Карма

      И снова я открываю глаза. Снова не на койке лечебницы.              Мне кажется, я никогда ещё не просыпался прямо под открытым небом. В основном потому, что не засыпал больше нигде, кроме как в кровати или на школьной парте. Сейчас же всё почему-то иначе: ума не приложу, как я мог провалиться в сон где-то на улице. Подо мной земля сырая и холодная, покрытая зарослями десятилетиями не кошеной травы и мха. Всё тело окоченело от прохлады, а намокшая от росы одежда приклеилась к коже, лишь сильнее морозя. Ощущения не из приятных.              А небо надо мной огромное-огромное, затянутое серыми тучами и похожее на густой кисель, что поколотили ложкой. Сырой ветер движет тяжёлые облака, и те словно трепещут, как натянутая на бельевой верёвке ткань. Я всматриваюсь в эту тусклую голубизну, а небосвод встречает меня так по-свойски, пристально рассматривает с высоты — наверняка ещё и наблюдал за тем, как я сплю. Знакомое чувство. Родное.              Подняться получается с трудом. Я и сам словно врос в этот травяной ковёр, а теперь отрываю себя от угретого места. Хватаюсь за раскрошенный и обветшалый каменный постамент, на котором от целой фразы, высеченной на нём когда-то очень давно, остался только непонятный фрагмент: «Жизнь — лишь форма самовыражения». Поднимаю глаза выше, чтобы разглядеть, кто же занял пьедестал с таким эпиграфом. Надо мной возвышается затёртая временем женщина-ангел, что прилежно молится, пока её пустые каменные глаза устремлены куда-то вперёд.              — И вы тоже? — спрашиваю я свою знакомую. А она молчит.              Мы сейчас точно не в той каплице, но она всё равно составляет мне компанию и оберегает мой покой. Словно заботливая мамочка, что ходит хвостиком за своим ребёнком. Может, это именно она меня сюда и принесла. Как обычно родители уносят уснувшее где попало чадо обратно в кроватку, только наоборот. Но даже если бы я спросил её об этом, то всё равно не получил бы ответа.              Я поворачиваю голову, пытаясь проследить за её взглядом. Место, которое она созерцает, вовеки застыло по ту сторону грани жизни и смерти: на далёкое-далёкое расстояние вперёд растянулись порой кривые и хаотичные ряды крестов, надгробий, могильных камней и статуй. То тут то там пестрят аляповатыми мазками увядающие цветы в склянках и вазах; где-то виднеются дешёвые искусственные венки от тех, кто не может себе позволить жертвоприношение из живых букетов. Территория отгорожена от всего мира высоким кованым забором, оплетённым смесью плюща, барвинка, винограда и одичавших роз. Столичное кладбище.              Не узнать его практически невозможно: когда я побывал здесь впервые, то запомнил каждую деталь как самую яркую часть длительного сонного паралича. Но сейчас оно уже не кажется таким пугающим, как тогда. Наверное, это жизнь проплыла так, что для меня всё серое и безжизненное стало родным и безопасным. Сегодня ещё и погода хорошая, а не как все те разы, что я здесь был раньше. Иногда мне казалось, что над этим местом тучи сгущаются сами по себе, а небо плачет круглый год. А оно вот как: бывает здесь тихо и уютно, даже птички что-то выпевают, пока их не глушат похоронные песнопения. Наверное, я бы даже остался здесь жить, составляя компанию молчунам в земле. Лежать мне здесь явно не получится: никто мне не купит и горсти земли отсюда, ведь стоит она так, что позволить её себе могут только те, у кого денег полные карманы. Раз уж на тот свет ни копейки не заберёшь, то оставляют всё тут, в последней своей точке.              Поздно уже спрашивать, что я здесь забыл и как оказался. Наверное, так сложились звёзды и просто сунули мне прямо в лицо знак, что надо проведать маму. Хотя в этот раз мне почему-то совершенно нечего ей сказать.              Вот только в каком месте искать её — задачка моим мозгам не под силу. Я стою в совершенно непонятной точке, не понимая, в какой стороне горизонта север, так ещё и само кладбище успело знатно разрастись, и теперь найти её просто по памяти количества рядов не получится. Да и надгробие её я издалека не узнаю: здесь все памятники на одно лицо, даже если кажутся разными.              Пройдусь тогда мимо всех. Загляну каждому в лицо, пока не найду то самое. Раз уж я наконец его вспомнил, то должен узнать, когда увижу.              Могил здесь несчётное множество. Совсем скоро муторные поиски перерастают в просто прогулку с любопытным разглядыванием покоящихся здесь людей. Попадается много не очень старых, но вполне зажиточных с лица дядь и тёть, что наверняка занимали важные должности в прошлом. Порой рядом с ними стоят надгробия совсем маленькие, на которых иногда даже нет дат или написан лишь один-единственный год. Лишь изредка попадаются дешёвые металлические кресты, некоторые даже стоят уже двадцать или тридцать лет — это похоронены те, на кого потомкам денег было жалко.              На большинстве эпитафии написаны совсем уж пресные, состоящие в основном из слов «помним», «любим» или «скорбим». Но иногда находятся такие, над которыми и вправду кто-то постарался. Вот, например, могила какого-то молодого мужичка со светлыми волосами и злыми глазами, зовущегося Оскаром Флемингом. Вместо привычных фраз в последний путь ему написали лишь одну характеристику: «Огонь, который светил слишком ярко». Понятия не имею, чем он отличился, но прожил совсем недолго и оказался забыт — вместо ярких цветов на земле над ним растёт лишь спутавшийся, словно клубок с нитями, плющ.       А ближе к оградке расположились два надгробия, образующие пару. Я подхожу ближе, чтобы рассмотреть имена. Сильвия и Жерар. Фамилия одна и та же, ещё и довольно знакомая — де Вильфор. Конечные даты тоже совпадают: вероятно, муж и жена покинули этот мир, дружно держась вместе за ручку. Только ещё одного члена семьи не прихватили… а может, я просто надумываю и это лишь однофамильцы. Даже если так, рассмотреть их всё равно хочется: после обилия сделанных на одном конвейере памятников эти кажутся хотя бы интересными за счёт исполнения. Сами надгробия образуют одно целое, соединяя в себе чёрный гранит и белые узоры из мрамора. Но куда больше внимания привлекают не они, а небольшой фонтан за ними: в нём собралась вода после дождя, и её с радостью пьют две птички, подпрыгивая и трепеща крыльями. Получается, спящая пара здесь никогда не будет одна: пока в покрытой лепниной чаше будет вода, сюда будет прилетать всякая живность и составлять им компанию. Может, так будет даже лучше, чем ждать других людей. В конце концов, вряд ли кто-то к ним вообще приходит, раз из подношений лежат только старая флейта и связанные в букет ветви цветущего персика. Кто-то лишил людей целой дюжины персиков, подвязал этот пышный веник чёрной лентой и написал на ней кратко: «От Люция Р. Лэнтиса». Занятно.              Зазевался я знатно. Обошёл уже почти всё кладбище, но так и не нашёл то, что искал. Осталось проверить лишь противоположный край. Там виднеется множество массивных дорогих стел — стало быть, она там. А ещё я вижу два вполне живых силуэта. Думаю, ничего плохого не случится, если я спрошу их.              Я подхожу ближе, уже готовый открыть рот и озвучить вопрос, но перед этим мельком бросаю взгляд на надгробия, возле которых люди сидят, и понимаю: нашёл, ещё и даже больше, чем планировал.              Старый мамин памятник, оказывается, был выброшен, оставив после себя только кучу ошмётков роз, что оплетали его почти полностью. Вместо него красуется совсем новенький, содержащий на одном куске высеченного узорами монолита уже два имени. «Здесь покоятся Элизабет и Даниэль, получившие всё, что хотели, но отдавшие за это слишком много», — гласит вычурный текст на плите. Мама всё так же улыбается, хоть и фотографию заменили на другую. Она всегда мне дарила такую улыбку — может, это её способ показать, что она всё ещё рада меня видеть. А может, радостная такая она оттого, что теперь рядом с ней всегда будет её муж. На портрете он для меня едва узнаваем: совсем молодой, без каких-либо намёков на седину или морщины, в пиджаке, который я ни разу на нём вживую не видел, и какой-то рубашке с бантом. Ещё и к очкам присоединена вычурная цепочка, которую он по неосторожности порвал ещё давным-давно. Такое ощущение, что снимок этот сделали ещё до того, как я вообще появился на свет. Что ж, зато он теперь навеки молодой — под стать супруге.              Мельком бросаю взгляд на ещё одно надгробие рядом с ними — и замечаю ещё одно знакомое лицо. Почти впритык к высокой осине с маминой стороны втиснулся и Марсель. Надо же, даже тут прячется от отца за её юбкой. Конечно же, на высеченной на граните фотографии он лыбится шире некуда — других снимков с ним явно не существует. У основания его могильного камня в покрытой пылью и грязью вазе теснятся сразу три букета. Первый такой короткий, что почти полностью прячется в высоком горлышке, сплетённый из анемон, ландышей и ромашек. Второй же, наоборот, почти что норовит перевернуть сосуд от своего веса: пёстрые лилии и тюльпаны склонили свои тяжёлые головы на тонких стебельках, готовые вот-вот развалиться, ибо перецвели. И чтобы вся эта нелепость смотрелась хотя бы чуточку менее коряво, в вазу напихали чёрных бутонов нераспустившихся роз. Своё флористическое творение искусства известная мне поимённо пиздобратия ещё и подписала: «От Эрнеста, Евы и Мариана». Закадычные кореша.              — А, вот вы где, — обращаюсь к своей семейке. — Ещё и все в куче.              Сидящие по обе стороны люди поворачивают ко мне свои головы. Один из них — тот, кто прислонился к осине и вертит в руках упавший с её ветви листок — мне очень даже знаком. Мариана не узнать невозможно в принципе: смуглый-смуглый, с длинной каштановой шевелюрой, подвязанной какой-то бижутерией, чтобы волосы не лезли в глаза, и с большой сумкой через плечо, на которую наклеены нашивки всевозможных музыкальных исполнителей, диски и кассеты которых валялись у Марса в том же ящике под кроватью, что и журналы с голыми бабами. Этого среди всего перечня людей, которых брат знал, я запомнил одним из первых: Мариан околачивался с ним рядом больше кого-либо другого, и вместе они смотрелись как две одинаковые буханки хлеба из одной печи — только одна ржаная, зажаренная то золотистой корочки и приправленная тмином, а другая на муке пшеничной, из которой делают булки и прочую сдобу. Они оба были лидерами школьных кружков, вместе сбегали на всякие сомнительные концерты, а когда этот цыган выпросил у предков денег на заморскую тату-машинку, то Марсель стал ему ещё и на полставки подопытной крысой. Вот, даже на руке виднеется почти такая же набитая змея, но похожая скорее на партак. Мариан тоже узнаёт меня почти моментально, поэтому по привычке тут же пытается навязаться:              — Натаниэль, ты что ли? Давно ж я тебя не видел.              Взгляд у него какой-то мутный. Белки потускнели и покраснели, словно от хронического недосыпа. Но я скорее поставлю на то, что парень либо где-то перед этим нехило прорыдался, либо попросту принял что-то потяжелее. Он это явно может: не зря же Марс после каждой тусовки жалелся на него. Среди всех приятелей он был самым проблемным, но зато самым лояльным ко мне: то пытался угостить сигаретой, то приглядывал за мной в школе, то забирал к себе на репетиции в музыкальном кружке, то просто сидел и молча меня слушал, когда было надо. По сути, пытался какую-то часть братских обязанностей взять на себя. Но это не значит, что я ему доверяю. Особенно когда он в таком состоянии.              — Я всё искал тебя, чтоб к себе забрать… — Мариан делает огромные паузы между словами, растягивая каждую фразу. — Ты ж котёночек ещё совсем маленький, куда тебе в этот огромный мир… Без родной души… Я б тебе помог, зуб даю.              — В помощи торчков не нуждаюсь, — отрезаю я, теперь уже до конца убедившись, что он явно под чем-то.              — Что, так заметно?.. — понижает он голос, смотря на меня по-особенному виновато. — Да я могу и без этого, честно. Это просто… Просто чтоб не болело.              — Ага, я понял. — Он либо держит меня за дурака, либо пытается вызвать жалость.              Мариан опускает голову, потупив взгляд в землю, словно провинившийся ребёнок. Немного странно наблюдать такого взрослого оболтуса совершенно беспомощным и краснеющим от стыда перед кем-то вроде меня. Парень качает головой, словно ещё сильнее вгоняя себя в транс, а затем издаёт приглушённый смех:              — Даже ты меня отчитываешь. Совсем как он…              Во-первых, Марс отчитывал всех подряд, над кем только имел достаточно авторитета. Во-вторых, мы с ним ни капли не похожи ни в чем. Но я решаю всё же оставить эти две претензии при себе и промолчать. Но Мариан, видимо, уже слишком хорошо настроился на волну ностальгии, поэтому продолжает:              — Как бы я хотел хотя бы ещё разочек услышать его голос… Как он ворчит, ругается, но любя… — вздыхает. — Он ведь тогда был такой весёлый, считал уже деньги, в столицу собирался… А на следующий день сам уже в гробу лежал. За что ж так с ним? Кто мог с ним так поступить?              Как хорошо, что я вовремя прикусил язык. Вины за содеянное я ни капли не чувствую, а признаваться уж тем более не собираюсь — не хватало мне сменить психлечебницу на колонию. Да и может, это и вовсе не я сделал. Не здесь, не в этой… реальности.              По лицу вижу, что Мариан уже собрался громко причитать и горевать за несчастной судьбой усопшего — может мне вылезти боком. Заткнуть бы его поскорее, чтобы и лишнего не болтал, и уши мои в трубочку не свернулись. Надо чем-то отвлечь. Как там обычно люди делают…              — Это случилось у него на похоронах, да? — Указываю на родительский памятник, пытаясь одновременно перевести тему и казаться как можно менее подозрительным. И тут нужная мысль приходит в голову сама по себе. — Не припоминаю, кстати, чтоб его хоронили в столице.              — А, ты ж не знаешь. — Сработало. — Это дядя Леонид постарался.              Мариан кивает в сторону другого мужчины, что до этого лишь молча нас слушал и не ввязывался в разговор. Тонкий и долговязый, он сильно горбится, сидя на узкой лавочке — может, просто хочет быть ближе к надгробию, а может, плечи сами по себе тянутся к земле от какого-то тяжёлого бремени. Под полами его траурно-черного пальто спирается о лавочку тонкая трость, которую используют для ходьбы или кривые и хромые, или богатые и старомодные. В его собранных в тонкий хвост волосах я узнаю чистую мамину черноту — когда волосы настолько тёмные, что походят на перья ворон или шерсть проклятых котов, которых гонят от греха подальше. Я бы и сам мог такой похвастаться, если бы не поседел в одном месте у виска ни с того ни с сего. Наверное, когда-то буду таким же, как господин де Вильфор, у которого седина уже съела целую прядь.              — Дядя? — переспрашиваю. — У мамы же только сестра была. Или вы…              — Нет-нет, я не кровный родственник. — Тот спешит развеять мои сомнения. — Просто Мариану разрешил так меня называть, раз уж так долго знакомы. Но ты тоже меня в детстве дядей звал. Помнишь?              — Честно – вообще нет.              — Оно и немудрено, — вздыхает, — тебе тогда года два где-то было. Ты тогда в принципе только три слова знал: «мама», «папа» и «дядя». А если слово было из разных слогов – то молчал как рыба и просто тыкал пальцем.              Я вижу на его лице миражное подобие улыбки. Уголки губ запали уже так глубоко, что поднимать их выглядит почти непосильным, но он всё равно пытается это сделать — видимо, вспомнил что-то и правда хорошее. Или, может, просто любуется тем, как я вырос, как это делали все родственники или друзья семьи. Но мне всегда казалось, что делали они это исключительно из вежливости, ибо ничего путного из меня так и не получилось. Не оброс утёнок лебедиными перьями, как все надеялись.              — Так это вы перенесли его сюда? — Тыкаю пальцем на надгробие. — Много же у вас денег есть, раз на такое не жалко.              — На войне хорошо платили.              — Вы воевали?              — Воевали другие. Я лечил.              Мужчина снова мрачнеет. Дальше расспрашивать я не решаюсь. Всегда был далёк от географии и политики, а сейчас моя жизнь и вовсе сузилась до одной-единственной локации — психиатрической лечебницы. Поэтому всё, что происходит за её пределами, для меня за семью печатями. Да и вряд ли кому-то захочется рассказывать такие вещи кому попало. Поэтому я снова пытаюсь как-то сменить тему разговора:              — Всё равно эти деньги можно было бы потратить на что-то более практичное.              — Некуда мне. — Пожимает Леонид плечами. — Да и деньги эти все до единой купюры в крови чьей-то… Только в землю им и надо. Никому из живых они счастья не принесут. — Он окидывает тяжёлым взглядом сначала меня, а затем и сидящего прямо на сырой земле Мариана. — Запомните, дети: нет счастья в деньгах. Ни в каком их количестве.              — Вы, наверное, забыли, на чьей могиле сидите, — хмыкаю. — Они бы с вами поспорили.              — И почему же сейчас не спорят? — резко, с ноткой укора перебивает.              — Мёртвые не спорят.              — Вот. А могли бы, может, и дольше жить… — Леонид тяжело вздыхает, а затем снова поворачивает голову к надгробию. Честно говоря, смысла его нравоучений я всё равно не понимаю. — Сколько всего он сделал ради этих денег… Может, и хорошо, что я так и не увидел его больше. Ужаснулся бы, наверное, и не смирился до конца жизни. В конце концов, я вплоть до самого последнего письма представлял его именно таким, каким помню. До чего же прекрасный был мужчина…              А вот теперь уже я и Мариан смотрим на него пристальнее некуда. Думаю, марсов товарищ сейчас прекрасно разделяет моё мнение: эпитет подобран совершенно неуместный. Ни я, ни он не припомнит за всё время, которое знали Даниэля, ни одного момента, когда тот вёл бы себя так, чтобы мог заслужить подобные слова. Даже там, в той маленькой церквушке, где его отпевали, под конец священник едва нашёлся что сказать.              — Мы точно с вами об одном и том же человеке говорим? — озвучивает Мариан вопрос вместо меня. — Унылее и конченнее человека едва ли найдёшь.              Вижу, как Леонид поджимает губы: словно и верит нам, но и в то же время где-то глубоко в душе не хочет. Выбирает яркие иллюзорные воспоминания вместо горькой реальности, в которой они уже никогда не вернутся. Но жизнь научила уже смотреть на всё без приукрашиваний, даже если не хочется.              — Они оба были не без греха, — произносит едва слышно. — Этот грех их вперёд и двигал… Как же тогда так вышло, что они теперь здесь? В их руках ведь весь мир был.              Все молчат. Даже сам Леонид понимает, что вопрос получился скорее риторический. Если бы каждый на него ответил, то ни у кого версии бы не сошлись. Поэтому лучше просто сойтись на том, что просто так получилось. Просто.              — Я уже говорил, конечно, что это ваше дело, дядь, — говорит Мариан, — но я вас всё равно не пойму, сколько бы вы ни рассказывали.              — Но Марсель тебе был близок, верно? — Мужчина поворачивает к парнишке голову и, почесывая покрывшийся едва заметной щетиной подбородок, добавляет: — Мы с Дэнни тоже были… приятелями.              — Да Марс мне был как брат! — Ну, хоть для кого-то. — Я без него никуда… Даже сейчас не представляю, как дальше быть. Порой всё ещё его жду, даже если понимаю, что не вернётся. Марс, мой Марсик…              И снова Мариан проваливается в бесконечные голошения. Обречённо обхватывает голову руками, слегка покачиваясь назад-вперёд. Наверное, нет более чуждого для меня чувства, чем то, что он переживает сейчас.              — Мне правда очень жаль тебя. И его тоже. — Леонид пытается хоть как-то подбодрить уже совсем расклеившегося парня, но получается уж очень своеобразно. — Хотя я так и не понял, что же тогда произошло. Разве он не сам застрелился?              Сам?..              — Да не мог он сам! Я не верю! — Мариан лишь сильнее впадает в панику. — Он жить хотел сильнее, чем кто-либо! Мы с ним должны были вместе в Академии учиться, когда он документы бы забрал. И машину эту продать собирался, чтобы мотоцикл себе купить… О-особняк на себя оформить…              — Ты не пойми меня неправильно, Мариан, — всё же продолжает дядя. — Люди после потери близких всегда не в себе. Может, он от горя просто не выдержал и…              — Матерь божья, да он его сам и убил – какое может быть горе?! — выпаливает парень уже на грани невменяемости и только спустя минуту осознаёт, что ляпнул. Но оправдываться не спешит. Даже наоборот, становится серьёзнее и добавляет: — Он этому был рад как никто другой. Наконец нормальной жизнью зажил бы.              За изменениями на лице Леонида наблюдать очень даже увлекательно. Любая из эмоций даётся ему тяжело, словно он давно окаменел и научился быть смирнее монаха, но всё же вполне заметно, когда в его душе что-то происходит. Удивление заставляет его вскинуть брови, отчего морщины на лбу становятся заметнее, а следом идёт осознание. Озарение, после которого не зазорно было бы и выкрикнуть что-то типа «эврика».              — Так вот почему только Марсель спасся из горящего дома…              — Потому что сам и поджёг. — Мариан уже не боится говорить ничего: лишь сбрасывает с себя бремя молчания, которое хранил достаточно долго, чтобы ни одна живая душа не узнала. И всё ради чести придурка, который после содеянного погиб на следующий же день. — Я прикрыл его перед полицией – сказал, что Марс со мной тогда всю ночь был и ничего не знал. И прокатило.              — Он стоял на похоронах и улыбался. — Леонид говорит уже скорее сам себе, словно что-то вспоминает. — Врал всем в лицо, притворялся, что горюет.              — Нечего горевать за тем, кто этого не заслужил! — ругается парень.              — Быть убитым Даниэль тоже не заслужил.              — Вам-то откуда знать? Вы его не видели чёртовых тринадцать лет! Тринадцать! Это целая вечность!              — Ты сейчас оправдываешь убийцу. — На фоне громких воплей Мариана дядя звучит уж слишком спокойным, словно смирился уже со всем на свете.              — Неважно, убийца он или нет! Это мой Марсик! Я лишь хотел, чтобы он и дальше был со мной… — парень уже едва может кричать, ведь в легких не осталось воздуха.              Дальше перепалка уже пролетает мимо моих ушей – не хочу даже ввязываться. Как забавно: оба уже давно мертвы, а их ссоры до сих пор живут и звучат так громко, что слышно аж в небе. Что ж, такова, значит, жизнь.              Лучше пойду отсюда, пока всё не стало ещё хуже. В последний раз бросаю взгляд на семью, чтобы хорошенько запомнить их лица и больше не забывать. Может, мы ещё однажды встретимся, но до этого ещё явно очень далеко. Пока что стоит попрощаться до лучших времён.              Пока, мам. Пока, пап. И тебе, Марс, тоже пока, каким бы мудаком ты ни был.       

На этом наши пути расходятся.