Не так страшен чёрт, как его малюют

Дни летели за днями. Раны Квазимодо, благодаря грамотному уходу Фролло, вспомнившему уроки Жака д’Эпара, постепенно заживали. Немаловажную роль в исцелении больного играло само осознание того, что его лечит обожаемый мэтр. Это архидьякон давал указания послушникам, это его руки готовили целебную мазь, облегчали боль. И Квазимодо, преисполненный признательности, тянулся губами, чтобы поцеловать пахнущую ладаном и мазями руку приёмного отца. В такие моменты Клод Фролло, отчего-то смущаясь, старался не смотреть на воспитанника. По мере того, как горбун шёл на поправку, пребывание его в келье священника становилось всё более невыносимым. Прошли те дни, когда раненому, валявшемуся в лихорадке, было всё равно, что происходит вокруг. Квазимодо, не доверявшему чужим прикосновениям, делалось неудобно и стыдно, когда за ним ухаживали посторонние. Он замечал отвращение на лицах послушников, не могущих противиться распоряжениям архидьякона, ему не хотелось лишний раз стеснять своего мэтра. Остатками слуха Квазимодо улавливал гул колоколов, которыми заправлял новый звонарь. Сердце горбуна дрожало, стоило лишь представить, как чужак касается его друзей, раскачивает канаты, отчего приведённые в движение языки бьются о медные капсулы. Квазимодо зажимал ладонями уши, которых, сам того не зная, едва не лишился по прихоти короля. Памятуя о визите короля и Тристана Отшельника, он лежал всегда лицом к двери, дабы не повторить прежней оплошности и вовремя поклониться важной особе, буде той вздумается вновь навестить архидьякона. В таком положении шея его быстро затекала, но Квазимодо не менял позы. Когда Фролло разрешил ему вставать и ходить по келье, бедолага всё равно держал дверь в поле зрения, вздрагивая, когда она открывалась. Квазимодо замечал также, что священник сделался задумчив. Ночами он долго не мог уснуть, ворочаясь на своём ложе. По временам с его губ слетал тяжёлый вздох — глухой подмечал всё. Он пытался расспрашивать Клода о причине такого беспокойства, но мэтр отделывался угрюмым молчанием. Квазимодо оставалось лишь гадать, что мучило его господина — страх после происшествия в келье или какая-либо иная причина. Произошли в священнике и другие перемены, которых его пасынок заметить не мог. Клод, если его не призывали служебные обязанности, реже покидал собор. Его всё чаще видели склонённым в молитве, с невыразимой мукой на лице и с судорожно сжатыми пальцами. Цыганская плясунья примечала среди зрителей страшного священника, столь пугавшего её оскорбительными выкриками, однако её мучитель, до крови закусывающий губы, больше не произносил ни слова. Чёрная тень, которую иногда замечала Эсмеральда, возвращаясь во Двор чудес пустынными улицами, перестала преследовать её. Цыганка вздохнула с облегчением. Поговаривали также, будто монах-привидение, бродящий возле Тампля, а затем и в Ситэ, обрёл, наконец, покой. Никто достоверно не знал, когда, куда и надолго ли он пропал, но, во всяком случае, рассказы обывателей о мелькнувшей перед ними фигуре, закутанной в плащ, иссякли. Миновали дни, недели, месяцы. Квазимодо, излечившись, вернулся в звонницу, его встречи с Фролло сделались редкими. Священник по-прежнему служил мессы в приделе лентяев, посещая по временам потайную келью. Однажды, а именно двадцать девятого числа месяца марта, он вновь попал в неудобную ситуацию. Жеан, его вездесущий брат, без приглашения явился в ту келью просить денег как раз в тот час, который Клод предназначил для встречи с Жаком Шармолю. Школяр не успел уйти, когда прибыл прокурор. Жеан не находил в том никакой печали, ему было забавно взглянуть, с кем якшается его брат, однако Клод не желал, чтобы мэтр Жак увидел Жеана. Получив туго набитый кошелёк в качестве платы за молчание, школяр спрятался за очагом, где, скорчившись в неудобной позе, выслушал всю беседу от первого до последнего слова. Содержание её не представляло для Жеана ни малейшего интереса. Встрепенулся он только тогда, когда Шармолю заговорил о цыганке с одержимой козой, танцующей на Соборной площади вопреки запрету духовного суда. — Когда же мы сможем арестовать её? — нетерпеливо вопросил мэтр Жак, готовый хоть сейчас допрашивать и пытать. — Верно, старый крокодил говорит об Эсмеральде, — подумал проказник-школяр. — Это она со своей козой пляшет перед собором! Ишь, позарился на красивую девку, разлакомился, длинноносый ворон! Словно в ответ на его мысли Клод резким голосом произнёс: — Я дам вам знать, когда. Занимайтесь пока Сененом. По всей видимости, архидьякон так и не отдал распоряжение схватить плясунью, либо позабыл о ней, поскольку истёк и март, за ним апрель, май, настало лето, а красавица-цыганка с козочкой изредка, но всё-таки приходила к собору. Нечто неведомое печалило её, глаза под припухшими от слёз веками сделались совсем чёрными. Если на площади вдруг появлялся капитан королевских стрелков Феб де Шатопер, Эсмеральда провожала его нежным взглядом, не смея окликнуть. Офицер не удостаивал вниманием прискучившую ему обожательницу. Он спешил к молодой жене. Впечатления от посещения Людовиком Одиннадцатым монастыря истёрлись и потускнели в памяти Клода и Квазимодо, когда январская история получила неожиданное продолжение. Священник напрасно надеялся, что король забыл Квазимодо. Король запомнил всё. Увлекающийся различными диковинками, он призадумался: не пропадает ли понапрасну одноглазый глухой горбун, столь причудливое создание природы, в стенах собора и нельзя ли найти ему лучшее применение? — А презабавный малый этот Квазимодо, — поделился он как-то с Тристаном. — Вот бы его сюда, в Плесси, чтоб он развлекал нас и наших гостей! Что скажешь, куманёк? Прево маршалов, вспомнив, о ком идёт речь, с сомнением пожал плечами. — Диковат и ни черта не слышит, шутом такого не сделать. С тем же успехом можно учить Голиафа плясать на задних лапах. Голиафом звался пёс из породы брабантских булленбейсеров*, подаренный королю Гильомом Римом. Мощный и суровый, он не признавал игр и слушался только одного короля. Людовик счёл совет прево мудрым, однако мысль о Квазимодо занозой засела в его голове. В июне, во время очередной поездки в Париж, король вновь позвал Тристана Отшельника и, на сей раз не скрываясь, отправился к Фролло. — Где же ваш приёмный сын, отец Клод? — с порога спросил он, не видя в келье Квазимодо. — Зажили на его спине отметины Тортерю? — Сейчас Квазимодо совершенно здоров, — пояснил священник. — Он у себя в звоннице. — Позовите-ка его. Я хочу с ним поговорить. Не зная, что и думать, Клод, не мешкая, поднялся на колокольню. Подъём несколько утомил его. Прежде архидьякон навещал повзрослевшего воспитанника хотя бы раз в неделю. С возникновением на горизонте цыганки Фролло сократил свидания до одного раза в месяц и совершенно забросил также алхимию, лишив себя ещё одного повода подниматься на башню. Горбун глядел на площадь сквозь щель между шиферными листами навеса. В другой раз архидьякон полюбопытствовал бы, что привлекло внимание воспитанника, кому адресована нежность в его взоре. Сейчас время не терпело. Похлопав горбуна по плечу, он обратил внимание на себя. — Идём в мою келью. Король хочет видеть тебя! — сказал священник. Изумлённый взволнованным видом мэтра, явившегося в звонницу, что в последние годы случалось не так часто, как того хотелось Квазимодо, горбун поспешил вниз. Он разобрал слово «король». Когда Квазимодо вошёл в келью, растревоженные воспоминания окончательно освежились: он увидел сердитого старика — короля, и его мрачного подручного. Впрочем, сейчас Людовик не злился. Он приветливо улыбнулся горбуну. Квазимодо, помня прежний урок, поклонился, насколько позволяла искривлённая спина, и, приблизившись, потянулся губами к монаршей руке, тут же любезно ему поданной. — Умный малый! — усмехнулся Людовик. — У меня есть к тебе дело, Квазимодо. Хочешь поехать ко мне, в Плесси-ле-Тур? Отец Клод, переведите-ка ему! Крайне удивлённый архидьякон, как мог, объяснил горбуну суть вопроса, тоном походившего, скорее, на приказ. В единственном глазу Квазимодо вспыхнул ужас. Он не знал ничего о Плесси, но само предложение расстаться с мэтром, с собором испугало его. Он хотел сразу же ответить отказом, но Фролло дёрнул его за рукав, призывая не спешить. Король же, приняв молчание за раздумье, продолжал говорить, расписывая выгоды переезда: — Что тебе ютиться в звоннице, точно на старой голубятне? В Плесси у тебя будет своя комната, уютная и тёплая, новое платье, ты сможешь есть, что душе угодно. Обязанностей же с тебя я не потребую никаких, кроме как развлекать меня своим присутствием. Архидьякон перевёл. Ни дорогие наряды, ни изысканные яства, ни богато убранные покои — словом, никакие материальные блага не заменили бы Квазимодо его мэтра. Разлуку с собором и колоколами, даже с цыганкой, на которую он украдкой смотрел с колокольни, бедняга перенёс бы. Но расставание с Клодом Фролло означало крах самого существования, конец жизни. Хотя мэтр отдалился от него, горбуну довольно было того, что священник есть, живёт в соборе, изредка балует своим вниманием. Однако Квазимодо понимал, что король — не тот человек, чьё предложение можно отвергнуть. Пусть бы гнев обманутого в ожиданиях государя коснулся одного горбуна — это полбеды. Но вдруг пострадает и священник? Горбун беспомощно посмотрел на Клода. Тот, сам растерянный свалившимся как снег на голову предложением Людовика, подавленный, смущённый, только кивнул: — Соглашайся… — Я… согласен, ваше… величество! — сквозь зубы пробормотал поникший Квазимодо. Из глаза его текли слёзы. — Полагаю, это слёзы радости? — заметил Тристан, вытянувшийся позади Людовика. — Квазимодо согласен, ваше величество! — пояснил Клод на тот случай, если невнятная речь горбуна осталась непонятой. — Вот и славно! — расцвёл король. — В таком случае у тебя есть несколько дней, пока я не завершу дела, призвавшие меня в Париж. Затем мы отправимся в Плесси. До скорой встречи, Квазимодо! Людовик отбыл, не замечая понурого вида горбуна и его приёмного отца. Радость, приправленная благими намерениями, часто бывает эгоистичной. Король искренне считал, будто совершает доброе дело: избавляет священника от бремени в виде опеки над уродом, дарует нищему звонарю роскошную жизнь, ну и приобретает диковинного слугу для себя. За довольным сделкой государем верной тенью следовал Тристан Отшельник. Ему не нравилась затея, но переубеждать короля он не пытался, предвидя всю безуспешность подобных попыток. А Квазимодо, огорошенный новым несчастьем, уповал лишь на то, что король передумает. * Булленбейсер (быкодав) — ныне исчезнувшая порода собак, предок боксёра. Существовали две его разновидности — данцигский и брабантский.