***
К среде ситуация только ухудшается. У меня нет денег на жаропонижающее и, как оказалось, отсутствует медицинская страховка. Я пытаюсь собрать себя воедино, чтобы приступить к переводу, но из-за жара я не могу сосредоточиться даже на первом символе в онлайн-словаре. Я приступаю к переводу снова и снова, но каждый раз ловлю себя за тем, что я где-то далеко, или что я в полудреме, и мне снятся сотни красных машин, летящих прямо мне навстречу. В четверг я начинаю кашлять кровью. Я хочу вызвать машину скорой помощи, но не помню номер. Открываю браузер, чтобы найти информацию, но забываю, что хочу, и тупо смотрю на мигающий курсор. Где-то в подкорке начинает тлеть надежда, что я наконец-то смогу умереть. Но эта чертовщина не даст мне умереть так просто. Я то и дело теряю сознание или проваливаюсь в странный, непонятный мандраж. Начинаю сомневаться, что я в принципе смогу дойти до Апач-стрит в субботу. Зато предельно точно — мучительно умру в шесть вечера, и очнусь на следующее утро в этой же коморке. И все вокруг исказится еще больше, уничтожая меня. Когда я в сознании, то долго и внимательно смотрю на карту города. В голове проносится мысль, что абсолютно нетронутым остались только две улицы — Ориндж-авеню и Апач-стрит. Это лишь подтверждает мои догадки. Я действительно ощущаю конец. Но отчего же он настанет? Мне нужно просто прийти на Апач-стрит? Это ведь бред, и я это осознаю; но построить какой-то план явно не в моих силах. Я едва ли помню, как меня зовут. Остается только верить, что я разберусь на месте (о, если дойду туда в принципе). В любом случае — это не единственная попытка. Хоть какой-то плюс от моего бессмертия. В субботу утром меня покидают последние силы. Моя подушка вся в крови, все тело горит огнем, и малейшее прикосновение к простыне вызывает волну боли. Сильно воняет потом и мочой. Я чувствую ужасное отвращение к себе вперемешку с безразличием, и считаю часы до вечера, чтобы умереть. Кажется, у меня снова не вышло, и впереди еще одна неделя ада. Где-то в три часа дня на электронную почту приходит письмо. Я долго собираюсь с мыслями, чтобы разблокировать телефон и открыть содержимое, но рука обессиленно падает в нескольких дюймах. Даже не знаю, кто мне может писать. Наверняка, очередной спам, и не более. Пытаюсь снова провалиться в сон, чтобы скорее приблизиться к смерти: но когда я закрываю глаза, то ощущаю только дикую головную боль и жжение в веках. Кажется, время остановилось, насмешливо отделяя меня от столь желанного освобождения; даже не знаю, как я вынес эти шесть дней. Спустя полчаса безуспешных попыток уснуть мой взгляд снова падает на уведомление, и сквозь легкую пелену слез я вижу «Ответ на запрос». Какой запрос? Пытаюсь вспомнить, что я мог отправить, но не нахожу ответа. Снова тяну руку и, наконец, захожу на свою электронную почту. Кажется, у меня даже на мгновение отступает жар. Это ведь было в прошлой реальности, когда я штудировал сайты в общаге. Как эта хрень вообще работает? Почему запрос не исчез? «Уважаемый Дэнни К., Мы получили Вашу оплату и текст для расшифровки. Проделав работу, мы готовы озвучить перевод интересующей Вас фразы, и он заключается в следующем: Чтобы вернуться к истоку, спасите утопающего. Спасибо, что воспользовались услугами нашей компании. Миринда М.» Мне требуется около десяти минут, чтобы полностью прочитать сообщение с полузакрытыми от боли веками. Я читаю его снова и снова, пока в помутневшем от болезни разуме не начинает медленно проясняться логическая нить. Я должен спасти сына Миллера. Я мочился под себя несколько дней подряд от бессилия, а теперь планирую пройти пешком несколько кварталов и спасти мальчишку с мячиком. И я иду. Двадцать минут я только спускаюсь по лестнице на улицу. Все мои силы уходят на удержания равновесия, я то и дело хватаюсь за заборы, стены, падаю на лавочки у сквериков. Очень кружится голова, так, что я готов упасть прямо здесь, но что-то неведомое поднимает меня на ноги и упорно тянет вперед. К пяти часам я понимаю, что пришел на проклятое Ориндж-авеню. Мои руки трясутся настолько сильно, что я не могу сфокусировать свой взгляд на карте, но я все же снова прокладываю маршрут к Апач-стрит на телефоне и медленно иду в нужном направлении. Главное, чтобы никто из прохожих не вызвал скорую или полицию: сейчас я определенно вызываю излишнее внимание. Плевать. Я чувствую возможный конец всеми фибрами души, и это дает мне немного сил. Кажется, я сделал круг и вернулся на Ориндж-авеню. Громко чертыхаюсь и иду снова. На часах — половина шестого, но я продолжаю идти вперед, упорно смотря на мельтешащую карту в дрожащих руках. И чем тяжелее мне передвигать ногами, тем больше крепнет уверенность в том, что я действительно нашел разгадку. Я узнаю то самое место сразу — когда-то здесь проходил мой маршрут с работы. Несколько небольших магазинчиков вдоль, пустынная остановка и детское футбольное поле. Поле оказывается пустым, и меня пронизывает волна разочарования. Неужели я ошибся? Какая-то слишком неестественная тишина впивается мне в уши и заставляет присесть на бордюр. Я потратил последние силы, чтобы дойти сюда: я явно уже не сдвинусь с места, чтобы попасть на Ориндж-авеню под колеса Форда. Что же произойдет? Машина приедет сюда? Я просто умру от болезни и бессилия, и воскресну? Я ведь не мог ошибиться, я так надеялся, что это конец, я был уверен в этом… Наверное, выхода просто не существует. Я пришел сюда, откуда началась цепочка всех событий, но ничего не происходит. Ни мальчишки, ни мяча, ни намека на то, что сейчас повторятся события той февральской субботы. Но как же перевод? Я должен спасти его сына, и эта трактовка кажется очень естественной и логичной. Я… точно пришел сюда? Сцепив зубы от боли, тянусь за телефоном в карман, чтобы открыть карту, но внезапно я вижу летящий мяч — со звучным стуком он приземляется прямо на дорогу. Несколько секунд я тупо смотрю на этот мяч, который медленно катится по проезжей части прямо в мою сторону. Густая тишина, кажется, только усиливается, и больно впивает в уши. — Стой! — Мой крик получается очень хриплым и тихим, но он все же прорезает эту неестественную противную тишину. — Даже не смей, ты слышишь меня? Я мгновенно подрываюсь с бордюра, словно и не лежал неделю, прибитый к кровати болью и жаром. Сын Миллера действительно появляется на дороге. В долю секунды он подбегает к мячу и наклоняется, чтобы его поднять. В яркой форме, с мокрыми от игры волосами и смешными кроссовками. Я мгновение немо за ним наблюдаю, пока не осознаю, что уже не успеваю. Прыжок отзывается мне адской болью в каждой ослабшей от жара мышце, но мои пальцы все же хватаются за его капюшон и тянут. Затем — скрип автомобиля и темнота. Кажется, под автомобиль попадает не мальчишка, а я: мои ребра пронизывает уже такая знакомая (слегка родная мне) боль. Слышу детский испуганный крик и внезапный звук оживленной улицы, которого не было минуту назад — как будто кто-то щелкнул выключатель. Еще какое-то время я упиваюсь темнотой и внезапной легкостью, пока не исчезают и они.***
Нет. Я осознаю, что дышу, и ненависть и разочарование протекают по всему моему телу. Я сделал все, что было нужно! Почему этот хренов круг не разорвался? Почему я воскрес? — Нет, — вырывается у меня, и я чувствую, как по лицу ползут несколько крупных слез. От резкого крика начинают ныть голосовые связки. — Пожалуйста, только не это! Грудь отзывается глухой болью от каждого моего всхлипа, и я пытаюсь заткнуть себя рукой. Впиваюсь зубами в свой кулак, чтобы не рыдать, как маленькая девчонка, чтобы не чувствовать эту судорожную боль в ребрах, чтобы… — О боже, Денни! Мое сердце, кажется, останавливается, и начинает стучать с удвоенной силой. Я не могу не узнать голос мамы — это точно она. Новые галлюцинации? Я начал бредить от своего жара? Надо мной решили поиздеваться? Я хочу открыть глаза, но на веки словно навешены гири. Темнота отступает всего на миллисекунду — как яркая, болезненная вспышка, и я замечаю два знакомых силуэта родителей. — Какое счастье, сынок. Мы так волновались. Я… Боже, надо позвать врача! Кончики пальцев дрожат в мандраже от нахлынувшего шока. Кажется, мне требуется целых пять минут, а то и около получаса, чтобы выдавить: — Что произошло? — Тебя сбила машина, дорогой. — Это — папа. Черт тебя побери, это точно он! Мой мандраж только усиливается, и к горлу подкатывает ком тошноты. — Ты чудом выжил, и при этом спас маленького мальчика. Мы так гордимся тобой… — Мама, папа, мне так страшно… — Все дерьмо, которое я держал в себе, льется наружу вперемешку со слезами. — Я был совсем один, я сходил с ума, я думал, что совсем один, я… — Дэнни, милый, все хорошо… Ты был в коме около недели, но мы все время были рядом с тобой, слышишь? Снова пытаюсь открыть глаза, чтобы посмотреть на родителей, но вижу только едва различимые силуэты. По всему телу растекается смертельная слабость, а порезы на лице невыносимо горят из-за дорожки слез. Кажется, я еще ощущаю тугие повязки и сильную боль в моих ребрах. Я не чертов Иисус, я попал под машину и сломал себе кучу костей. Я попал под машину и сломал себе кучу костей, как положено, я чуть не умер, я в больнице. Я не воскрес, я просто выжил. Я не воскрес, я просто выжил. — И… какое сегодня число? — Третье марта. Я так хочу взглянуть на своих родителей, обнять их, но не в силах даже пошевелить пальцами. Спустя пару секунд темнота возвращается; и когда она снова рассеивается, я вижу еще один знакомый высокий силуэт. Это Бен. Я хочу что-то сказать, но в груди словно сидит огромный валун, давящий на голосовые связки. Осознание, что ко мне вернулась прежняя жизнь, бьет по голове кучкой спутанных мыслей. Я хотел умереть, а по итогу получил то, на что уже даже не рассчитывал. Происходящее никак не укладывается в моем разуме, мне слишком плохо, чтобы это переварить, и мне начинает казаться, что это был просто очень длинный и безумно страшный сон. Все-таки, я целую неделю был в коме: кто знает, что видят люди за черным занавесом? Длинное, и очень страшное кино? — А г-где Кейти? — тяжело выдавливаю из себя я, на ходу вспоминая, что в реальности у меня нет сестры. Чувствую, как по щеке ползет пара крупных слезинок.***
— Старик, ты в порядке? Знаешь, я все еще не понимаю, зачем тебе до сих пор нужен психолог. Мы выходим под жаркое майское солнце Флориды. Киваю Бену и прячу листик с заключением в карман. — Ты же в курсе, как сильно я еду с катушек. Мне кажется, сон не вернется ко мне еще очень долго, хотя прошло уже два гребаных месяца. — Может, ты хочешь поговорить со мной? Я все еще не понимаю, что так сильно тебя сломало. Неужели авария? Ты что-то видел, когда был в коме? Ты что-то видишь сейчас? Я ускоряю шаг и чувствую спиной, что Бен спешит за мной. Мотаю головой и делаю глубокий вдох. Я не хочу ворошить прожитое, иначе к надоедливым ночным кошмарам подключится еще и панические атаки, которые я смог побороть с психологом. Я знаю, что мой друг волнуется, но забыть об этом — единственное, чего бы мне хотелось. Док считает, что я видел галлюцинации, и я верю в это все больше с каждым днем; но что-то сидит во мне тяжелым камнем, отравляя жизнь. Недоверие? Страх? Навязчивые мысли, что в один день все повторится? — Все хорошо, дружище. И я не перестану говорить, как же я чертовски рад тебя видеть. — Да, Дэнни, ты стал о-очень милым после пережитой комы, — смеется Бен, и начинает трепать мои волосы. — Ты знаешь, я очень боялся потерять тебя. Честно. Хочу съязвить в ответ, но резко затыкаюсь: мы находимся прямо у дома Миллеров. Если третьего марта столкновения так и не произошло, то виновник торжества должен быть жив. Я определенно хочу с ним поговорить, чтобы убедиться, что все это — хренова игра моего воображения. — Это дом того мальчишки, которого я смог спасти, — объясняю Бену. — Я пообещал его матери заглянуть к ним в гости, когда она посетила мою палату. Ты не против, если мы с тобой ненадолго разойдемся? Давай встретимся часов в шесть у меня. — Как-то ты задержался с визитом, друг мой, — пожимает плечами Бен, но все же останавливается. — Ты точно не хочешь, чтобы я пошел с тобой? Тебе не особо приятно вспоминать детали той аварии, не так ли? Может ну его, а? — Дай мне получить заслуженные лавры славы, чувак, — смеюсь я. — Увидимся. Проходит несколько минут, прежде чем я осмеливаюсь нажать на дверной звонок. Мы уже были здесь с Беном, тогда, в моей чертовой галлюцинации, и дом выглядит буквально так же, как и тогда. Знал ли я Миллеров раньше? Нет. Бывал ли я у них дома? Нет. Мог ли мой мозг спроецировать дом, который я никогда не видел? — Мальчик мой, как хорошо, что ты зашел! — Мои мысли прерывает громкий возглас миссис Миллер. — Выпьешь со мной чаю? — С удовольствием. — Я неуверенно топчусь на пороге, уже жалея, что я затеял этот визит. — А… мистер Миллер дома? Глаза женщины теряют веселую искорку буквально за секунду, и я чувствую волну смущения за свой вопрос. — Он умер от сердечного приступа третьего марта. Почему ты спрашиваешь? — Он… был моим профессором, — мямлю я, даже не будучи уверенным, что в реальности он работал в университете. Но, кажется, это действительно так, и миссис Миллер пропускает меня внутрь. Меня встречает такая же унылая комната, полная скорби, как и прошлый раз. Информация продолжает крутиться в моей голове, когда я сажусь на кресло, когда беру в руку очень горячую кружку чая и делаю первый глоток. Стечение обстоятельств, правда ведь? — Я очень признателен за вашу гостеприимность. Надеюсь, ваш сын чувствует себя хорошо. Я ни на секунду не пожалел, что прыгнул под машину, миссис Миллер. (Скажи, что произошло с твоим мужем). Все мои мучения определенно того стоили. — Дэнни, мне не хватит и всей жизни, чтобы отблагодарить тебя… — Ее глаза начинают блестеть от мелких слезинок. — Вот бы еще и Гарольд был жив… Я потеряла своего супруга, а могла бы потерять еще и сына. — Что произошло с профессором Миллером? Он вам говорил что-то перед смертью? Он вел себя странно? — Мне плевать на тактичность, на воспитанность, на манеры, о Боже, мне плевать на все. Его смерть — слишком странная, чтобы быть просто совпадением. Я вышел из комы, а он умер. Это не хренова галлюцинация. — Дэнни, я… — миссис Миллер замолкает на полуслове, словно ей внезапно что-то приходит на ум. — Ты знаешь, я совершенно забыла о записке. — Какой записке? — жадно спрашиваю я, а внутри все обрывается. — Кому она была предназначена? Мне безразлично, что мои вопросы выглядят странно. Этот человек буквально ввел меня в кошмар и едва не лишил рассудка. Я ненавижу его всей своей душой, при этом не будучи на сто процентов уверенным, что весь пережитый ужас — это не плод моих воображений. — Он оставил ее в энциклопедии, которую изучал ранее. Она была довольно странной, но, кажется, там фигурировало твое имя. После его смерти я перебирала его вещи и решила ее сохранить. Я не читала ее, Дэнни. Нет привычки читать чужие письма. Две минуты невыносимого ожидания, и я держу заветную бумажку в руках. Я выхожу на улицу; даже не помню, попрощался ли я с миссис Миллер. Сейчас это не имеет никакого значения. Из-за дрожащих рук никак не могу сфокусироваться на тексте, и тихо чертыхаюсь. «Дорогой Дэнни! Если ты читаешь это, значит, я уже мертв, а ты спас моего сына от смерти. Нет ничего страшнее терять своих детей, и я пережил это на собственной шкуре. Извини, что я втянул тебя в это, но ты был единственным, кто находился рядом в момент гибели на Апач-стрит. Ты не сошел с ума и это не галлюцинации. Это старинный и довольно опасный Тибетский обряд, который может поворачивать время вспять. Целью этого обряда стало спасение моего сына: мне пришлось убить тебя, чтобы закинуть в бесконечный круговорот, из которого можно выйти, сохранив жизнь малыша Билли на том самом месте. Я совсем тебя не знаю и не уверен, сможешь ли ты разгадать загадку (я нашел твое имя в справочнике и выследил тебя), но кажется, у меня нет выбора. Вселенная требует баланса, поэтому, как только круг будет разорван и жизнь будет спасена, я умру. Извини, я знаю, тебе пришлось несладко. Съезди в Тибет, если будет возможность. Ты познаешь много чего нового. Профессор Миллер». Я совершенно не помню следующие несколько часов: не помню, как попал домой, не помню, как возле меня очутился Бен. Мои руки на автомате сжимали записку, превращая ее в смятый, нечитабельный клочок бумаги. — Что это? Я вздрагиваю от вопроса Бена, и рву смятый клочок на маленькие кусочки. Этого не было, не так ли? Никакой записки не было, и там просто была благодарность Миллеров за спасение его сына. — Да так, — отмахиваюсь от Бена, и кидаю клочки бумаги в мусорное ведро. — Старик, переночуешь у меня? Я не хочу оставаться наедине. — Конечно, друг мой. Я уже заказываю пиццу. Я не знаю, сколько потребуется времени, чтобы моя тревога и ночные кошмары исчезли. Не знаю, когда еще сяду за руль автомобиля и когда я найду в себе силы не обходить сотой дорогой Ориндж-авеню. Ничего этого не было. На улице — лето, я — в Таллахасси, и впереди чертова целая жизнь. Не так ли?