Не так страшен чёрт, как его малюют

Тристан Отшельник с угрожающим видом схватился за рукоять меча и даже на пару дюймов выдвинул клинок из ножен, однако не спешил выполнять жестокую монаршую волю, призванную увеличить и без того немалое уродство Квазимодо. Прево, служивший Людовику Одиннадцатому со дня его восшествия на трон, прекрасно знал, какие приказы нужно выполнять немедля и с какими торопиться не стоит. Король, в последние годы подверженный приступам ярости из-за терзавшей его болезни, мог, одумавшись, отменить своё решение. Тристан рассудил: благоразумнее подождать, пока государь придёт в себя и подтвердит или отменит приказ, чем вызвать упрёки в поспешности действий, если король передумает и начнёт сожалеть об изуродованном горбуне. Квазимодо меж тем подполз к Клоду Фролло, ища у него защиты и, сжавшись, стараясь занимать как можно меньше места своим огромным телом, взирал с испугом и недоумением. Звонарь понимал, что прогневил знатного господина и навлёк неприятности на священника, но никак не мог взять в толк, в чём заключается его вина. Он охотно позволил бы изрубить себя на куски, если бы такая жертва рассеяла чёрные тучи, сгустившиеся над обожаемым мэтром. Зрелище глубочайшей преданности вышло столь проникновенное, что вполне могло растопить и каменное сердце. А Тристан Отшельник обладал как раз таким сердцем. — Кум мой, ты тоже оглох либо твой меч затупился? — бушевал король, растравляя злобу своего подручного. — Бей, Тристан, преподай ему урок! Пусть знает, как калечить наших солдат! — Обрубить одноглазому уроду уши, словно свинье, дело недолгое, сир, — протянул Тристан, искоса поглядывая на Людовика. — Только уместно ли проливать кровь в священных стенах и ещё больше увечить убогого, на котором и без того нет живого места? — Ваше величество, умоляю вас, сжальтесь над моим воспитанником! — вступился архидьякон, вдохновлённый заступничеством Тристана Отшельника. — Разум Квазимодо столь скуден, что не позволял ему здраво осмыслить свои деяния! Уверяю вас, он достаточно наказан, нет нужды глумиться над существом, уже отмеченным Господом. Я же со своей стороны обещаю впредь ни на минуту не спускать глаз с Квазимодо. Подобный проступок не повторится, ваше величество! Людовик постепенно сдавался под двойным натиском. Затуманенный взор его прояснялся, рваное дыхание сделалось глубоким. Король постепенно обретал ясность мысли, столько раз выручавшую его в прежние времена в борьбе с многочисленными соперниками. — Прошу вас, не гневайтесь, ваше величество, — продолжал Клод, найдя нужную струну, — гнев вредит здоровью. Такой довод окончательно образумил монарха, непрестанно тревожившегося об ухудшавшемся самочувствии. Он утёр пот со лба, посмотрел на Тристана, державшего меч, на Фролло, так и не поднявшегося с колен, на жавшегося к архидьякону Квазимодо. Короля охватил суеверный ужас от едва не содеянного по его воле. — Ты прав, Тристан. Вы оба правы, — простонал он и внезапно, прежде чем присутствующие в келье успели удержать его, упал на колени, обратив лицо к распятию. — Пресвятая Владычица! — истово молился он. — Ты не позволила совершиться безумию в обители, находящейся под Твоим покровительством. Благодарю Тебя! — Что вы, сир… — пролепетал Фролло. — Встаньте, мэтр Клод! — сказал Людовик, сам поднимаясь с помощью Тристана. — Я прощаю вашего воспитанника и позволяю вам лечить его. — Благодари его величество! — прошептал Фролло, обращаясь к Квазимодо, сопровождая свои слова жестом, чтобы пасынок уж точно понял всё как надо. — Благодарю… ваше… величество… — с трудом повторил звонарь незнакомое обращение, понемногу свыкаясь с обстановкой. Затем он, не в силах подняться, подполз к королю и, быстро оглянувшись на священника, поднесшего ладонь тыльной стороной к губам, облобызал сухую старческую руку. От развязавшегося, наконец, языка Квазимодо, а также от столь трогательного и подобострастного выражения признательности Людовик, чувствительный к лести, пришёл в восторг. Ситуация разрядилась. Из-за грозовых туч выглянуло солнце. Престарелый монарх, изрядно утомившись, уселся в кресло. Тристан замер рядом. Клод вернулся к прерванному занятию, а именно к наложению повязок. Король с любопытством наблюдал за работой священника. Затем он принялся донимать Квазимодо вопросами, на которые тот, несмотря на помощь мэтра, отвечал медленно и подчас невпопад, что вызывало у короля смех. Тристан безмолвствовал, вытянувшись за креслом, в котором восседал его повелитель. Прево напоминал бесстрастное мраморное изваяние. Не шевелился ни один мускул, лишь внимательные серые глаза изобличали в нём живого человека. Только один король ведал, насколько эта отрешённая неподвижность обманчива. По малейшему знаку Тристан, словно верный пёс, бросался на защиту хозяина. Даже удивительным казалось, что такая колоссальная сила, заключённая в коренастом теле прево, беспрекословно подчинялась немощному старику. Тристан признавал над собой власть Людовика Одиннадцатого и преклонялся перед монаршим умом, не шедшим ни в какое сравнение с его собственным ограниченным рассудком. Питал ли Тристан к королю привязанность или же любовь — не знал никто. Прево ни к кому и никогда не выказывал тёплых чувств. Когда Фролло покончил с перевязкой, Людовик выведал у него историю усыновления Квазимодо, а также попросил продемонстрировать жесты, при помощи которых священник общался с пасынком. Виновник происшествия тем временем сидел на своём тюфяке, не решаясь воспользоваться данным ему высочайшим позволением лечь. Он видел, как мэтр и страшный военный, угрожавший мечом, не смеют сесть в присутствии длинноносого старика в алом одеянии. Бедняга предпочёл бы тоже стоять, но больная спина не позволяла ему совершить такой подвиг. Горбун некстати решился поднять взор и встретился взглядом с Тристаном. Квазимодо поспешил отвести глаза. Он понял, что военный — Квазимодо уловил и обращение «кум» — так же беззаветно предан старику, как он — отцу Клоду. Однако постичь природу такой преданности горбатый звонарь не мог, здесь его догадки об общности с Тристаном обрывались. Что же касается прево, то он испытывал радость от столь благополучного завершения скверной истории. Конечно, вели монарх всё-таки отрубить звонарю уши, Тристан подчинился бы. Но однако же — думал он — жаль зря лупцевать несчастного малого, отведавшего плети. Иссечённая, покрытая полузажившими рубцами спина Квазимодо напоминала Отшельнику дни его юности, когда он сражался на поле брани, не щадя себя. Он вспомнил мужественное, изуродованное шрамами лицо коннетабля де Ришмона, которому служил тогда. Людовик крайне удивился бы, узнай он, какие мысли бродят в черепной коробке его верного куманька. Но заглядывать в чужие души король не умел, а внешне Тристан оставался бесстрастным. Горбун страдал от присутствия чужаков, разглядывающих его, угрожавших ему, засыпающих его вопросами. Бедняга опасался вновь провиниться. Он не смел даже пошевельнуться, поскольку боялся навлечь неприятности на мэтра, а вдобавок видел, что спутник старика недвижим, как изваяние. По счастью, пробил урочный час, когда посторонним надлежало покинуть монастырь. Пытка закончилась. — Господин, кто тот сердитый старик? — решился вызнать Квазимодо после того, как гости покинули келью. — И кто тот страшный человек с лицом мясника, порывавшийся зарубить меня? — Горе тебе, сын мой! Старик тот не кто иной, как сам король! — не замедлил с ответом Клод. Квазимодо вздрогнул. Его единственный глаз расширился в крайнем изумлении. — А его спутник — Тристан Отшельник, его слуга, его пёс, его палач! — продолжал Фролло, подрагивая от пережитого напряжения. — Ты верно определил род его занятий, Квазимодо. Никто не знает, скольких человек отправил он на тот свет! Горбун, не спускавший взгляда с губ священника, помрачнел. — Он хотел отсечь мне голову? — вновь вопросил звонарь, на всякий случай прикрыв уходящую в плечи короткую шею ладонями. Клод, поражённый пришедшей ему мыслью, помедлил с ответом. — Король приказал ему, — изрёк он. — Однако мне показалось, будто Тристан… пытался вступиться за тебя. — Всту… Вступиться? — не понял горбун, за которого почти никто, кроме приёмного отца, не ходатайствовал. — Нет, пожалуй, мне показалось, — пробормотал Клод. — Чем же я их разозлил? — Не догадываешься? Хоть и не по своей вине, но ты лежал в присутствии человека, при котором разрешается только стоять, ты не поприветствовал государя. Одного этого хватило ему, чтобы прогневаться. — О, я видел! Вы держались на ногах и тот… Тристан? — с запинкой произнёс Квазимодо. Священник кивнул. — Он тоже не смел сесть. Кабы я видел их приход! Я подвёл вас, господин? Не став пускаться в разглагольствования, архидьякон сложил пальцы в знак, означавший «Отдыхай!». Только тогда его пасынок лёг, но успокоиться долго не мог, всё вспоминая произошедшее, да размышляя, не коснётся ли мэтра мстительность короля. Растревоженные раны дополняли моральные муки страданиями физическими. Квазимодо долго глядел, как его коленопреклоненное божество возносит молитвы Всевышнему. Огонёк лампады, подрагивая от сквозняка, мерцал во мраке кельи, где находились двое, связанные крепчайшими узами. Наконец и священник лёг. Ворочаясь на жёсткой кровати, он раздумывал, какие последствия могла возыметь сегодняшняя история. Ему сделалось не по себе. Клоду представилось, как король дознается о его страсти к цыганке, о нападении в переулке. Вмешательство стрелков, порка Квазимодо и, наконец, расспросы короля мнились ему знаками свыше. Впервые за много дней мятущийся священник, занятый иными думами, не помышлял о плясунье с вожделением. Образ Эсмеральды ненадолго оставил его.