Неопубликованная повесть Белкина

Сидя за чаем у Амалии Карловны, Анна Павловна попросила исправить допущенную ею оплошность и приветить как-нибудь особенно поручика Олецкого. — Ты, что ли, влюблена в него, матушка? — был вопрос. — Ну что вы, Амалия Карловна! Он совсем еще дитя, хоть и прехорошенькое… И потом, вы знаете меня — мужчины меня не интересуют, я вполне довольна своим положением. — Голубушка, конечно, кузен мой был для тебя старик, и нрав его… знаю, не перебивай! Ты всё молчишь да скрытничаешь, но нетрудно догадаться, что мало радости тебе было в том браке. Однако не все мужчины таковы. Твоя красота… — Амалия Карловна, право же, я могу только повторить, что не имею интереса в романах и к поручику, как и ко всем прочим господам, вполне равнодушна. И так было всегда, — нежно обняла она обиженную подругу. — Не браните меня! Ну родилась я с холодною душою, ну не способна я к нежным чувствам, милая вы моя Амалия Карловна! — Ладно, спасем мы твоего поручика… А что за перемена такая внезапная — вчера еще ты желала ему застрелиться, сегодня вдруг просишь за него? — Ко мне заходил его друг, тот, со шрамом… — А-а-а, — расцвела губернаторша. — Гаранин человек замечательный, хоть и бука. Как же это он собрался к тебе, ведь он дам бегает как огня: то ли робок, то ли презирает нашу сестру… — А шрам этот… откуда? — Так в бою получен, матушка. Он герой Бородина и до самого Парижу с нашей армией дошел, так-то. Уж как там точно, я не знаю, а только шрам этот честный, не с дуэли какой, прости Господи… А что это ты, — с новою надеждою оживилась старшая подруга, — интересуешься Гараниным? — Амалия Карловна!!! И расхохотавшись, они распрощались, вполне довольные друг другом. 6. Когда явился он к Анне Павловне, оба смешались при встрече, и оба начали с повторения своих извинений в один голос. Положение могло сделаться неловким, если б баронесса не рассмеялась на то так весело, так по-детски, что визитеру ее сразу стало с нею просто и свободно, как никогда прежде в дамском обществе. Они договорились считать свою давешнюю ссору как бы не бывшею и принялись обсуждать судьбу Олецкого. — Я навещала уж сегодня добрейшую Амалию Карловну, и она заверила меня, что окажет молодому человеку покровительство в свете, за то можно не волноваться, — сказала баронесса. — Не могу вам выразить достаточно мою признательность. Но остается еще… право, я рискую вызвать ваше неудовольствие и не знаю, как говорить об его чувствах к вам. С него самого я взял клятву не докучать вам — насчет того можете вы быть спокойны. — Граф, вам делает честь такая забота о душе вашего друга. Однако вот что: вы давеча говорили, он-де любит меня… — Неужели сомневаетесь вы в искренности его чувств?! — Не то, граф, не то… Дело всё в том, что он точно влюблен, однако не в меня. Вот скажите, любите ли вы охоту? Такая перемена озадачила Гаранина. — И не знаю, что сказать вам… Не более прочего. По правде говоря, охоте предпочел бы я чтение. — Однако случалось же вам охотиться на глухаря? Припомните повадку его: как примется он токовать, так уж не слышит ничего вкруг себя, бери его хоть голыми руками. Таковы и мужчины: часто не о предмете у них речь, а об них самих; дама же, ее характер и желания, не играют при том особой роли. Пуще себя показать, особливо перед товарищами да соперниками — вот где подлинная страсть! Гаранин не мог не признать правоты ее. Однако счел он своим долгом вступиться за друга: — Олецкий боготворит вас! — Да я о том и говорю вам! Легко боготворить того, о ком ничего не знаешь, да притом и знать не желаешь! Друг ваш не знает меня вовсе — кто я, что я, что предпочитаю и чем дышу. Токовал он только о себе да о любви своей — а обо мне лишь комплименты, какие можно расточать любой другой, — где ж тут истинная любовь? Ведь любовь должна отличать предмет свой от прочих — видеть душу его, характер, его жизнь, страдания и устремления, разве не так? И опять принужден был согласиться с ней штаб-ротмистр. — Я уверяю вас: зная меня хоть отчасти, Георгий Андреевич избрал бы себе другой предмет для поклонения. Ведь в дамы сердца молодого романтического воздыхателя я не гожусь нисколько! — Отчего же, помилуйте? — удивился Гаранин. — Да оттого хотя бы, что я принадлежу к натурам практического свойства, романтика чужда мне вовсе. Общество наших дам я выношу с трудом и интересуюсь совсем другими предметами, нежели ваш поручик. Мой папенька, которого вы знали, и кажется, любили, ждал всё мальчика от их с маменькой брака. Мальчика не дал им Бог, а маменька умерла, когда я была слишком мала, чтоб помнить ее. Больше он уж не женился, и весь пыл любви своей устремил на меня. Я росла сорванцом, а он поощрял во мне вовсе не дамские качества: нанимал мне тех учителей, что нанимал бы сыну, развивал те склонности, что больше приличны были бы сильному полу. Так и случилось, что в географии и математике я куда способнее, нежели в рукоделии, и философские трактаты читаю с большим увлечением, нежели любовные романы. Когда достигла я девического возраста, явилась к нам незамужняя сестра покойной матушки и нашла меня недурно палящей из револьвера вместо вышивания. Тетушка пришла от этого в ужас, да только поздно было исправлять мои наклонности. Она сумела привить мне приличные в обществе манеры, однако отнять то, что уж было вложено, осталось ей не под силу. Граф, я вовсе не хочу меняться, не хочу томно вздыхать при луне и лить слезы над стансами — изображать особу, в которую на самом деле влюблен ваш поручик. Я — не она, он находится в заблуждении, и развеять это заблуждение — вот верное лекарство, что поможет лучше всяких прочих! Гаранин не был в том уверен, однако спорить не стал. Решено было, что они станут заходить к ней по-дружески, не дожидаясь приемных дней, непременно вдвоем: это позволяло ей избежать двусмысленного положения наедине с воздыхателем. И тут — таков был план баронессы — разглядев поближе настоящую натуру ее, поймет поручик, что образ, взлелеянный им в мечтах, столь далек от реальности, что обернет он свое внимание на другой, более приличный его чувствам предмет. Гаранин не то чтобы разделял ее убежденность, но возражать не решился и обещался бывать у нее с поручиком запросто, как если бы состояли они в родстве. Мысль видеть ее всякий день радовала его, так весела и задушевна была нынешняя встреча. Гусарские кутежи с картами да грубыми забавами давно уж наскучили ему, светское общество терпел он с трудом, тепло относясь лишь к Амалии Карловне, и то больше за ее сердечную приязнь к нему. Самый тон и разговор баронессы были до того новым, непривычным впечатлением, что поразили его до глубины души. До чего непохожа эта женщина на других, подумалось ему. До чего отсутствует в ней жеманничанье и особая чувствительность, неотделимые, казалось бы, от женского полу, не говоря уж о пустом кокетстве, которого он не выносил. О, не понимал он тогда всей опасности этой простоты и открытости! Так и вышло, что друзья стали захаживать к баронессе запросто, невзирая на светские условности. Олецкий быстро пообвыкся и уж не пунцовел всякий раз, как поднимала она на него свои очи, взял развязную манеру и чувствовал себя у ней как дома. Гаранин тоже, вопреки своему обыкновению, находил в этих посещениях немало удовольствия. Репутация же поручика и впрямь спасена была Амалией Карловною, в первый же раз, как зашел он к ней в четверг. Как только доложили об нем, всё замерло в предвкушении скандала. Амалия же Карловна, едва завидя бледного гусара, громогласно провозгласила: — Георгий Андреевич, голубчик, составьте мне компанию за картами. Как давно не было видно вас у меня! Вы негодник, что забываете старуху! — Да какая ж вы старуха, помилуйте! Кабы не боялся я Иван Гаврилыча… — расплылся в улыбке ободренный поручик, и злые языки принуждены были умолкнуть. Что же до второй части плана Анны Павловны, он тоже потихоньку сбывался, к вящему удивлению штаб-ротмистра. 7. В тот раз, встретив их в гостиной, обратилась она к поручику с просьбой помочь ей разобраться с бумагами. Тот полагал вначале, что делает она это нарочно, как прочие дамы, когда просят написать что-либо им в журнал: сие есть только предлог, чтоб невозбранно дать кавалеру прикоснуться рукавом или, пуще того, рукою к их ручке, вдохнуть вблизи аромат духов, насладиться чудесною близостью… Однако, когда Олецкий, внутренне триумфируя, обратил взор свой на то, куда показывала она — что же? Увидел он несвежую тетрадь, разлинованную, со столбцами каких-то цифр, помарками… что это?! Он прислушался нехотя к ее словам: — …просидела вчера весь день с управляющим. Однако ж я уверена, что пройдоха обманывает меня, тут не сходится многое. Да никак не пойму, отчего. Уж так, и этак крутила я эти цифры — не могу доискаться, в чем моя ошибка. Поручик был несколько фраппирован — и высказался в том смысле, что он-де не приказчик и никогда не интересовался такой пошлейшей материей, на то есть доверенные люди. — Дорогой Георгий Андреевич, — возразила ему баронесса, — а ежели не вполне доверяешь доверенным-то людям? Ставить над ними других доверенных, а над теми еще одних? Я ведь хочу в моих делах полною хозяйкой быть — а как это возможно, коли я не разберу до тонкости, в чем они состоят? Да и не может такого статься, чтобы не смогла я постичь того, что знает мой управляющий, уж его-то я не глупее? — Позвольте, — Гаранин решительно придвинул к себе тетрадь, желая быстрее покончить с этим. Своими бумагами занимался он добросовестно — родители его были стары и, живя в деревне, от дел отошли. Управляющий сносился с ним по всякому случаю, и его это нисколько не тяготило. Увидав привычные столбцы, принялся он разбирать их, скоро нашел ошибку и стал объяснять баронессе. Олецкий же, почувствовав необходимость привлечь ее внимание к своей персоне, заговорил о том, что негоже ручкам столь лилейным пачкаться чернилами, и что такие ничтожные предметы не должны волновать головку столь очаровательную, и прочее в том же духе. Ответом на это были два оторвавшиеся от бумаг взгляда, устремленные на него и говорившие ясно: дурак ты, братец, и встрял некстати. Дело завершено было споро, и разговор пошел уж о другом. По пути домой Олецкий поделился с другом своим разочарованием: — Я, право же, не ожидал от Анны Павловны такой прозы… Ее увлеченность материальным — это все же вульгарно, она вела себя как купчиха… тетрадь эта засаленная, мелочные подсчеты — фи! — Да что ж тут дурного, если женщина, вдова, хочет быть посвященною в свои финансы? Нет у нее ни мужа, ни брата заниматься этим, а насчет управляющих — ее правда: доверие хорошо, а проверять надо, иначе оберут и по миру пустят. — Женщины, Гаранин, существа скорее эфемерные, неземные, им не идет такая… практичность. А ведь права она была насчет него, подумал граф. В другой раз увидел он, как резвый поручик сдерживает зевоту, не умея поддержать их живейший разговор о Прудоне. И наконец, шахматы стали тем последним выстрелом, что добил эту испепеляющую страсть. Тяготясь скукою, Олецкий предложил карты; баронесса же отвечала, что карты игра нечестная, ибо всякий волен играть лишь тем, что ему сдали. Шахматы же не в пример более справедливы, ибо выигрыш основан на равных исходных силах и заслужен лишь умением игрока. Гаранин наблюдал их партию, невольно усмехаясь. Вначале поручик глядел на свою визави со снисходительным умилением и сыпал рассеянно комплиментами. Затем несколько подобрался и расстегнул даже от напряжения ума верхнюю пуговицу на мундире. И наконец, помрачнел от досады, проигравшись в пух и прах. Проигрывать он не любил, поражение же от дамы воспринял как унижение. Расшаркиваясь после, попробовал он тонко намекнуть, что исключительно галантность была причиной его неудачи, на что Анна Павловна тут же предложила реванш. Олецкий выглядел скандализованным и отклонил почти невежливо. Гаранин внутренне хохотал.