Мы здесь

Третий год обучения — это очень хуево. Катсуки это понимает, но от понимания ничего не проходит. Изуку не становится от этого страшнее, он не становится слабее, не перестает нравиться. Да все бы было нормально, если бы не Урарака. Она бесила с самого первого дня: по-фальшивому приветливая, неестественно шумная, — но теперь все пошло к чертям. Когда она держит Изуку за руку, хочется Урараке ее вырвать, чтобы кости отделились от хрящей, чтобы сухожилия порвались, а мышцы с мерзкими звуками натянулись. Катсуки уже почти видит перед глазами, как хрящевая сумка лопается — а из нее смазывающая кости жидкость стекает, смешиваясь с сукровицей. Катсуки уже похуй. Убить девку хочет — да пошла она нахуй. Катсуки ревнует. Катсуки любит. Пошел нахуй, Катсуки. Ебаные, блять, зубы сводит — это уже смешно от того, как досадно, ведь нихрена не легко — а с чего оно должно бы быть? Просто… Встречайся Изуку с парнем было бы куда проще (и не потому, что у Изуку стоит на парней — но это бонус). Парня можно было легко отпиздить, чтобы больше никогда не думал подходить к Изуку. Возможно, это бы изменило что-нибудь. По крайней мере этого собственничества бы не было. «Да тебе надо залить в глотку святой воды», — говорит Катсуки сам себе. «Типа бы, блять, помогло». Пока в академии ебут мозги со школьными предметами — ничего не спасет. Но их легко прогулять, потому что всем плевать, они же никому не понадобятся. Единственное, что нужно — убивать (или что-то типа того, но для Катсуки — убивать). Поэтому, когда их отправляют на миссию, Катсуки рад. Поэтому, когда их с Изуку завалило обломками, и Катсуки удержал плиту, чтобы Изуку не раздавило к чертовой матери, он спрашивает: — И где же твоя Урарака, блять, а, Деку? Кто сдохнет за тебя, а, Деку? С кем тебе надо трахаться, а, Деку? В темноте взгляда Изуку нельзя увидеть, но почувствовать — да. — Что ты несешь? Катсуки-то? Катсуки — ничего. Катсуки — просто ревнует. И хочет, чтобы Урарака сдохла. Будь она на месте Изуку, Бакуго без сожалений отпустил плиту, еще и добавил бы, чтобы размозжило ее округлое бабское тело, чтобы стало фаршем. Чтобы Изуку было мерзко даже взглянуть потом. И тогда бы он распустил сопли. Кто бы был ему поддержкой? Крепким плечом? Катсуки. Он не понимает, как эта сука смогла стать лучше него. Катсуки сильнее, он ведь всегда рядом, чтобы прикрыть Изуку, он же… — Мы застряли. Ну, заебись. — Чем ты недоволен? — Изуку не может разнести все к чертям, потому что тогда их засыпет так, что больше не откопать. У Изуку телефона с собой не было, а телефон Бакуго сломался, когда тот принял на себя бетонную глыбу сверху, пока Изуку валялся на земле и ныл, что у него сломана лодыжка. У Бакуго сломано сердце. Он, блять, не ноет. И все-таки Изуку помог, и они сдвинули плиты вокруг, чтобы дать опору той, что давила сверху. Теперь они были в камере, из которой нет выхода. Вся эта хрень могла прогнуться под своим же весом в любой момент: тогда их раздавит. Вместе. — Тебя не должно ебать, чем я недоволен. Бесишь, сученыш, — света, исходящего от ладоней Бакуго, хватает более чем, чтобы осветить все достаточно сильно. Изуку выглядит вымученным, держится за лодыжку, поэтому Катсуки спрашивает: — Очень болит? — Терпимо, — Изуку отвечает нехотя, потому что не знает к чему Бакуго клонит. — Я могу тебе вправить. — Вправить что? — переспрашивает он. Член в задницу — Катсуки очень «за», знаете ли. Когда дрочишь на кого-то пять лет, то выбирать где не приходится, потому что везде — будет лучшим местом в мире, чтобы заняться первым сексом. — Лодыжку, черт возьми, — Катсуки ухватился за ногу Деку одной рукой. Второй опирался о бетонный пол. Изуку сдавленно выдохнул, а Бакуго закрыл глаза, потому что ситуация — пиздец. — Это очень больно, — с испугом, скорее говорит сам себе Деку. — Не для того, кто ломал конечности раз в две недели. На самом-то деле от боли потом отвыкаешь, когда долго не испытываешь. Правда Бакуго неоткуда это знать. — Ты… ты же не сможешь… Катсуки! — кричит, когда Бакуго потянул на себя. Изуку заорал, кость треснула и встала, куда надо. — У меня лучшие оценки по оказанию первой помощи, — усмехается Бакуго. — Черт возьми, — Изуку падает на спину, согнув ноги в коленях, ведь места у них мало. Но воздуха у них достаточно, потому что щели между обломками вполне его пропускают. Иначе бы они умерли от асфиксии через десять минут. То есть примерно прямо сейчас. Все вокруг пропахло Изуку, и его запах стоит в носу. Да и у Катсуки стоит. Пахнет немного потом, телом Изуку, его слабыми духами, которые не бабские, не мужские — которые выебистый унисекс. — Нужно что-то делать, — веско говорит Изуку, когда ноги затекли, а повреждения перестали источать боль — наверняка у Деку на теле много синяков после боя, — и та ушла в ноющее тупое ощущение. — И что ты сделаешь? Подкоп? — Но нельзя просто сидеть сложа руки! Действительно, ведь если они сдохнут здесь, так и не потрахавшись, Катсуки себя уроет.  — Ну так что ты предлагаешь? — переспрашивает Катсуки. — Если сконцентрировать удар в одной точке… — Нас завалит и мы откинемся. Отличный план, — Катсуки перебивает его, смотрит исподлобья. — И что же делать?! — как Бакуго и думал, Деку начал паниковать, стоило ему понять безнадежность их положения. — Будто что-то остается, кроме как сидеть ровно на жопе. — Но это ничего не даст! — Пока нас не вытащат, нам отсюда не выбраться! — Катсуки рявкает в ответ, звучит короткое эхо. Изуку садится рядом, спрашивает: — А если не вытащат? — Быть героем значит быть готовым к смерти в любой момент, — «Но ты трус, я знаю. И я люблю, можешь не бояться, если я с тобой», — но не говорит вслух. Катсуки досчитал до трех сотен — прошло пять минут. Тишина не давила, не казалось, что надо открыть рот, лишь бы она прекратилась. Наоборот, так было лучше, так можно было подумать обо всем, о чем хочется вспомнить перед тем, как умереть. — Переживаешь, что Урарака останется одна? — что ж. Это стоило Катсуки многого. — Не то чтобы. Это самое чувство, когда разгорается внутри, потому что надеешься. На что-то — глупо, тупо, по-детски, как идиот — но продолжаешь. Катсуки сглатывает и проводит языком по своим пересохшим губам: — С чего это? Изуку говорит нехотя: — Ну, знаешь, отношения, потому что привычка. Не хорошо, не плохо. Никак. Я гей, вообще. Угораздило. — О, — выдыхает Бакуго. Ему нечего ответить. — Я тоже, — взволнованным голосом. — О, круто. О, они идиоты — вот что не круто. Катсуки откровенно заржал, Изуку вымученно улыбнулся. — Ну и че ты раскис? Все равно умрешь, зачем тратить последнее время на нытье? — Бакуго никогда не умел правильно приободрять. — Не знаю. У меня нет ничего подходящего, на что я бы мог его потратить. Бакуго все равно умирать — что он теряет? — Как на счет процеловаться весь его остаток? Повисло молчание. — Было бы здорово. — Ты… что, серьезно? — Я впервые буду целоваться с мальчиком. Последний шанс, знаешь ли, терять бы не хотелось. Вообще-то, Бакуго тоже. В смысле, не целовался. И шанса тоже не хотелось упускать. Катсуки — мальчик. Даже так. — Ну… — протянул Изуку неловко. — Тогда… давай, да? Вспышки на руках пришлось погасить, поэтому теперь они были в кромешной тьме. Глаза, не привыкшие к темноте, ничего не могли различить. Катсуки потянулся к Изуку руками: одну положил на полунапряженный пресс Изуку, второй притянул ближе, положив ее между лопаток — насколько это было возможно, ведь лодыжка уже не сломана, но не значит, что она перестала болеть. Изуку шикнул, рвано вздохнул. — Прости, — попросил Катсуки и уткнулся лбом в лоб Изуку. Да какой к черту секс, думает Катсуки, ведь больше всего ему сейчас нужно именно это — водить сухими губами по нежной шее, ловить ртом вздохи и целовать, касаясь языками: горячо, влажно, страстно. Это действительно значит умирать. Когда смирение накрывает Катсуки, потому что уже плевать, ведь Изуку отвечает, тянется, цепляется за него руками, как за последнее спасение — Бакуго важен, Бакуго нужен. Он должен стать нужнее. — Не могу без тебя, — шепчет-хрипит-выдыхает одним словом, неразрывно, на мгновение, чтобы не тратить время, чтобы опять полезть целоваться. «Вау, — думает Катсуки. — Вау. Вау, вау… Блять это». То, чего не хватало всегда. До чего он дорвался спустя такое время: ощущение бархатности оголенного местами тела, тепло чужих рук — господи, как же его ведет. Это просто пиздец. Настолько личный, который не верится, что случился, что Катсуки шепчет: «Люблю тебя, слышишь?» — Люблю, блять, — и много-много раз повторяет, даже когда Изуку стонет от укусов, — говорит вслух снова, чтобы Деку слышал, знал — потому что это единственное, что волнует Бакуго в ебаном мире, даже если все сгорит через секунду. Когда Катсуки опускает руку Изуку на пах, тот хватается за его плечо, и они стонут оба. — Давай, — шепчет Деку ему на ухо, касаясь его губами, а потом мажет по щеке неловким поцелуем. Катсуки никогда не видел его таким. Он подхватывает Изуку за поясницу и садит к себе на бедра так, что их ноги были вытянуты перпендикулярно друг другу, но все равно это не мешало. — Я хочу тебя, — стонет Бакуго, стоит Изуку начать ерзать у него на коленях, чтобы устроиться удобнее и перекинуть ногу: его растяжка действительно удивляла, то есть он мог сесть на идеальный шпагат даже без предварительной разминки. — Я не буду заниматься сексом с тобой на первом свидании, эй, — выходит с обидой в голосе, но скорее напускной, в шутку. — И не собирался, — Катсуки растегивает сначала ширинку Изуку, а потом и свою. Они отрывисто бегло дышат. Оба не решаются. — А что ты по-твоему собираешься сде… Ах, черт, — речь у Изуку сбивалась, голос сделался глубоким. Катсуки обхватил их члены одной рукой так, что они были прижаты друг к другу и стал торопливо и грубо дрочить. Изуку обхватил его за шею и прижался всем телом: «Ты чертов… извращенец, ты знаешь?..» — Ага, — кивает Катсуки, тыкаясь носом в плечо Изуку. Секундный порыв — но он не хочет останавливаться — и он водит языком по коже, кусает и оставляет засосы, отрываясь с чмокающим звуком. — Ты не лучше. — Я был согласен на «процеловаться». — Сейчас ты на все согласен, — выдыхает Бакуго. Он чувствует, как оргазм подступает, поэтому отталкивает Изуку, чтобы поцеловать, а через мгновение Деку мелко потряхивает, и он стонет, не прекращая поцелуй, сам Катсуки кончает следом и падает на спину. А Изуку так и остался сидеть на нем. Он и не думал, что их хватит надолго. — Охуеть, — говорит Катсуки. Резкий запах спермы раздражает обоняние. Изуку ничего не отвечает. — Хочу… — делится мыслями Катсуки. — Хочу, чтобы ты бросил ту суку. И встречался со мной. И целовался тоже. И обнимал только меня. Изуку приникает к его груди, нависая сверху: — Почему ты не говорил раньше, что у тебя что-то ко мне есть? — Будто бы у меня были какие-то шансы, — Катсуки хмурится и отворачивается: хотя смысла в этом нет — темно, как под землей. — Больше, чем у кого бы то ни было. Это как: «Ты был придурком все эти годы», как «Угораздило же Деку полюбить такого лоха, как ты», как «Деби-и-ил», — ехидным голосом в голове. — Я кретин, — признается Катсуки. — Еще какой. — Ты… Оборзел, — заключает Катсуки. Изуку же смеется. Словно с души упал неподъемный груз. — Спина затекла. — Ой, — Изуку скатился с него, и Бакуго привстал на локтях. — Извини. — Ничего. Думаю, у тебя есть на это право, — Катсуки имел в виду: «Я жду, что ты бросишь Урараку». Бакуго пересел ближе к опоре, потому что спина устала, и он решил, что сидя ему станет легче. Изуку разместился рядом, и они так и сидели плечом к плечу: немного вымотанные, но все-таки счастливые. Бакуго стало реально тоскливо: неужели взаправду их никто не найдет? — Думаю, уже начали разгребать, — Изуку чем-то монотонно скреб по бетону. Бакуго прислушался: и услышал едва различимые человеческие голоса, шум какой-то техники: — Точно. А потом сверху на них упал луч дневного света, и кто-то выкрикнул: — Они там! Изуку тихо сказал: — Мы здесь.