Неопубликованная повесть Белкина

4. Михаил Петрович зашел еще раз к приятелю, не чуя под собой ног и в полном смятении чувств. Олецкий, слава Богу, спал; Гаранин строго-настрого велел прислуге с утра барина не будить, оружия ему не давать, пускай, дескать, непременно дождется командира с известием. Известие было лишь уловкой, дабы отсрочить роковое решение, а там уж он собирался нянчить молодого человека столько, сколько будет в том нужды. Вернувшись к себе, он так и не смог уснуть до утра. Раз за разом восстанавливая в памяти тот неописуемый разговор, что случился у него давеча в доме баронессы, пришел он наконец к выводу, что она кругом права. В самом деле, Олецкий, сочтя ее поначалу легкой добычей, проявил глупость и неуважение. Затем, запутавшись в собственных сетях, потерял достоинство и докучал даме самым бессовестным образом. Да, он был жалок, но лишь по своей вине. Единственное, что штаб-ротмистр мог по зрелом размышлении вменить в вину Анне Павловне, было то жестокое выражение, с каким она отвергла несчастного поручика. Но положа руку на сердце, все ли мы ангелы терпения и доброты, когда нам проходу не дают неприятные люди? Вспомнив ее беззащитную фигурку, девичью косу и те злые, обидные слова, которыми он осыпал ее, Гаранин устыдился самого себя. И отринув всякие надежды на сон, сел писать покаянное письмо. «Сударыня! Давеча я вел себя с Вами недостойно, непростительно. Но, что гораздо хуже — я был несправедлив к Вам. Олецкий не дитя, он мужчина и офицер, и не должен был взваливать на Вас ответственность за свою жизнь — или смерть. То же и я — не должен был беспокоить Вас в позднее время с упреками и невыполнимыми просьбами. Тому причиной стал вовсе не промысел сводника, в чем Вы изволили обвинить меня, а искренняя тревога за товарища, чье поведение оказалось небезупречно и по моей вине. Я долгое время играл при нем роль старшего брата и мог бы употребить мое влияние, чтобы история эта не зашла так далеко. Что ж, теперь я наказан Вашим презрением и отчаянием моего друга, поделом мне. Я также позволил себе грубый выпад, за который прошу прощения. Красоте Вашей не нужно подтверждений и доказательств — она слишком очевидна, и не Ваша вина, если сводит она с ума неокрепшие души. Я постараюсь не вызывать более Вашего неудовольствия и не попадаться Вам на глаза. И обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы Вы никогда больше не услышали о моем бедном друге. Позвольте уверить Вас в чувствах глубокого почтения и проч.» Едва дождался он утра, чтобы послать своего денщика Трофима с письмом в особняк баронессы. Она не сочтет нужным отвечать, это ясно, после вчерашних-то оскорблений… Однако, исполнив таким образом долг свой, почувствовал он себя несколько лучше. Анна Павловна также всю ночь не сомкнула глаз. Вначале не давал ей спать гнев, потом показалось до слез обидно суровое обхождение с нею офицера. Подлинных красавиц мужчины редко бранят; напротив, всякий старается обыкновенно сказать или сделать что-нибудь приятное, таков уж порядок вещей на свете. Но нисколько, нисколько восхищения не читала она давеча в его глазах! Это было совсем ново для нашей героини и странным образом привлекало ее. Он, этот мрачный и прямой человек, был не таков, как прочие. Для него ничего не значила красота ее, он даже и не почитал ее красивою, о чем и сказал открыто. Кроме папеньки, все вокруг только и расточали сластолюбивые взгляды да глупые комплименты. Как же истосковалась она по простому, умному, искреннему разговору, что не приводил через пять минут к ее прелестям да достоинствам! Тут читатель мой скажет: ах, опять дама, да еще и красавица, претендует на то, чтоб ценили в ней душу! Как это скучно, однако! Что ж поделать, если так мало видим мы душевные качества там, где они есть, и приписываем их туда, где их сроду не было… Наделив, таким образом, Гаранина чувством особенной справедливости и особенной моральной высоты, Анна Павловна перешла на сам предмет разговора, а именно на Олецкого. А что если он и вправду застрелится? Ужасное воспоминание пронзило ее. Не то чтобы совесть ее была нечиста, но красота баронессы уж наделала немало бед, и меньше всего хотела она присовокупить к ним еще одну. Кроме того, как ни пыталась она выглядеть холодной светской дамой, сострадания и жалости было довольно в ее сердце, чтобы посмотреть на бедного Олецкого другими глазами. Прав, прав штаб-ротмистр, от нее-то и надобно всего ничего, чтоб исправить дело, а на другой чаше христианская душа — и она еще колеблется! Вскочив с постели, баронесса принялась за письмо, молясь, чтоб не оказалось поздно. «Сударь! Я давеча была несправедлива к Вам и оскорбила Вас совершенно напрасно. Всему виной моя вспыльчивость: не имея дурных намерений, я дважды за вечер дурно обошлась с Вами и Вашим другом, за что нижайше прошу меня простить. Вы абсолютно правы — что такое мое самолюбие, что такое светские условности против жизни человеческой? Если есть хоть малейшая угроза душе еще молодой, неопытной, павшей жертвой собственных ошибок — всё, всё надо отринуть и спасти ее. Прошу Вас успокоить Георгия Андреевича и уверить его, что я сделаю все, дабы поправить то впечатление, которое могло создаться в обществе из-за вчерашнего происшествия. Нам с Вами следует подумать, как это сделать лучше. Вашему другу стоит несколько дней избегать света, Вас же прошу я придти ко мне, чтобы обсудить эти обстоятельства еще раз, теперь уж мирно. Остаюсь в совершеннейшем к Вам почтении и проч.» Она запечатала письмо и, едва наступило утро, велела своей горничной Марфуше немедля отнести его туда, где квартирует граф Гаранин. Марфуша, будучи девицей бойкою, быстро дозналась про дом купчихи Агеевой и помчалась туда с письмом. Зыркнув искоса на дюжего солдата, что как раз выходил из ворот, важно доложила она об срочном письме к их благородию, что тут квартируют. Итак, Михаил Петрович уверен был, что ему не ответят вовсе. В самых смелых мечтах его она отвечала сухой запискою, что извинения приняты к сведению; это позволило бы ему появляться в обществе, где бывала она. Но получить такое сердечное письмо, в котором она же еще просила прощения и звала его к себе!.. В душе его всё будто раз и навсегда перевернулось, восторг переполнял ее. Какое благородство явила эта женщина, какое великодушие! В безотчетном порыве он приблизил листок к лицу, вдохнул едва уловимый аромат… Издал сдавленный то ли рык, то ли стон, но овладев тут же собою, засобирался обрадовать друга. Горничной, которая ждала ответа, сказал он, что явится к барыне сегодня же, после службы. 5. Заветное письмо было наконец прочитано тем, кого касалось в первую очередь, и если не воспламенило вновь угасшие надежды, то способствовало укреплению духа молодого человека. О самоубийстве речи уже не шло. — Дружище, ты выглядишь будто призрак! Оставайся-ка ты сегодня дома, а я доложу в полку, что ты болен. — А ты сегодня к ней? — слабым голосом произнес поручик. Потом, пораженный новой мыслью, посмотрел на приятеля с больной подозрительностью: — Но ты же не имеешь в ней интереса, Гаранин? Ты же не станешь отбивать ее у меня? Ты богат, как Крез, у тебя графский титул… — Полно тебе, Жорж, ты сам не беден. И потом, ты же знаешь меня — физиономия моя для ухаживаний не годится, разве детей пугать. Да и нрав мой не таков… что ты вдруг придумал? — Поклянись, что не станешь ухаживать за баронессой! И слово было сказано. Опрометчивое, неискреннее, поспешное слово… — Надеюсь, ты не рассчитываешь, что она кинется к тебе в объятия? Анна Павловна проявила достаточно великодушия, чтоб попытаться исправить тот урон твоему положению в свете, что был ею невольно нанесен, не более того. Я пообещал тебе кое-что; поклянись и ты мне, что не станешь далее безумствовать и преследовать ее. Иначе я не буду принимать в тебе участия и прошу меня от этого дела уволить. — Ах, Мишель, ты холодный, умственный человек, рацио твое мешает тебе понять таких как я… — Где уж мне… Так обещаешь ты образумиться или нет? — Как могу я перестать любить ее, этого ангела? — Люби на здоровье, коли охота, только прекрати докучать даме. Притом, вспомни поэта Пушкина… как там: чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей. — Не узнаю тебя, Гаранин, — ты и стихи, да еще о любви?! — Ты мысль уразумел? Будь холоден, покажи равнодушие — глядишь, она и уязвится тем, и кто знает… Вырвав, таким образом, обещание, что Олецкий впредь станет вести себя приличнее, штаб-ротмистр подавил в себе чувство невольной горечи от этого разговора и отправился в полк. Анне Павловне принесли письмо графа, из которого поняла она, что написано оно было после их ссоры, но до того, как мог он прочесть ее послание. Это совпадение поразило ее. Она ожидала холодной, формальной отписки от этого мрачного Катона… Какое истинное душевное благородство, подумалось ей; до того радеет он об своем друге, что смог отринуть собственную оскорбленную гордость и даже просить прощения у нее! Камень упал с ее души. Едва одевшись и причесавшись, велела она закладывать карету, чтоб навестить Амалию Карловну. Надобно было, не откладывая дела в долгий ящик, устроить так, чтоб та взяла молодого офицера под свою защиту.