Tightrope

      Пламя свечи отражалось в голубых глазах девушки, сидящей перед зеркалом. Снова засидевшись до поздней ночи, она и не заметила, как накатила тягучая дрёма, увлекая мысли за собой далеко-далеко.       Человек бодрствует, но взгляд становится неясным, каким-то мутным, направленным в пустоту. Тогда ты понимаешь, что человек этот, хоть и сидит перед тобой, но находится своим разумом за тридевять земель, в стране грёз и фантазий, подгружаясь все глубже в океан меланхолии.       Распущенные волосы слегка вьются от влажности, свободно лоснясь на прикрытых платком плечах и опускаясь ниже, к лопаткам. Маринетт выглядела… на удивление несобранной, сгорбившись в маленькую незаметную фигурку за своим рабочем столом. А в голове лишь один вопрос: почему?       Рано или поздно в жизни наступает переломный момент, когда все, что казалось тебе безумно важным и единственно истинным, становится надуманным и призрачным, словно дрожащее от лёгкого сквозняка пламя свечи. Но ты не хочешь это отпускать, не хочешь признавать, что это все — всего лишь тени, пляшущие на стенах. Их иллюзорный танец выглядит хаотичным, однако в душе продолжает теплиться надежда, что все пройдёт, и тени рассеются. Так ведь всегда происходит: стоит лишь солнцу показаться из-за горизонта, и все снова становится… ясно.       Так в какой же момент это произошло? Маринетт не могла вспомнить. Она была уверена, что абсолютна счастлива и довольна, более того, любима — непозволимая роскошь для большинства женщин в их время. Так что же изменилось?       Маринетт не помнила отчетливо… они были на пути к Парижу, когда… ах, да.       Утро наступило, как обычно, в пять. Ещё темно, но небо уже потихоньку озарялось розовато-желтыми лучами. Её любимое время суток, когда сначала все, что ты слышишь — это тишина, а потом просыпается жизнь. Совершенно постепенно: запоет первая птичка, вторая, заскрипят насекомые в кустах, раздастся заспанный голос откуда-то с другого конца улицы. Так просто. Так красиво. Как будто бы задумано кем-то свыше: именно так приходит утро. И никак иначе.       — Значит, Париж? — Маринетт с замиранием сердца смотрела вдаль, туда, где по ее представлению, расположилась столица Франции. Она немного волновалась. В конце концов, совсем скоро ей удастся побывать на родине отца.       — Аха, — прошепелявил Адриан с зажатой в зубах веревкой, которую у него все не получалось нормально завязать. Веревку эту они вместе пытались приспособить под сушку для белья, протянув её от рядом стоящего дерева до их маленького общего фургончика.       — Давай помогу, — Маринетт встала на цыпочки, стараясь зацепить злосчастный узел, но верёвка все не поддавалась. Под давлением их нехитрых манипуляций она треснула и оборвалась. — Ох… прости. Плохие из нас вязальщики узлов.       — И не говори, — Адриан рассмеялся, наблюдая за тем, как по грязной тропинке разлетается постиранное белье.       Маринетт раздраженно сдула с глаз отросшую челку. Конечно, пускай смеётся. Стирать-то заново все равно ей.       Из соседнего фургончика к ним непоседливо выкатился Бобби — круглый, словно шар, мужчина с блестящей лысиной, отвечающий за дрессировку животных.       — Эй? Кот! Тебе письмо! — в шутливом реверансе он вручил Адриану потрёпанный конверт и, так же смешно раскланявшись, покатился к себе обратно.       — Ого, утреннюю почту доставили, — присвистнул удивленно Адриан, рассматривая конверт. Но с лица его словно резко исчезли все краски: он побледнел, как мел.       — Что? Что там? — Маринетт попыталась заглянуть за его плечо, но Кот быстро спрятал письмо в карман своих широких брюк, лишая её возможности разглядеть, что же там было. Единственное, что она успела заметить — это крупная печать аккурат по середине пожелтевшего пергамента. Таких Дюпэн раньше не видела. — Что-то важное?       — Ерунда, — отмахнулся Кот. Он постарался сказать это как можно более безразлично, но Маринетт уже успела его изучить за долгие месяцы, проведённые вместе: он был встревожен. Крайне встревожен.       До этого момента при ней Адриан никогда не получал писем.       Она и забыла совершенно про этот дурацкий конверт, потому что жизнь забила ключом. Не было времени даже банально пересидеть, отдохнуть. Бывали дни, когда она ела всего один раз в день — и то какую-то сухомятку из близлежащих пекарен. Но, признаться, выпечка во Франции была очень вкусной: понятно, откуда у отца был такой талант к пекарскому делу. Создавалось ощущение, словно у французов он в крови.       С Адрианом они виделись лишь вечерами, и то, практически всегда молчали. Точнее, Адриан молчал. Забыл про свои каламбуры и шутки, а все о чем-то думал и думал, как тогда, когда они ранее обсуждали свои гастроли в Париже.       То письмо… неужели, это оно стало переломным моментом? Или все началось намного, намного раньше, а Дюпэн просто была занята познанием всего нового и неизвестного, а потому просто не заметила этих перемен?       В их фургончике было совсем мало места: там помещались лишь кровать, да рабочий стол, за которым Маринетт занималась пошивом костюмов. Единственная выделяющаяся деталь — висящая на потолке и звенящая мягкими переливами музыка ветра, которая напомнила Маринетт о родном доме. Вечерами, разлегшись на их кровати, Адриан не отводил взгляда от этой диковинной штуковины, и девушка практически физически ощущала, как скрипят в его голове шестерёнки, поддаваясь движению мысли.       — Маринетт, — прошептал он хрипло, разрушая тишину, что стала для них такой привычной. — А ты хотела бы вернуться домой?       От неожиданности девушка уколола себе палец иголкой и негромко охнула от боли.       И кто это задавал ей этот вопрос? Разве не этот человек уговорил её бежать, соблазнив манящими разговорами о пьянящем чувстве свободы?       Да, признаться, слово «дом» все ещё волновал нервное сердце, навевая счастливые воспоминания о родителях и родных местах, но…       — Мой дом теперь здесь, — просто ответила она.       «Рядом с тобой».       Она уже успела полюбить эту жизнь без определённого места жительства, прониклась самыми тёплыми чувствами к каждому из членов труппы, которых считала своей новой семьей. Она вряд ли смогла вернуться к своему заточению в пекарне и снова жить от рассвета до заката, отвергая предложения руки и сердца местных работяг с завода.       — Понятно, — отреагировал Кот на это безжизненно, закрывая глаза. Маринетт подумала, что он уснул от усталости.       А на следующее утро, когда их труппа пересекла ворота славного города Парижа, он исчез.       Маринетт, не веря, бродила по их новому лагерю, заглядывая в каждый фургончик, но артисты лишь потупляли глаза при виде её. Мистер Барнум молча положил ей руку на плечо в знак поддержки, но покачал головой прежде, чем она открыла рот, чтобы задать вопрос, убивающий её изнутри.       «Он вернётся?»       «Едва ли».       Эта фраза громом прозвучала в голове, и Маринетт, потеряв всякие силы, просто осела на пол, сминая в ладонях юбку холщового платья.       Почему?       Маринетт отложила в сторону работу, тяжело вздыхая. Не было ни сил, ни желания, ни вдохновения. В их фургончике, ставшим внезапно таким большим и просторным, и… пустым, она осталась совершенно одна.       Укутавшись посильнее в платок, она взяла в руки горящую свечу и вышла на улицу. Ночная прохлада тут же обволокла её, вызывая мелкие мурашки. В лагере было тихо… так тихо, что эта тишина оглушала. Вокруг тоже все умерло: ни шелеста ветра, ни звуков насекомых, вообще ничего, что говорило бы о том, что вокруг все продолжает жить.       А может, она и сама не хотела этого слышать, потому что ощущение было такое, словно внутри совсем ничего не осталось. Зияющая пустота.       Некоторые люди предпочитают простую жизнь, где все спланировано, перевязано лентой, словно заготовленный заранее подарок. Некоторые люди не пойдут в море, им безопаснее на суше. Они просто следуют предначертанному.       Но она последовала за ним к великому неведомому, пожелав жить в мире, который они зовут только своим.       Это он привёл её сюда, в это место, где она была счастлива. Она могла бы даже сказать, что нашла наконец своё место в этом мире. И это казалось таким правильным, таким… настоящим.       А теперь что?       Она рискнула всем, ради этой жизни, ступила за ним в темноту, зажмурившись и ощутив под ногами жёсткий канат. Подобно цирковым артистам, она смело шла вперёд, но шла не одна, а с ним… потому что, какой смысл в этом, когда нет никого, за кем и с кем она могла шагать дальше, бросая все новый и новый вызов: себе, окружающим, да, чего уж греха таить, миру всему. Она, обыкновенная дочка пекаря, которой сулили милое наследство и спокойную семейную жизнь, бросилась прочь от всего этого, потому что нашёлся человек, который взял… и повёл её.       Теперь же, оставшись совершенно одна, она почувствовала, как теряет опору, почувствовала, как скрипит канат под ногами, рискуя порваться. И она полетит вниз, в пропасть, сорвётся и погибнет.       Но в ней жила вера. Так верить другому человеку просто противоестественно, нельзя. Но Маринетт наивно продолжала, словно маленькая девочка, словно мотылёк, летящий на свет, вновь и вновь обжигающий крылья.       Очутившись посреди спящего лагеря, она стояла со свечкой в руках, выглядывая в тенях силуэт. Он должен вернуться. Он обязательно вернётся за ней, найдёт её в этой непроглядной ночи по тусклому свету свечи в её руках.       Но вокруг было по-прежнему тихо. И промозгло холодно.       Как и вчера. Как и за день до этого. Как будет завтра, и ещё спустя пару дней, а потом…       А потом она не знает, что будет. Не загадывает так далеко. Уже разучилась, живя с ним бок о бок, потому что их жизнь — всё лишь приключение с захватывающим дух видом и неопределенным концом.       Поэтому она будет продолжать идти по скрипящему натянутому канату, сколько может. Пока её надежда не погибнет, растворившись в темноте ночи. Пока не погаснет свеча в руках…       С ним.