я больше не могу адекватно расценивать те или иные вещи… Но это точно ненормально. Вероятно, это и правильно – завешивать зеркала черной тканью, когда кто-то умирает. Пусть даже для этого дома понадобится по-настоящему много ткани. Лично для меня правильно. Я совсем не хочу видеть свое отражение. Я не хочу знать, в кого я за это время превратился. После похорон всех слуг Майкрофта распустили на две недели. Я с облегчением вздохнул, когда узнал это. Значит все это время зеркала будут завешены. В каждой комнате, в любой из многих спален, в коридоре между картинами и даже дорогие серванты с зеркальными стенками – все это теперь надолго накрыто жалобной тканью. Если я не уберу ее. А я не хочу ее убирать. Если честно, то меня всегда пугали большие зеркала. Еще с самого детства. Вероятно, мой мозг поддался сильному влиянию очередного клише из детских страшилок. Кто-то там, по ту сторону. Кто-то такой же, как и ты. В доме, таком же, как у тебя. А если однажды ты там увидишь то, что не хотел увидеть? Если одним поздним вечером ты увидишь, как позади тебя тянутся чьи-то тощие руки. Или еще хуже… Не увидишь ничего. Если еще честнее, то меня всегда пугали большие дома. Особенно такие, как у Майкрофта Холмса. В них нужно фильмы ужасов снимать. Да, с теми самыми заезженными клише. Вы только видели эти семейные портреты в одном из коридоров? Галерея из них заканчивалась зеркалом в квадратной раме такого же размера, которое сейчас тоже завешено. Майкрофт всегда считал это забавным. Да, для него, вероятно, это действительно имело некий смысл. Целая галерея покойных родственников, которая собственно заканчивается тобой. Точнее твоим отражением в зеркале. Мне лично это никогда не нравилось. Но то, как я испуганно всматривался в конец галереи, Холмса это только умиляло. Та минута, когда я инстинктивно и нервно дергал головой, а потом поджимал губы и смотрел в его сторону со всем осуждением, которое я только мог изобразить. И только тогда он тихо-тихо смеялся. Тем смехом, который, по мнению общественности, у него… ну никак не мог быть. Как не хорошо, Майк! Считать милым, когда человек смотрит на тебя с осуждением. Очень плохо. Пусть даже это осуждение больше наигранное, чем настоящее. Пусть со стороны это и смотрится очень смешно, но думаю настоящие джентльмены так не поступают. Правда, теперь я никогда не смогу упрекнуть тебя в этом. Больше никогда не смогу. Я собираю всю свою храбрость в кулак, чтобы идти дальше по дому, проходя несколько таких же коридоров с завешенными зеркалами. Я очень долго не был здесь с того момента, как... Нет, я все еще не готов просто взять и вот так сказать это. Но мне действительно кажется, что я очень долго здесь не был. Хотя прошла от силы неделя. Я не могу сказать точно, поскольку только догадываюсь, какое сегодня число. В гостиной я нарочно спускаюсь по правой лестнице. Потому что на левой все еще капли крови. Нет, конечно, их давно уже стерли. Еще перед самими похоронами. Но я все еще вижу их. Сначала бесцветные, потом, словно нарисованные акварелью, а со временем и вовсе ярко-алые. Они возникают из моей головы. Точь-в-точь такими, какими они были на самом деле в тот вечер. Скандал. Ссора. Я. Майкрофт. Лестница. Падение. Кровь на ступеньках. Разбитая голова с вытекающими на дорогой паркет мозгами... И все. Я больше не могу ничего вспомнить. Ничего из того вечера. Говорят, что многие люди забывают то, что наносит вред их психике. Особенно в экстренных ситуациях. Видимо, я действительно один из таких людей. Из тех, кто предпочел бы просто забыть. На кухню я направляюсь уже с легкостью. Она всегда была моим любимым местом в этом доме. Не столовая, где Холмс обычно без меня ужинал, а именно кухня. Достаточно маленькая, чтобы быть уютной. Достаточно уютная, чтобы позволить себе быть маленькой. Я всегда пытался затащить Майкрофта ужинать именно здесь. Ведь, на самом деле, кухня была единственным местом в этом доме, где я не ощущал никакого беспокойства. Ну, единственным, кроме спальни. Я даже самостоятельно готовил. И это всегда подкупало. Когда кто-то готовит ради тебя – это всегда подкупает. Особенно если есть возможность наблюдать за самим процессом. Обычно Холмс так и делал. Пил чай и наблюдал за тем, как я режу мясо или помешиваю овощи. Точнее, он больше смотрел на мои руки. И мне было не до возмущений, что он совершенно ничего не делает, а всего лишь-то молчит. Молчит и смотрит. Мне было даже приятно, что что-то во мне ему так сильно нравилось. Так сильно цепляло. Это было моей маленькой личной победой. И я имею полное право гордиться ею сейчас. Спустя все это время на столе все еще стоит светло-голубая кружка Майкрофта. Хорошо, что ее никуда так и не убрали. Я хочу прикоснуться к холодному фарфору, но почему-то медлю. Моя рука нависает над ней и ладонь прикасается к горлышку. Кружка, которой не пользовались столько дней, должна была быть холодной. Я ощущаю еле уловимое тепло. Словно кто-то еще совсем недавно пил из нее чай.