Не так страшен чёрт, как его малюют

Тристан Отшельник, как мы уже указали читателю, был груб и жесток от природы. Богатая на междоусобицы эпоха, в которую ему выпало жить, ещё более развила в нём врождённые качества, а хитрый король, превосходно умевший разбираться в людях, нашёл им должное применение. Людовик Одиннадцатый предпочёл навыки и характер знатности происхождения и не прогадал. Давая Тристану поручение, он знал наверняка, что всё будет исполнено в точности, он не сомневался в верности своего куманька и закрывал глаза на нечистоплотность его поступков. Помимо рвения к службе прево обладал такой немаловажной чертой, как храбрость, но не той безрассудной отвагой, что заставляет очертя голову кидаться в пекло, а смелостью, побуждающей не отступать перед опасностью и не показывать спину врагу. При этом Тристан не отличался щепетильностью и никогда не брезговал заданиями, от которых честолюбивый дворянин предпочёл бы откреститься, а то и счесть личным оскорблением. Тристана боялись и ненавидели. Те, кто занимал недосягаемое для мести прево положение, пользовались своими привилегиями, демонстрируя презрение к нему, в глаза и за глаза величали мясником и негодяем, исподтишка высмеивали его фламандский акцент. Нельзя сказать, чтобы подобное отношение его совсем не задевало. Тристан был палачом, бравшимся за самую грязную работу по велению короля, но в нём сохранились понятия о воинском долге; церемония акколады*, произведённая над ним графом Дюнуа, ещё не изгладилась из его памяти. В Квазимодо, всеми презираемом и ненавидимом, платившем злобой за неприязнь, преданном одному человеку, которого он превосходил в силе, но уступал по уму, прево увидел донельзя искажённое отражение самого себя. Подобное, как известно, тянется к подобному. Тристан Отшельник, проникнувшись несчастьями, преследовавшими горбуна, нарушил ради него собственные принципы, им же установленный закон, привёл к себе домой. Как действовать дальше — он пока не знал. Королевскому куму недосуг было возиться с горбуном. Он велел слугам привести гостя в порядок, подобрать одежду, накормить, приготовить для него комнату, а Квазимодо приказал во всём слушаться слуг. Затем он ускакал обратно в Плесси вместе с Ле Пикардом, довольным окончанием пешей прогулки. Жители Тура, видевшие прево в компании странного существа — не то человека, не то демона с огромным горбом, перекошенным лицом, клыками и бородавкой на глазу, рассказывали знакомым о том, что Тристан Отшельник не иначе как спутался с нечистой силой. Слушатели, от удивления разинув рты, кивали головами и передавали сплетню дальше. Должность и близость к монаршему трону избавляли прево маршалов от каких-либо неприятностей в грядущем, но к слухам, циркулирующим о нём в народе, прибавился ещё один. Что до Квазимодо, то он принял решение пока оставаться там, куда его привезли, хоть оно и далось ему весьма тяжело. То же самое чувство, которое манит перелётную птицу в родные края, настойчиво звало его домой, к мэтру. Звонарю не составило бы труда сбежать, выбравшись через окно на крышу, но он опасался затеряться на незнакомых улицах, стать жертвой толпы, вооружённой палками, камнями, комьями грязи. Несчастный глухой не знал, что Тристан намерен делать с ним, как долго продержит в своём доме, но всё-таки доверился ему. Страшный Тристан Отшельник вывел его из чащи, избавив от участи навсегда там сгинуть, угодить в западню или быть растерзанным волками, он стал едва ли не единственным человеком после отца Клода, проявившим к нему участие. И вдобавок, куманёк обратился к Квазимодо по имени, что подкупило бедолагу, обычно слышавшему в свой адрес «Эй ты, звонарь!», «антихристова харя», «образина» и прочие нелестные эпитеты. Редко кто, кроме архидьякона, вспоминал его имя, данное при крещении. Итак, горбун повиновался. Слуги, фыркая себе под нос, приступили к гигиеническим процедурам, необходимость которых известна всякому, лишённому мытья на долгий срок. Квазимодо, стеснявшийся публично демонстрировать природные увечья, позволил стащить с себя некогда голубой наряд, превратившийся в отрепье и годившийся теперь разве что на огородное чучело. Он безропотно терпел, покуда его, велев забраться в огромный деревянный чан, вроде тех, что стояли в монастырской купальне, поливали тёплой водой и оттирали мочалом, уничтожая ароматы зверинца, сбривали жёсткую поросль со щёк. Конфузясь, он натянул чистую одежду, опасаясь поводить плечами, чтобы тесноватая рубаха не разошлась по швам. Он съел то, что ему предложили, и, как встревоженный филин, забился в угол отведённой ему комнаты. В таком положении горбуна и обнаружил возвратившийся поздним вечером прево. — Освоился? — почти дружелюбно спросил он у поклонившегося постояльца. — Клянусь Пасхой, ребята неплохо потрудились и от тебя уже не разит сточной канавой. Квазимодо не отвечал и отнюдь не из непочтительности. Дело в том, что слуги, а вслед за ними и хозяин, допустили оплошность, не позаботившись о достаточном освещении комнаты, тогда как смеркалось рано. Одной свечи не хватало, чтобы рассеять сентябрьский сумрак и осветить лицо говорящего, позволяя глухому следить за движениями губ. Как ни вглядывался Квазимодо, как ни старался — он не мог разобрать фразы. — Почему ты молчишь? — вскинулся утомлённый прево, начиная раздражаться. Квазимодо только невнятно забормотал в ответ. Выругавшись, Тристан толкнул его. Физическое воздействие или угрожающие движения со стороны прево, как показали предшествующие события, имели свойство заставлять горбуна соображать быстрее. Сбиваясь, он пояснил:  — Я не могу разговаривать в темноте, мессир Тристан! Мне нужен яркий свет, чтобы я мог видеть ваше лицо и ваши знаки! Чертыхнувшись и нимало не стыдясь совершённой промашки, нетерпеливый Тристан повелел принести ещё свечей. Тогда стало возможным вести дальнейшую беседу. Первым делом горбун, чуя за собой мнимую вину, счёл нужным выказать почтение хозяину дома. Он низко поклонился. Если бы священник видел его сейчас, то, вне всяческих сомнений, остался бы доволен вежливостью воспитанника и учтивостью его манер. — Я благодарен вам, мессир Тристан, — сдавленным голосом произнёс Квазимодо, — вы так добры ко мне… Он умолк, стесняясь продолжать. Возможно, он и многое хотел бы поведать собеседнику, расспросить его, но речь, нарушенная годами добровольного безмолвия, не желала литься свободно. Методы Тристана Отшельника, имевшего немалый опыт развязывания строптивых языков, были здесь бессильны. Прево понял, что его гость станет либо молчать, либо отделываться нечленораздельными репликами, совсем как в Плесси-ле-Тур. — Ты верно поступаешь, — осклабился польщённый Тристан, поддерживая с трудом завязавшийся разговор. — Как говорят во Фландрии, нужно согнуться, чтобы чего-то добиться. Квазимодо непонимающе воззрился на него. — Трудненько нам с тобой придётся, — буркнул Тристан, сдерживая жгучее желание выругаться или тяжёлой дланью отвесить горбуну оплеуху. Прево ограничился тем, что вздёрнул верхнюю губу, показав зубы. Это было даже и не проявление его злобной натуры, а укоренившаяся привычка, наподобие гримаски, свойственной Эсмеральде. Квазимодо, тем не менее, расценил оскал королевского куманька как выражение враждебности и отпрянул. Тристан сплюнул с досады. — Не бойся меня, — в грубой своей манере продолжал он. — Не стану я рубить тебе уши и возвращать в королевский замок тоже не стану. Я отправлю тебя к твоему священнику. Хотел бы я знать, почему ты так к нему привязан? — добавил прево, увидев, как встрепенулся Квазимодо при одном упоминании о Клоде Фролло. Бедный звонарь заволновался, постигнув, что к чему. Тристан не собирался отрубать ему голову и действительно вступился за него тем январским вечером. Он не собирается удерживать его в своём доме и поможет вернуться к мэтру. Прево случайно подобрал нужный ключ, отмыкающий язык Квазимодо. Горбун промолчал бы, расспрашивай его о цыганской плясунье, но он не мог не говорить об архидьяконе. — Почему? Вы спросили, почему я привязан к отцу Клоду? Он для меня всё, вся жизнь! Он взял меня на воспитание, заботился обо мне, он один не гнушался мною, он учил меня грамоте, дал мне работу! — Погоди-ка, — заинтересовался прево, перебивая сбивчивый поток красноречия. — Так ты знаешь грамоту? — Да, господин научил меня читать, писать и считать. Потом он ходатайствовал перед капитулом, чтобы меня приняли на колокольню, и лечил, когда… Единственный глаз Квазимодо преисполнился грустной нежности, лицо раскраснелось, грудь вздымалась, как кузнечные меха, заплетающийся язык едва поспевал за мыслями. — Я стал звонарём по милости мэтра Фролло… — молвил он. — А теперь? Согласятся ли принять меня обратно? Я стану ему обузой. — Разрази меня гром, ведь ты прав! — произнёс Тристан Отшельник. Сомнения горбуна заставили его призадуматься. Действительно, кафедральный собор, лишённый звонаря, тут же нашёл ему замену. А на что-то иное, кроме как бить в колокола, Квазимодо вряд ли годен. Может статься, ему не позволят проживать в соборе, где и так терпели из милости, либо архидьякон больше не станет опекать его. Поначалу Тристан собирался нанять повозку и отослать Квазимодо в Париж, но в таком случае прево лишался возможности узнать, добрался ли горбун до места назначения. Он мог, к примеру, стать жертвой недобросовестного возницы, его могли прогнать взашей из собора. Королевский кум, отринув первоначальный замысел, решил действовать иначе. — Я устрою тебе встречу с мэтром! — медленно проговорил он, неотрывно глядя на Квазимодо. — Правда? Вы? — задохнулся от прилива чувств горбун. Его взор засветился искренней признательностью. Не зная, как выразить свою благодарность, Квазимодо упал на колени перед Тристаном, поймал его руку и прикоснулся к ней устами. Первым инстинктивным побуждением прево было отдёрнуть ладонь и даже ударить по губам, не скрывающим жёлтых клыков, какие пристало бы иметь вепрю, но не человеку, однако он пересилил себя. Тристана Отшельника много раз умоляли, ползая на коленях, лобызали его сапоги, униженно целовали руки — это никому не помогало. Если у королей, по мнению Гильома Рима, уши находятся в ногах, то у прево их не имелось и там. Впрочем, как показывает печальная участь канцлера Гугоне и сеньора Гюи д’Эмберкура, некоторые чулочники так же их лишены. Тристан-вешатель не ведал милосердия. Но впервые перед ним преклонили колени не из страха, не из желания вымолить себе жизнь, а из чистейшей благодарности. — Будет тебе, — проворчал он, высвобождая пальцы из хватки горбуна. — Телячьи нежности! Тем не менее, жестокой его натуре, не избалованной столь бурными проявлениями симпатии, порыв Квазимодо весьма польстил. Следующим утром, явившись в замок, прево призвал своего стрелка, которого некогда самолично наградил прозвищем Пти-Андре** за огромный рост, вручил ему письмо и сопроводил ценными указаниями. Стрелок, поклонившись, отправился на конюшню, оседлал коня и тронулся в путь по той дороге, что вела в Париж. Его начальник весь долгий день посвятил выполнению прямых обязанностей, а вечером, сославшись на срочные дела, отбыл в Тур. Квазимодо, чего только не передумавший за время его отсутствия, с нетерпением ожидал возвращения мессира прево. Тристан позволил ему ходить по всему дому, однако несчастный звонарь, опасаясь нечаянно что-нибудь сломать, разбить или опрокинуть, не воспользовался предоставленной ему свободой и ступал за порог лишь затем, чтобы взять принесённую слугами пищу. Весь день он развлекался хождением из угла в угол и посиделками у окна. Тристан, наскоро перекусив и умывшись с дороги, прошёл в его комнату, на сей раз прекрасно освещённую, и протянул истомившемуся горбуну клочок пергамента. — Хочу проверить, вправду ли ты грамотен, — усмехнулся прево. Квазимодо осторожно взял записку. Его глаз расширился в удивлении и быстро-быстро заморгал, пальцы задрожали. — Вы… отправили гонца с письмом к моему мэтру? Он… он приедет сюда? Тристан кивнул. — А если… — горбун заморгал и испуганно пробормотал скороговоркой, — если он не захочет за мной приехать? Тристан приблизился, железной рукой взял Квазимодо за подбородок и рывком вздёрнул голову, заставив посмотреть в свои хищные глаза. — Не тревожься, — осклабился прево. — Я так написал твоему святоше, что он не посмеет не приехать. * Акколада — церемония посвящения в рыцари или принятия в рыцарский орден. ** Маленький Андре