Кукольный домик
Когда-то давно в кукольном домике жила одна прекрасная куколка. Огромные алые кулисы с шелестом поднимаются. На большой сцене, пока ещё пустой и не заставленной множеством декораций, освещённой лишь одним-единственным софитом с голубоватым оттенком, стоит молодая женщина. Холодный свет окутывает лёгкой дымкой её длинные волнистые кудри цвета вороньего крыла. Пусть и играет актриса роль куклы, но есть в ней что-то от нимфы или ангела: вытянутое лицо, белое аж до неестественности, точёный подбородок и меланхолично опущенные глаза. Одетая в белоснежное платье с множеством рюш, как и полагает девочке-игрушке, она складывает руки у груди в жесте молитвы. Глаза её были полны печали, и тосковала она днями и ночами, сидя среди игрушечных столиков и миниатюрных платьиц. — Нет никого несчастнее меня среди кукол алебастровых! — плакала она. — Не знаю я ни любви, ни счастья, ни радости. Сижу одна, лишь кукла и ничего более. Сестра моя веселится, а я чахну в домике, никому не нужная... Замогильный голос актрисы звучит и вправду на грани с траурным плачем, но ни одной слезы она не роняет. Складывается впечатление, что ей и вовсе не нужно играть: она звучит так всегда, это её состояние спокойствия. Извечно надломленная, тихая и опечаленная, живущая в полном спокойствии и не находящая его внутри самой себя. И впрямь кукла. — Пусть же смилуются надо мной те, кто играют с моей жизнью каждый день! — воззвала однажды она к небесам. — Не могу жить я так больше! Заканчивая свою молитву, женщина поднимает руки вверх, словно зовёт кого-то выше. Но вверху лишь одинокий софит, что заменяет ей лучи божественного света. Ей же достаточно и его: она задирает лицо повыше и внимательно всматривается, пока голубоватое освещение делает её сероватые глаза и вовсе прозрачные. Она дождётся ответа. И были услышаны её мольбы. Отозвалось на слёзы её существо не из мира сего, способное утешить маленькую несчастную куколку. Спустился к ней сам Дьявол. Сцена преобразуется, обволакиваемая густым слоем багрового тумана. Из ниоткуда появляется ещё одна фигура. Услышанное имя рисует в голове страшные картинки, но на сцене показывается некто совершенно на них непохожий: девушка, хрупкая по телосложению и одетая в старомодное красное платье, скрывает своё лицо за двуликой чёрно-белой маской, украшенной пышными розами с чёрными и алыми лепестками, среди которых красуются короткие белые рога — единственный атрибут, что выдаёт в ней настоящего Дьявола. Для адского порождения она чересчур красива и белоснежна — даже ярко-красный цвет прожектора, направленного на неё, не может скрыть белизны, которой она светится везде, куда не дотягивается её костюм. Из ниоткуда заигравшая изящная мелодия струн и клавиш сопровождает девчонку в её танце, который она выводит с особым задором и пристрастием, пусть и грациозными движения получаются не всегда. И всё же она делает свой выход на сцену эффектным, желая запомниться и въесться в душу любому, кто бросит на неё взгляд. И лишь когда мелодия стихает, девушка останавливается и подходит ближе к другой актрисе, приговаривая высоким голоском: — Чего же слёзы льёшь, милая куколка? — спросил её Дьявол. — Как и сестра, живёшь ты в домике большом. Мебель твоя вся удобна и изящна; сервиз, из которого ты пьёшь, сделан из тончайшего фарфора, а платья, что носишь, сшили исключительно для тебя. Чего же ещё ты желаешь? — Желаю то, чего нет у меня и есть у сестры. Девушка, носящая маску Дьявола, прикладывает руку ко рту и звонко, театрально громко смеётся. Быстрой и мелкой походкой, быстро-быстро постукивая каблучками по паркету, она делает круг, осматривая куклу со всех сторон. Та же продолжает стоять на месте, не двигаясь и не меняясь в лице. Лишь водит своим бесцветным взглядом вслед за каждым движением неугомонной девчонки. — Сестре твоей судьба написана счастливая да спокойная. Будет семья у неё, и будет любима она безмерно, — тот ответил ей без утайки. — А тебе суждено быть куколкой одинокой, за витриной стоящей… Женщина лишь мрачнеет сильнее. На её лице наконец проявляется хоть какая-то эмоция, и эмоция эта — зависть. Чёрная зависть, терзающая саму душу и не дающая спокойно жить. Зависть, что так искусно прячется под видом желания справедливости. Актриса недобро щурит глаза, и на миг теряет всю свою меланхоличность, вкладывая в каждый тяжелый вдох как можно больше эмоций. А затем произносит пронизывающим холодным голосом: — Желаю, чтобы я была любима, а сестра канула в забвение вместо меня. Лишь такую судьбу я приемлю. Яркий прожектор, находящийся где-то далеко за пределами сцены, окатывает даму рассеянным светом, и её тонкая фигура отбрасывает ещё более вытянутый силуэт на натянутое белое полотно. Тень куклы стоит в совершенно иной позе: она развязна, расслаблена и радостна, тянется руками к небесам, но не для того, чтобы помолиться, а чтобы поблагодарить за щедрый подарок. Женщина тянется к своему химерному отражению, но безумный пляс светотени заставляет тень изгибаться и ускользать от бледных фарфоровых рук. Кукле никогда за ней не угнаться. Та всегда будет прикреплена к подошве игрушечных туфелек, но всегда останется недостижимой и неуловимой. Наблюдая за нескончаемой погоней, девушка в маске Дьявола звонко смеётся, а затем серьёзным тоном спрашивает: — И что же ты готова отдать в обмен на то, чтобы занять её место, куколка? — Всё, что только угодно. Любую вещь и человека я готова променять на место под солнцем. Сцена наполняется едким алым светом. Тень в ужасе дёргается, пытается отпрянуть и скрыться от пугающих лучей, но всё равно остаётся привязанной к кукле. Дьявол делает шаг навстречу и возвышается над беспомощно упавшей на колени женщиной. Красный свет прячет всю белизну, окутывая хрупкий девичий силуэт чем-то и вправду зловещим, почти что хтоническим. Та протягивает отчаявшейся свою руку и заявляет загробным голосом: — Дам тебе, куколка, и солнце, и счастье, и семью. Да вот только одно взамен у тебя попрошу: ценой за дело сие отдашь мне дитя своё родное – одно из двоих. Заберу я его, как только первый луч луны на него упадёт, и не увидишь его больше. Кукла молчит. Не спешит отказываться, но и с положительным ответом тоже медлит. Её губы дрожат не то от переполняющей её зависти, не то от страха перед выбором, что предстал перед ней. Достаточно ли она отчаянна, чтобы принять подобное решение? А может, для неё всё уже давно очевидно? Раз сам Дьявол даёт ей возможность самой подумать, так ли она готова на любую из жертв, то… — Отдам я тебе дитя. Только дай мне всё остальное, — ответила ему куколка тотчас же. Нет, она не колебалась и минуты. Была уверена в ответе сразу же, как только услышала условие. Просто… не смогла сказать его сиюминутно. Может, думала о том, будет ли это справедливо. А может, жалела дитя, что отдаст. Впрочем, нельзя жалеть то, чего ещё нет. Громкий гул ударных составляет оглушительный аккомпанемент для рукопожатия между куклой и Дьяволом. Зловещий багровый свет наконец гаснет, и сцена вместе с актрисами на ней погружается во тьму. И тогда чей-то голос завершает мизансцену: И заключила куколка с Дьяволом уговор нерушимее сотни обещаний. На какой-то миг сцена остаётся полностью тёмной и немой. Можно подумать, что представление закончилось, но аплодисментов не слышно. В ход вступает тоненькая скрипка, натягивая нервы как одну длинную нить. Медленно загорается первый софит, понемногу вырисовывая из мрака новую фигуру. Рассказ продолжается. А среди кукол обычных, из пластика да тряпок деланных, жил да был один мальчишка. В центре сцены стоит ещё совсем молодой мужчина, почти что юноша. Держа осанку ровно, он, одетый в строгий фрак, походит на пианиста или скрипача. Даже черты лица как-то по-особенному вытянуты, словно у химерной скульптуры, ещё и подчёркнуты очками не менее угловатыми и грозными. Сероватая кожа под искусственным светом и вправду походит на дешёвый пластик, а кофейный костюм смотрится дешевле некуда, словно сшит из всего, что попалось в доме. По обе стороны от актёра стоят ещё две фигуры — мужская и женская. Оба держат его за руку, но лиц их не видно за серовато-белыми масками. На них даже не светят софиты: они лишь жмутся к основному источнику света, которого едва хватает, чтобы немного выделить их на фоне того, кто в центре внимания. Безликие, едва различимые в полумраке, они и вовсе походят больше на декорации, чем на таких же актёров, как предыдущие. Словно и вовсе их здесь нет, а лишь какие-то иллюзии имитируют людей, чтобы сцена смотрелась завершённой. Не было у него ничего за душой; был аки мышь церковная да горя не знал. Всё, что за жизнь нажил – друзей честных да верных, что в беде не бросят. Но было у мальчика кое-что, что могло перевесить любые богатства: желал он себе весь мир покорить да всё узнать. — Наступит день, когда весь мир будет у ног моих, — говорил он и не знал, что слышит его слова кто-то не из мира сего. Где-то далеко на заднем фоне стоят две женские фигуры: Дьявол и кукла внимательно следят за происходящем в центре сцены, пока троица новых актеров бросается в незамысловатый пляс. Двигаются легко и задорно, имитируя поток свободной беззаботной жизни — и две пары глаз прикованы к каждому их движению. Девушка в маске рассматривает тех двоих, кто также скрывают своё лицо, а темноволосая леди с невообразимым трепетом следит за тем, с кого ни на миг не сползает яркий свет прожектора. Двое беззвучно перешептываются, и затем кукла вскидывает руку, указывая пальцем на актера, и, заставляя музыку затихнуть, а танец прекратиться, громко произносит свою реплику: — Пусть будет он моим! — просила куколка Дьявола слёзно. — Уж больно люб он мне: если не с ним, то ни с кем счастлива не буду! — Коль того ты желаешь, то сделаю твоим я его, — сказал Дьявол ей. — Такова будет награда, что получишь ты от сделки нашей. И вновь всё пространство заполнятся алой дымкой, что не сулит ничего хорошего. Дьявол выходит на центр паркета и забирает внимание всех ламп на свою точёную фигурку. Вырывает из танца нужного ей человека, выталкивая двоих остальных подальше. Те же тут же застывают, словно восковые статуи, что без источника тепла стали холодными и негибкими. Девушка в алом в привычной манере быстро осматривает своего будущего собеседника, словно выискивает крючки, на которые может его зацепить. Её вишневые губы, не прикрытые маской, довольно быстро расплываются в широкой улыбке. И решил Дьявол приманить куклу простую, пластиковую. — Что за необыкновенная кукла мне попалась! — говорил он лестно. — Столь умён ты да собой удал; отчего же жизнью столь простой? Желаю одарить тебя богатствами неземными, дабы счастлив был ты. Сделаю из тебя куклу дорогую, из фарфора деланную. Не этого ли желаешь? — Желаю. И слушал он речи дьявольские сладкие, и внимал им аки чистой монете. Хотел он и вправду получить всё ему обещанное, ведь считал себя достойным. Девушка всё расхаживает вокруг актёра, звонко хохочет, а тот мечется вслед за ней, всё пытаясь заглянуть ей в глаза. Кажется таким наивным, но стоит ему повернуться лицом — и становится ясно, что не из глупости чистой ведётся. Лицо его хмурое, даже напряжённое, очки немного сползли, позволяя заглянуть ему в глаза — лукавые, полные непреодолимого желания и жадности. Он смакует каждое слово, уже примеряет на себя те роли, что шепчет ему Дьявол. Но тут его витания в облаках обрывают: чей-то голос звучит надрывисто и чисто, восклицая к нему что есть мочи. — Вижу я, что стоит за словами лестными! — воззвал к нему приятель его дражайший. — Окстись же! Как же мог поверить в то, что говорит тебе сила нечистая? Погубишь же всё, коль пойдешь тропою этой! — Откуда же знать ему, что лучше тебе будет? — говорил тогда Дьявол. — Не желаю тебе зла: лишь хочу предложить вещь одну. Коль слышать не желаешь – уйду тотчас же… — Говори. Девушка в маске улыбается: всё идёт по её плану, и даже назойливый совестливый голос на фоне не может перекричать её идей. Она указывает рукой в сторону фарфоровой куклы — и ту тут же озаряет софит. Кукла тянет руки, словно приглашая в объятия, всё никак не в силах дождаться. Ещё один софит наконец загорается над мужчиной в маске, что, может, по воле случая, а может, по велению судьбы, и сам похож на ту женщину. Они стоят по разные углы сцены, словно по две стороны зеркала, и Дьявол предлагает закономерный выбор: — Взгляни же на ту, кто объятий желает твоих: с ней счастлив да богат будешь, вовек горя не узнаешь, пока рядом есть она. — Окстись! — всё просил друг. — Для неё будешь важней всех дел и слов своих! Останешься лишь на витрине стоять ты! Не сыщешь ты счастья среди кукол алебастровых! Ты поверь мне, говорю я лишь то, что есть! Но не был он услышан. Лишь успевший толком загореться прожектор над головой безымянного мужчины меркнет, и голос того становится уже не столь выразительным. Он всё повторяет: «Окстись, окстись, окстись», — но только рвёт голос, ведь его больше никто не слышит. На чистой, без единого следа краски маске появляются тёмные разводы, а вскоре становятся видны очертания карикатурного грустного лица. Пока актёр шаг за шагом следует за Дьяволом, мужчина лишь сильнее к нему тянется, пока не падает на колени. Софит над ним окончательно гаснет, и последнее, что под его светом происходит — эфемерное тело темноволосого юноши рассыпается во множество чёрных лепестков, и на них падает плачущая маска, что прикрывала его лицо. — Что же ты наделал! — воскликнула вдруг приятельница, слезами от горя заливаясь. — Много раз он тобой восхищался, а ты не послушал его! Забрал его у меня! Женщина в маске вырывается на центр сцены и перекрывает путь, загораживая собой актрису куклы. Её маска уже насквозь пропитана чернильными слезами, что стекают по изгибам бело-серого гипса. Её рыжие волосы растрёпаны и торчат в стороны, придавая ей вид настоящей умалишённой. Она хватает актёра за ворот и вопит изо всех сил: Горевала она сильно за возлюбленным, коего так пылко желала, вот только никогда иметь не могла. — Горе тебе будет! Ни счастья, ни прощенья вовек не заслужишь! Всё променял, всё продал! — побивалась она. — Будь же ты проклят всеми чертями за то, что у меня отнял да сам не взял! Ты его сгубил! Пусть вернётся тебе за это сторицей! От её громкого крика маска покрывается трещинами, сыпется белой крошкой на паркет, а следом за ней ломается и горюющая актриса. Рассеивается на такие же сотни чёрных лепестков, что теперь полностью покрывают пол. Актёр медленно ступает по ним и наконец оказывается в крепких объятиях той, что его ждала. Под голубой дымкой его кожа кажется такой же бледно-полупрозрачной, словно покрыта слоем настоящего фарфора. — Не слушай никого больше, любовь моя единственная! — говорила ему куколка. — Лишь во мне правду сыщешь, лишь со мной теперь будешь! Люблю тебя безмерно! — Люблю тебя! — вторил ей он, и сам не заметил, как превратился в куклу алебастровую, чище коих мир не видал. Счастливые актёры вытанцовывают сентиментальный вальс, и лепестки под их ногами окрашиваются в насыщенный алый цвет. Тонкая мелодия струнных добавляет лиризма, словно желает выбить у зрителя слезу. Дьявол, стоящая позади, лишь молча аплодирует, больше не проронив ни слова. Её роль окончена. И жили они долго и счастливо, пока Смерть не разлучила их. Пара делает поклон, держась за руки. Кулисы опускаются за их спинами, закрывая устланную багровыми лепестками. Актёр и актриса выпрямляются, принимая одинокие аплодисменты из зрительского зала. — Браво, браво! — слышится чей-то голос. — Госпожа актриса, вы были блистательны как никогда! Поведайте же нам, что вы отдали за эту роль? — Собственного сына, — отвечает она. — И вы, господин актёр, были на высоте, как и всегда! Поделитесь же с нами, что вы отдали за эту роль? — Всё, что у меня было, — отвечает он. Лишь сейчас я позволяю себе лишь на миг моргнуть и оторваться от происходящего на сцене. Я всматриваюсь в лица стоящей на сцене пары актёров, и понимаю: я знаю их. Но не из афиш или телевизора — я видел всю жизнь. Эта женщина — Элизабет, этот мужчина — Даниэль. Или же, если говорить проще, мама и папа. Я поднимаюсь с места и, пробираясь сквозь ряды оббитых красным велюром сидений, бегу к сцене. Но за миг до того, как я успеваю подбежать к ней и протянуть руку, софиты гаснут, и человеческие фигуры растворяются, будто в сне. Не успел. — Представление уже окончено, — снова говорит кто-то. — Чего ты тогда добиваешься? Автографов они не дадут. Я поворачиваю голову к огромному зрительскому залу, который оказывается почти полностью пуст. Помимо меня, непонятно как сюда попавшего зрителя, лишь на самом высоком и удобном для обзора месте рассиживает тот некто, который и сыпал все эти похвалы. Заметив на себе мой взгляд, он склоняется над парапетом и улыбается мне в ответ. — Давно не виделись, Натаниэль. Я всё пытаюсь рассмотреть химеру, стоящую передо мной. Лицо слишком уж угловатое для женского и слишком вытянутое для мужского. Одновременно похожее на всех, кого я когда-либо знал, и в то же время абсолютно незнакомое — будто во сне. Чем-то даже напоминающее моё собственное отражение, которое я не видел уже довольно давно: если бы меня поставили перед кривым разбитым зеркалом, то я бы увидел именно это. За широкой улыбкой, что должна казаться дружелюбной, сложно рассмотреть ещё какие-то черты. В глаза смотреть сложно: поблёскивая слепящим алым, будто глянцевые бусины, они так хитро и выжидающе сощурены, что хочется поскорее отвести взгляд хоть куда-либо. И я не придумываю варианта получше, чем вместо них таращиться на столь знакомый светящийся рог, теряющийся среди копны ещё более несуразных, чем всё остальное, волос, разделённых как под линейку на чёрное и белое. — Натаниэль, неудачник мой любимый, хоть слово-то уже скажи. — А незнакомец долго мои рассматривания не терпит. — С незнакомцами не общаюсь, — бросаю коротко я. — Особенно с теми, кто с порога называет других неудачниками. — Во-первых, на правду не обижаются, — смеётся он, изумлённо вскидывая черно-белые брови. — А во-вторых, какой же я тебе незнакомец? Я снова осматриваю собеседника с ног до головы, чтобы убедиться, что нигде его не видел. — Что, без красного платьишка совсем уж не узнаешь? Он лишь смеётся ещё громче, и голос его эхом расходится по пустому залу, словно в металлической бочке. На миг в его взгляде мелькает разочарование и строгость, которой он пытается меня подбить на нужный ответ, но я лишь пожимаю плечами. Покачав головой, этот непонятно кто лишь указывает на себя обеими руками, словно на нечто архиважное, и произносит: — Карма – ну разве уж такое сложное имя? Мог бы запомнить с первого раза: как-то невежливо заставлять кого-то представляться дважды. — Не уверен, что слышал такое имя в принципе. — Ра-азве? — тянет он, смотря на меня испытующе. — Что-то ты слишком много забыл. А добавить к этому ещё и то, какой ты непонятливый тугодум – и ты падаешь в моих глазах, мальчик. На миг держать невозмутимое выражение лица становится слишком сложно: хочется показательно скривиться, чтобы наконец показать, что в душе не понимаю, чего этот Карма от меня хочет добиться. Но тот лишь снова неожиданно бросается в несдержанный смех: — Да брось, шучу же! Хорошо, что не помнишь. Значит, я хорошенько постарался. — И затем резко становится снова серьезен: — А раз ты здесь, то, может, слишком хорошо… — Здесь – это где? — Наконец мне приходит в голову самая важная мысль: я не знаю, где я нахожусь, и как сюда попал. — Ну, как сказать где… Легче сказать, где тебя нет, да? — И опять он улыбается так навязчиво, словно я должен хохотать в такт закадровому смеху. — Здесь – это везде и нигде. Где не существует ничего физического, но существует каждый известный нам концепт. Правильнее было бы назвать это место Пустотой, но я предпочитаю нарекать его Небытием. А то быть в пустоте как-то, знаешь, несолидно – я же не пустое место. — И почему это Небытие выглядит как… — Я осматриваю огромный зал, что мало похож на что-то, что можно было бы обозвать подобным образом. — Как театр? — А, это уже мой маленький финт. — Карма хлопает в ладошки, словно маленький ребёнок. — Театр мой любимый! Ну есть ли что-то интереснее представлений, особенно в это вечной скуке? Каждая человеческая жизнь – уникальная пьеса… Кстати, как тебе та, что ты видел? — Ну, это было, э-э… — Я безбожно затягиваю мысль, пытаясь выловить в голове хоть какой-то эпитет. — Ну же, говори! Или ты думал, что будешь тут только вопросы задавать? — Он скрещивает руки на груди, сердито топая ногой. — Я не понял: это ты у меня в гостях или я у тебя на допросе? — … Непонятно. — Тут резко мысль наконец созревает. — Что тебе непонятно? — шокировано смотрит на меня после такого ответа. — В пьесе ничего не понятно. И как-то скучно. Сейчас никто не смотрит романтику. И Шекспир уже давно умер. Карма на один блаженный миг затыкается, теряя дар речи и лишь издавая возмущённые полувздохи. Оскорблённо кладёт руку на сердце и с нескрываемым укором цедит: — И не стыдно тебе такое про родных маму с папой говорить? — Знал бы я ещё, что и они там забыли. — Ну что за воспитание – куда только смотрели… — хмыкает. — И даже Кассандра тебя манерам не научила? Карма поправляет слегка задравшийся после сидения в кресле фрак, складывает руки за спиной и направляется по широкой ковровой дорожке прямиком к сцене. Тяжёлые, будто у танцора чечётки, туфли своими каблуками отчеканивают ритм, похожий на чертовски быстрое биение сердца. А театрал тем временем беззаботно продолжает свой монолог с причитаниями: — Хотя что там говорить вообще? Кассандра тоже хороша нянька: то упустит ребёнка из виду, то скажет ему играть в прятки – а сама убежит свои делишки решать! Сложно быть лялькой у такой халявщицы, да? — Нянька? — лишь успеваю вбросить я. — Ну а как же! У всех богатеньких детишек должны быть нянечки, правда? — Он на миг оборачивается, бросая на меня насмешливый взгляд. А затем снова возвращается в свои облака и продолжает: — Но знал бы я, что она так к детям относится, то лучше бы к тебе и вовсе не пускал. Хотя всё ещё помню, как она, пытаясь догнать тебя, пнула каблуком того старшего – как его там? Ну, бесящего такого. — Марселя? — Да-да, его. А впрочем, какая вообще разница, как там его звали? С самого детства нахальнее некуда, чтоб он сдох. А хотя и это уже неважно – он же и правда сдох! Какое облегчение, хоть немного не будет мешаться под ногами и ломать малину. Ну до чего же отвратная маленькая скотина, не могу просто. Почему-то в один миг разговор становится чуточку интереснее. Я бесшумно шагаю следом за Кармой, пока тот рассыпается в непонятных, но занятных речах. — Как же хорошо, что она отговорила меня его брать – с таким характером он бы мне в два счёта обеспечил мигрень до конца всех эонов. — Тот подходит к сцене, что возвышается почти во весь его рост и шустро, пусть и не очень грациозно, залезает на неё. Садится на устланный лепестками паркет и с неуместным кокетством машет ножками, смотря на меня свысока. — А вот ты мальчик хотя бы тихий. Проще ведь без лишних эмоций живётся, правда? — Не сахар. — Не желая корячиться так же, я просто захожу на сцену по ступенькам, скрытым за кулисами. — А вот с ними не сахар уже ты, — возмущается он. — Благодарен должен быть. — Ну спасибо. — Зато искренне. Присаживаюсь рядом, хотя вижу, что Карма не сильно в восторге от того, что я делаю себя равным ему и повторяю за ним. Зато так хотя бы становится проще набраться смелости и снова блеснуть полным незнанием ситуации. — А поподробнее как-то можно? — спрашиваю. — А то я с тех пор, как попал сюда, понимаю где-то так лишь десятую часть услышанного. — Знаешь, Натаниэль, что-то я уже тобой натешился. — Он поджимает губы. — Никакого с тобой веселья. — А я по жизни человек невесёлый. — Зато то, что с тобой происходит, чертовски весело! — смеётся. — В этом и соль, любимый мой неудачник: вся твоя задача в этом мире – бродить везде, наблюдать за другими да этим веселить меня. Я тебя ради этого у матушки твоей и выменял. — Значит, то, что Сандра рассказывала и что происходило на сцене – правда? — До буковки. — Карма с довольной улыбкой кивает. — Ну, разве что с лирическим приукрашиванием от каждого из нас. — Мама так легко променяла меня? Мне казалось, она меня любила. — Ну почему же легко? Если бы было легко, то сейчас, может, и жила бы себе дальше спокойно и счастливо. Но ох уж эти женщины… Рядом с ними покой только снится. — Значит, не отдала? — Пришлось забрать. Подпираю голову рукой, тяжело вздыхая, и дальше молчу. На миг кажется, что это не может быть правдой. Но ни злиться, ни грустить не получается. К этому отрезку времени я и так уже больше жизни прожил без матери, чтобы хоть что-то о ней знать или пытаться осуждать. — Да ты не переживай, не так уж велика потеря для вас двоих! — Карма хлопает меня по плечу, но прикосновения не ощущаются вообще. — Нам с тобой ведь и так хорошо. — Знал бы я ещё кто ты такой, Карма. — Всё ещё не догадался? — Дьявол – слишком пафосное для тебя имя. — Ну, зови тогда демоном. Я же так тебе и представлялся. — Я думал, этот титул принадлежит Кассандре. — Ага, ещё чего! — Карма горделиво поправляет такую же белую прядку, как и у неё. — Она только пользуется моими силами да говорит то, что я хочу сказать. И то, существуй я в мире материальном, то сам бы за себя говорил. Вот, уже к мужскому роду привык. Становлюсь настоящей личностью! — Значит, ты существуешь только здесь, в Небытие? А она там? — Порой и тут гостит. — И кто же она тогда? — А как называют женщин, заключивших сделку с дьяволом? — Ведьмы. — Во-от. За мной по пятам ходит ведьма, которая нянчит меня по просьбе демона, который выменял меня у мамы, которая захотела себе семью… Весело. Забавно. — Ну что, все твои упущенные воспоминания наверстали? — Демон вскакивает на ноги, готовый уже заняться чем-то поинтереснее. — Помни: после всяких форс-мажоров я стираю тебе только воспоминания, а не все мозги. Можешь порой и сам думать, а не только рассчитывать, что дядя Карма тебя заберёт и по сотому кругу всё расскажет. — И почему ты стёр мне память в этот раз? — Поднимаю на него взгляд. — Думал, так будет интереснее и ты перестанешь выделываться, как вошь на гребешке. — Тот лишь пожимает плечами. — А ты вместо этого только угодил в лапы к другому одержимому. Умеешь же ты переходить всем дорогу, любимый мой неудачник. — И что мне теперь делать? — вздыхаю. — Я, получается, умер? — А сам что думаешь? — снова говорит непонятными полунамёками. — А сам думаю, что умирал уже хренову тучу раз, — раздражённо выпаливаю. — Объяснишь? — Так и есть. — Карма лишь улыбается с издёвкой. Я долго и пристально вглядываюсь в его дьявольские глазёнки, всё ожидая продолжения ответа. А он стоит неподвижно, никуда не девая этой непонятной улыбки, за которой стоит гораздо больше всего, чем можно представить. Он смотрит на меня как на замызганного котёнка на обочине, который просит еды, но не в силах её сам забрать. Вскоре я понимаю: он набивается на ещё один монолог, который я буду обязан выслушать от и до. Ладно уж, чёрт с ним — киваю ему в знак согласия. Карма одобрительно хлопает в ладоши и задом ступает к кулисам, что скрывают за собой сцену. Прячется за большой алой шторой, на миг оставляя меня без присутствия его ослепительной демонической особы. — Люди в ходе своего развития многие изобретения подсмотрели у мира вокруг них. — Начинает он издалека; завеса снова поднимается, чтобы показать его во всей красе на сцене, что слишком большая для него. — Театр тоже к таковым относится. Каждый из людей живёт в одном большом представлении. Мир вокруг него – сцена да декорации; люди – актёры; а жизнь его – написанный судьбой сюжет. А вместе всё это… — Карма делает вдох, чтобы растянуть паузу. — Реальность. — Ага… — протягиваю я, хотя ничего не понимаю. — Ты ничего не понял. — Смотрит он на меня скептически. — Не-а. — В вашей семейке никто умом не изуродован, — вздыхает дьявол, жалея скорее себя. — Ах, мне бы хоть капельку больше власти, то дал бы тебе смекалку – ты слишком далёк от моего гения! — Раз не можешь сделать меня умнее, то объясни так, чтобы я понял, даже будучи тупым. — Это я и собираюсь сделать, дубина. — Карма прокашливается, словно настраивая свой и так вечно приглушённый эхом голос на особую тональность. — Итак. Наш мир существует уже нескончаемое количество времени, и всё это время он стремится к энтропии, к точке невозврата, в которой всё кончается. Когда он её достигает, он снова возвращается к началу своего существования – и всё происходит заново, но уже по-другому, с учётом всего пережитого раньше опыта. Эдакая сансара, нескончаемый круг судьбы; то время от начала и до конца, который перетечёт в начало, называется эоном. Поэтичное название, правда? Ты можешь в одном эоне вовеки оплакивать погибшего товарища, а когда сансара сделает круг, то уже в другом эоне твои слёзы будут священны, и ты будешь ими омывать тело какого-то духовного лидера; в одном эоне ты можешь быть лишь существом из камня, что вечно молчит, а в другом – богиней, что всё так же неподвижно восседает на самом почётном месте… — Что-то ты уж слишком далеко начал. — Это чтоб ты лучше понял, между прочим. — Демон отмахивается и продолжает: — Так, о чём это я? Из чего же тогда состоит эон? Он разбит на множество осколков, что зовутся реальностями. Позволь объяснить: всё время в эоне течёт в хронологическом порядке – это, надеюсь, и так понятно, да? – но события, происходящие за это время, способны порождать различные развилки. Каждая реальность – это всё тот же сюжет, но в какой-то момент что-то изменилось. И чем дальше в лес, тем больше дров – чем дальше реальности друг от друга, тем больше отличий мы насчитаем! Вот есть близкие друг к другу реальности – в одной ты перешёл дорогу, а в другой пошёл прямо; в них совпадает и время, и декорации, просто есть маленькое изменение. А вот можно взять далёкие друг от друга реальности – и в одной ты можешь ещё даже не родиться, потому что звёзды не сошлись, а в другой ты наворотил столько всего, что самолично натворил кучу изменений! Чудно, правда? — Ты только сильнее меня запутал. И так и не ответил на мой главный вопрос: как это всё связано с тем, что я умирал много раз? — Тугодум, ещё и нетерпеливый! — Карма прикрывает лицо своими чёрными лапищами и делает глубокий вдох, после чего уже в привычной шутливой манере добавляет: — Знаешь что? Сейчас будем смотреть с тобой мультики. — Какие ещё мультики… — С каждым его ответом я всё сильнее сбит с толку и всё меньше понимаю ход его мыслей. Хочется просто покрутить у виска. — Про тебя. — Он вытаскивает из-за кулис большой и увесистый кинопроектор. — Дай угадаю: режиссёр – ты? — Бинго! — он с ребяческой улыбкой хлопает в ладоши, а затем вставляет в проигрыватель кассету. Свет в театре гаснет, будто и вправду на сеансе кино; белое полотно, натянутое за сценой, служит заменой экрану. Свечение от проектора на нём превращается в осязаемую картинку, наконец показывая записанный на плёнке сюжет. Из звука только статический гул самого устройства — само кино почему-то немое. Карма скучающе перелистывает разные моменты, из-за чего кино похоже скорее на статичный диафильм. На одном из изображений виднеется мамин особняк; на другом дом, в котором я жил, когда съехал с предыдущего. Потом вижу лечебницу и лечащихся в ней ребят: Тринадцатого, близнецов, Ванессу и Александру, что на всех кадрах сидит на одной и той же лавочке. Вижу лес и железную дорогу. А затем снова кадры больницы. Вот тот странный охранник, что нас упустил прямо под носом, а вот доктор Лэнтис и господин де Вильфор – на них фильм пока кончается. Больше ленты нет. И правда, моя жизнь – набор кадров. — Что бы такое тебе показать, чтобы было более наглядно… — Карма всё играется с фильмом, перематывая то вперёд, то назад, как ему вздумается. Я не совсем уверен, что киноплёнка именно так работает. — О, нашёл. На экране проигрывается знакомый мне момент: церковь, маленькое кладбище и двое, стоящие у автомобиля. Себя я узнаю сразу — на всех кадрах я стою в центре, как почётный главный герой. Вот я стою и ничего не понимаю, пока к моему затылку в спешке приставляют пистолет. Должен раздаться выстрел и… — Стоп! — Карма резко ставит всё на паузу. — Как ты думаешь, Натаниэль, что произошло? — Я умер, — отвечаю без раздумий. — Именно. А нам такой исход не подходит. Фильм должен продолжаться, верно? — Он вытаскивает кассету и начинает вытягивать киноленту, чтобы найти нужный кусок. Хаотично выдёргивает всё больше и больше, пока не оказывается в ней запутан. Но всё же находит то, что искал. Прищуривает один глаз, чтобы внимательно разглядеть коричнево-черное изображение, а затем достаёт откуда-то ножницы и резко с маниакальной улыбкой вырезает несколько кадров. — Поэтому мы просто вмешаемся и изменим это! Так мы создадим новую реальность. — И… Много кто может так вмешиваться и кромсать чью-то жизнь? — Только те, кто находится за кулисами и имеет доступ к киноплёнке. — Карма вставляет уже отредактированную кассету обратно и запускает фильм дальше. — Демоны, например. — Значит, когда я умираю, ты просто забираешь меня в другое место, где я ещё не умер? — Не только тогда, когда ты умираешь. Когда я посчитаю нужным. — Он снова просматривает момент уже без вырезанного куска, а затем кривится. — Стоп! Ну вот сейчас ты согласишься и убежишь с этим мелким придурком! Говорю же, нет занозы в заднице больше, чем этот Марсель: то он вечно тебя от всего ограждает, заставляя проживать скучнейшую жизнь, то и вовсе решил выдернуть тебя куда-то за пределы моей сцены! Так не пойдет. И снова Карма вытаскивает кассету и, размотав плёнку, вырезает кусок. Потом бросает беглый взгляд по остальным кадрам и избавляется от ещё кучи разных мизансцен. К россыпи лепестков на паркете, что валяются то тут то там, добавляется ещё и множество кадров, что отправлены в брак. На миг кажется, что их на сцене куда больше, чем самой плёнки. Это происходило множество раз. Я выцепляю из плёночного мусора одну из картинок, где изображена школа. Затем веду рукой вдоль разных кусков и, найдя подходящий, прикладываю рядом кадр из лечебницы. Смотрю на того, с кем подружился по горькой случайности, после того как впопыхах ударил стулом, приняв за обидчика. Смотрю на того, с кем подружился в психиатрической больнице, ведь тем, у кого мозги набекрень, нужно держаться вместе. Накладываю две полупрозрачные картинки одна на другую – и получаю почти одинаковое лицо. — Почему он тогда жив? — прерываю истерический монолог. — Я лично видел его мёртвым. Если я двигаюсь по киноплёнке дальше, а не возвращаюсь назад, то он должен быть мёртв. — Тот, кого ты видел мёртвым, и вправду не жив, — смеётся Карма, объясняя мне такие элементарные для него вещи. — Говорю же: чем дальше сменяется реальность, тем сильнее различия. Если кто-то от моих ножниц страдает, то этому повезло. Пока мы игрались с киноплёнкой, то немножко вырезали лишнее – вот и выбрался из гроба. Но чем больше картинок показывают мёртвый лик, тем меньше кадров, где актёр жив… Приходится отматывать плёнку сильнее, чтобы выживать – и заново встречать конец уже в другом виде. Ну какова же романтика! Кстати, очень замечательное лицо из массовки – его жизнь ломается с таким вкусным хрустом, как у безе! Может, мне и его забрать к себе в труппу? — Не надо. — Я отпускаю концы плёнки. — Значит, он увязался за мной в гонке по смертям? — Наконец-то хоть капелька смекалки в твоей головушке, мой любимый неудачник. Позволь мне показать, что произошло. И снова Карма перематывает фильм на нужный ему момент. На экране виднеется класс, яркая весенняя погода и знакомая светловолосая особа, что в спешке забегает в одну из подсобок. Вновь пауза. Небольшие манипуляции с киноплёнкой — и результат меняется. Я никогда в ту подсобку не приходил и никогда не видел, как его оттуда утаскивают уже работники скорой. Просто потому что в то время я был в совершенно ином кадре. — И вправду занятный случай, скажи? — Чёрт откладывает ножницы в сторону, потеряв интерес к уродованию плёнки и кладёт голову на проектор, мечтательно улыбаясь. — Интересный у тебя дружочек-пирожочек. Забавный такой. Под стать тебе… Я откладываю в сторону собранные куски вырезанной киноплёнки, больше не желая с ними маяться. Поворачиваюсь к Карме лицом и, разлёгшись на паркете и подперев голову руками, говорю именно то, что он явно хочет услышать: — Расскажи что-то ещё. — Например? — он хитро щурится, явно довольный подобным предложением. — Например, о себе. Почему ты дефектный такой? — Я прикладываю ладонь ко лбу, имитируя его рог, и не сразу понимаю, что напоминает это скорее то, как в школе нарекали лузеров. — Чертей обычно с двумя рогами рисуют. И не в пустоте какой-то, а на фоне адского котла. — Хочешь знать, где второй? — Он опускается на корточки, чтобы поравняться со мной взглядом. — Тебе отдал, горе ты луковое. Чтоб ты всегда рядом был. — Разве я и так недостаточно рядом? — Опять ты не понял, — вздыхает он, уже не выдерживая моего невежества. — Смотри: вот есть люди, а есть демоны. Последние могут вселяться в первых при определённых условиях. Но как ты думаешь, удобно ли сидеть там, где уже кем-то место занято? — И чем же там занято? — Душой. Тело – сосуд, душа – то, что его наполняет. Вместе им хорошо: тело существует в мире материальном, а душа собирает в себе все характеристики человека, благодаря чему он и существует как концепт. А нам, демонам, нужна только оболочка, которую мы и хотим наполнить тем, что у нас есть – собой. Вот и получается, что сидишь там в этом хламе и зубами держишься, чтобы не вытолкнуло. А на такое порой силёнок даже со сделкой не хватит. — И причём тут я? — А очень даже при том. Ты думаешь, я тебя только забавы ради выцыганил? Ведьмочка наша, знаешь, не вечная – и кто тогда будет помогать мне держать связь с материальным миром? Кого-то нового искать? Что-то не горю желанием открывать пока вакансию. А так у меня появился свой личный человечек – и я могу слепить из него то, что захочу. — Что-то недолепил, раз я тебе не нравлюсь. — Ну, знаешь, при всём моём великолепии я не всесилен, — возмущается дьявол. — Особенно учитывая то, что теперь располагаю только половиной своих запасов. Вот люди хранят деньги в надёжном месте под подушкой, ведьмы хранят знания в волосах, а демоны хранят силы в рогах. А я, так сказать, вложил половину своего капитала в ребёнка. Весело всё-таки сделки с детьми заключать. — Хочешь сказать, что отдал мне половину своих сил вместе с рогом? — хмыкаю. — И чего ты этим добился? — Расчистил себе место. — Карма довольно улыбается. — Пока у других людей в теле находится душа, ты, мой любимый неудачник, внутри пуст и стерилен. И если мне вдруг понадобится, то я смогу вселиться в тебя с необычайной лёгкостью. А там меня ещё и ждёт остаток моих сил – ну разве не прелесть? Удобство высшего класса. — И какой мне от этого тогда прок? — На миг внутри мелькает нотка злости – на мелкого себя. — Ты воспользовался тем, что я ничего не понимал и не хотел, поэтому подмял под себя, ещё и сделкой связал, чтобы я взрослый от тебя не открестился. — Гениально, правда? — демон радостно аплодирует сам себе. — Да ладно тебе, будет тебе прок. Если будешь хорошим мальчиком и порадуешь меня зрелищем, что надолго утолит моё любопытство, то я приготовлю тебе награду. Поднакоплю сил и плёнки – и создам тебе осколок, где со всеми, кто тебе дорог, всё будет хорошо. Сойдёт тебе такое поощрение? Пауза. — Договорились, — вздыхаю. Я пристально смотрю на сидящее рядом со мной существо. Коварное, самодовольное, несуразное и химерное – именно такое, каким и положено быть чертям. И всё же кое-что не даёт мне покоя в нём. — Ладно, с рогами я понял, — начинаю. — А что насчёт остального тебя? — А что со мной не так? Выгляжу сногсшибательно, как по мне. — Почему ты выглядишь одновременно как я и Сандра, но ещё и одет в этот дедовский фрак? — тыкаю пальцем. — Ну пораскинь мозгами, дурачок. — Карма смеётся. — Мы же в Небытие, где существуют лишь абстракции. У демонов нет своей оболочки, которую можно увидеть. Поэтому мы присваиваем себе внешность тех, с кем связаны сделкой. Так, считай, даже не нарушаем авторское право. — Даже у Бога есть авторское право… — протягиваю, даже не вдумываясь в глупость обработанной информации. — И что же, если бы ты заключил сделку, например, с Марсом, то выглядел бы наполовину как он? — Уж изволь. — Карма закономерно сердится и кривится, недовольный услышанным. Раздражённый, он выглядит ещё комичнее. — Он, может, генетическую лотерею и выиграл, но мне всё равно не по вкусу то, во что он вырос. Вместе обсуждать ненавистного человека весело, но, оказывается, бесить демона ещё веселее. Хочу ещё. — А если бы я вырос ещё большим уродцем, то ты тоже был бы вынужден быть ещё более некрасивым? — Я всегда был бы красив! Я даже эту замызганную ведьму вон как облагородил! — А, то поэтому Кас носит эти странные шмотки? — Они изысканные! — бесится лишь сильнее. — А если ты выглядишь вот так, то ангелы тоже не такие, как на иконах? — Я продолжаю сдвигать наш вопрос-ответ к грани абсурда. — И если демоны любят театр, то, может, Иисус на самом деле был каким-то помойным певцом? — То, что я демон, ещё не делает меня причастным к человеческим мифологиям... То есть, религиям! — А ты можешь в каком-то из этих своих эонов забросить Марса в какую-то задницу? Чисто так, дружеская просьба. Раз уж у нас общий враг. — Довольно! — и на этом его терпение кончается: понял, наверное, что я уже просто издеваюсь. — Что-то ты заболтался. Карма поднимается, теперь даже со своим невысоким ростом возвышаясь над лежащим мной. Я не спешу подниматься или становиться на колени, чтобы вымаливать прощение. Почему-то нет ощущения, что он может мне навредить. — Тебе пора бы возвращаться к своим прямым обязанностям, не считаешь? — Вот умора: бес бесится. — Раз уж теперь всё знаешь, то удачи тебе с тем, чтобы всё разгрести. Не будет тогда сил паясничать тут мне! Когда я этого и вовсе не ожидаю, он замахивается ногой и пинает меня прочь со сцены. Боли нет, но почему-то и приземления тоже не следует. Я падаю куда-то под пол, и огромный театр всё отдаляется от меня вместе с его единственным зрителем. Карма наклоняется, чтобы провести меня взглядом, и напоследок машет рукой.— Приятно было повидаться, Натаниэль.