***
Получив приглашение прийти в гости к Горькому, Владимир согласился. К тому времени он уже охладел к Есенину, вспоминал его редко, но если уж и вспоминал, то со своей обычной горячестью. У Горького, как обычно, собралась просто куча писателей и поэтов. Долгое время Маяковский, как обычно, сидел на стуле, пока не заметил внезапно появившуюся и исчезнувшую знакомую светлую голову. Резким движением рванув с места, он кинулся туда, где заметил блекло-жёлтые волосы. — Отдавайте пари, Есенин! — со всей своей вроджённой неделикатностью заорал Владимир. — На вас пиджак! Сергей покраснел и своим фирменным голосом, напоминающим брюзжащее лампадное масло, изрёк: — А на вас, что угодно, только не Лиличка. Маяковский моментально вспыхнул, больно схватил Есенина за запястье и потащил прочь от Горького. Ни хозяин, ни гости опомниться не успели, как оба поэта исчезли. Притащив Есенина к себе, Маяковский толкнул его на кровать, гневно прорычал, скинул пиджак и впился в губы Серёжи, который схватил лефовца за плечи, пытаясь хоть немного от себя отодвинуть. Владимир моментально сорвал с блондина и пиджак, и рубашку, накинувшись на имажиниста зверем. Душа Есенина, Владимир прижал к себе, требовательно целуя в мягкие тонкие губы, и подхватил его ноги под колени. Есенин обнял лефовца за шею, зарылся своими тонкими пальцами в его чёрные волосы, простонав прямо в рот шатена. Блондин, придавленный Маяковским к кровати, в ответ целовал поэта. Владимир, решив, что Сергею поцелуями от него не отделаться, разорвал один из них, провёл языком по шее к бусинам сосков, облизав каждый и слегка прикусив. Имажинист стонал, а его член вставал: тело требовало большего. Сергей выдыхал смелее и громче, смотря на Маяковского с мольбой. Лефовец, заметив это, полностью раздел поэта и прикоснулся губами к его возбуждённому члену. Облизав головку, он медленно проскользнул языком вниз, лаская уздечку. Есенин, в очередной раз сдержанно толкнувшись в рот Маяковского, усмехнулся: — Я всегда знал, что лефовцы сосут у имажинистов. Это ироничное замечание ему практически сразу же аукнулось: Владимир немного прикусил член поэта из народа и приставил палец ко рту Сергея. Блондин шутливо облизнул его (да и все остальные пальцы, которые Маяковскому удалось запихнуть в рот имажиниста), даже не подозревая, зачем-то это делает. Почувствовав холодные пальцы у своей дырочки, Есенин ни на шутку перепугался, но шатен, не обращая внимания, запихнул в имажиниста один палец, свободной рукой надрачивая Есенину. Маяковский осторожно добавлял пальцы, разрабатывая пассива. Привыкнув к этим странным ощущениям, Сергей даже приподнял бедра и начал двигать ими по кругу и вверх-вниз, насаживаясь на пальцы. Владимир, решив, что это знак, резко вынул пальцы, подставил член к анусу не успевшего опомниться Есенина и вошёл полностью. Сергей вскрикнул и начал дрожать, стараясь слезть с «незваного гостя», но Маяковский этого сделать не позволял, буквально пронизывая пассива своим половым органом. Есенин откинул голову, выгибаясь, и пошло простонал. Он обхватил Владимира руками, царапая его плечи и спину, а когда головка попала по простате, впился зубами в плечо лефовца, пронзительно взвизгнув. Это взбесило Маяковского и тот, гневно прорычав, вошёл в поэта, не попав про простате. Понявший, что лучше не быть кусачим, Сергей с трудом отпустил плечо Владимира, с которого капельками стала капать кровь на белоснежную простынь, оставаясь на ней алыми пятнышками. Рукой Есенин ущипнул Владимира за сосок и тут же нежно поцеловал в губы, извиняясь. Маяковский же сильно сжал возбужденную плоть, продолжая надрачивать имажинисту, который сжимал член в себе, помахивал бедрами на встречу движениям и весь дрожал от ласк шатена, кусая губы до крови. Есенин вновь притянул актива к себе и снова поцеловал, сплетаясь с языком хозяина рта и оттягивая нижнюю губу. Лефовец гортанно рычал в поцелуй, сжимая возбуждённый член в своих пальцах, массируя и щекоча. Толчки Маяковского становились более резкими, поэт входил грубее и глубже. Захлёбываясь воздухом, пассив кончил на свой живот с протяжным стоном и прикрыл глаза, продолжая постанывать от изливающегося внутри себя члена Владимира. — Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите? — вдруг начал Маяковский. — Я глину, а вы — чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что? — А из чугуна памятники!***
Так вспоминал Маяковский о своей последней встрече с Есениным: «Последняя встреча с ним произвела на меня тяжелое и большое впечатление. Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека, с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина. С трудом увильнул от немедленного требования пить, подкрепляемого помахиванием густыми червонцами. Я весь день возвращался к его тяжелому виду и вечером, разумеется, долго говорил (к сожалению, у всех и всегда такое дело этим ограничивается) с товарищами, что надо как-то за Есенина взяться. Те и я ругали «среду» и разошлись с убеждением, что за Есениным присмотрят его друзья — есенинцы. Оказалось не так. Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески. Но сразу этот конец показался совершенно естественным и логичным. Я узнал об этом ночью, огорчение, должно быть, так бы и осталось огорчением, должно быть, и подрассеялось бы к утру, но утром газеты принесли предсмертные строки: В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей. После этих строк смерть Есенина стала литературным фактом. Сразу стало ясно, сколько колеблющихся этот сильный стих, именно — стих, подведет под петлю и револьвер».***
Этот стих и подвёл Владимира под револьвер.