See semel insanivimus omnes

Бакалавр Данковский кашляет кровью в белый когда-то платок. Он болен, он отлично знает, что заражен, он горстями глотает таблетки, от которых немилосердно режет желудок. Ему нужно прожить еще один день, всего один день, и после совета все станет неважно. Даниил отдает попавшую в руки панацею приближенным – ему нужны аргументы на совете, ему нужно их слово, чтобы убедить Блока в своей правоте. Он не задумывается о том, где возьмет еще уникального лекарства, если выиграет, что, возможно, если он не допустит разрушения Многогранника, Бурах не сможет изготовить еще своего зелья. Даниил сражается за мечту, не только за свою, но за всех мечтателей этого мира. Даниил сражается за Каиных, дерзких в построении своей утопии, точно так же без раздумий жертвующих своими жизнями во имя высшей цели; за Стаматиных, за их возможность строить свои безумные творения; за Еву, которая так хотела воплотить чудо. Даниил сражается не только с болезнью, желая сжечь ее, уничтожить, пусть и немалой кровью, стереть эту угрозу навсегда. Даниил сражается за всех дерзких бунтарей, всех, для кого в жизни есть хоть что-то большее, чем крыша над головой и кусок хлеба. Бакалавр Данковский практически проиграл битву за свою «Танатику», но Даниил не может проиграть этот новый бой, потому что вера во что-то большее и умение отдаваться стремлению к большему, в чем бы оно ни выражалось, в творчестве или знании – это и его вера. Его истина. А истина – его высший кумир. Артемий еще не болен, Артемий пьет твириновые настойки и очень осторожно ходит по зараженным кварталам. Ему нужно прожить еще один день, и он скажет свое слово и исцелит город. Не нужно будет убеждать Уклад, искать верную жертву, целебная кровь забьет из-под земли, и Артемий приготовит столько панацеи, сколько будет необходимо, чтобы изгнать из города песочную язву. Страшная зараза, уродующая город, станет не страшнее обычного насморка. Артемий сражается во имя жизни, Артемий – менху и будущий старшина уклада, за ним стоит Капелла, расцветающая в это страшное время маленькая Хозяйка. Виктория возьмет город в свои руки, а Артемий – принесет свою жертву – Многогранник. Зачем лелеять мечты, если ради них принесена в жертву жизнь? Виктория построит новый город, лучше прежнего, его возглавят те, кто сейчас еще дети, но кто вырастет в новых правителей, вырастет на глазах Артемия; и маленькая Тая, и невзрачная Мишка, и еще слабая Виктория – им будет не страшно передать судьбы города. И Уклад склонится перед единственным менху, теперь, когда Оюн мертв. И пусть Артемий многого не знает и многое забыл, но он – служитель, это его предназначение, к этому ведут его линии, к этому он готовился всю жизнь. Уклад и Степь, этот город – его плоть и кровь, и за их жизнь он сражается, оберегая живое, саму жизнь во всем городе, как и завещал ему отец, как и должно ему наследовать. Но вдали от чужих глаз Артемий придерживает бакалавра за плечи, пока того выворачивает наизнанку кровавым кашлем, зорко смотрит по сторонам, опасаясь поджигателей или огнеметчиков. Бакалавр на людях держится, а что бледен, что кожа сухая, что скулы заострились как у мертвеца – да, помилуйте, он же не спит сутками, постоянно на ногах, в волосах запеклась кровь – привет из боен, дышит не глубоко – тревожат помятые ребра. Бинт на боку пропитывается кровью… Краше в гроб кладут! А что побледнел и выбежал от генерала Пепла из штаба, так что ж вы хотели, всякие симптомы сотрясения мозга бывают, а столичный доктор не любит выставлять напоказ свою слабость… Даниила трясет запоздалый озноб, он вытирает губы ладонью, на черной коже перчаток почти не видно крови, да мало ли крови – своей и чужой – у него на одежде. Он позволяет себе минутную слабость – закрыть глаза и уткнуться лбом в чужую грудь, расслабить сведенные судорогой плечи, не боясь упасть, потому что чужие руки поддерживают его. Тепло ладоней Артемия он чувствует через несколько слоев одежды. Артемий обнимает его осторожно, ему действительно жаль, что нет в руках спасительной панацеи – отпоил бы столичного доктора. Пусть у них разные взгляды, пусть воюют они за разное, но Даниил – единственный, кто действительно стоит плечом к плечу с ним в этой войне, сражается с тем же врагом так же яростно и отчаянно, кто дышит тем же отравленным воздухом. Даниил вздрагивает, его знобит, модный плащ не спасает от холодного сентябрьского ветра, задувающего с Горхона, и Артемий не против поделиться с Данковским своим теплом. Хоть и не правильно это, на самом деле, неправильным становится тогда, когда поднимает голову бакалавр, когда заворожено глядит в близкое бледное лицо молодой Бурах, и видит на белом яркие пятна: алым – смазанная кровь на губах; черным – как углем обведенные ресницами глаза, красивые ресницы, длинные, травяная невеста позавидует… Видит Артемий, как скручиваются линии в непонятный узел, и не может ухватить концов, плохой он, видимо, служитель, раз не может распутать тот змеиный клубок, что видит в линиях Даниила… А еще видит призыв, не как менху, как мужчина, видит негласную просьбу, и забыв на мгновенье о море, Укладе и Наследстве, на безмолвный призыв отвечает. Губы Даниила на вкус – сигаретный дым, лекарственная горечь и кровь. Горячие. Кожа сухая, пышет больным, горячечным жаром, губы обветрились, царапают при поцелуе… Тоже кровят из маленьких трещин. Даниил запрокидывает голову во время поцелуя, закрывает глаза и до боли сжимает руки на чужих плечах. Артемий запутывает пальцы в чужих волосах, Данковский давно уже не выглядит тем изящным франтом, каким предстал городу в первый день: его одежда в крови и пыли, его волосы в беспорядке, пробивающаяся щетина затеняет бледные щеки. Глаза сверкают, запавшие, слишком темные на бледном лице – болезненный огонь в них, но живой. Все это Артемий видит, когда его резко отталкивают, прерывая поцелуй, и Даниил смотрит зло, яростно. Кто назвал его холодным? Об его чувства обжечься можно, стоит только разглядеть их в темных глазах. – Что ты делаешь? – Даниил говорит тихо, словно боится спровоцировать еще один приступ удушающего кашля. Бурах на секунду думает, что, вероятно, он разучился читать линии, разучился понимать чужие взгляды и видеть в душах скрытое, и совершил ошибку, за которую, наверняка, будет мучительно-неловко, но Даниил продолжает. – Я заражен! Словно твириновой настойки глотнул – разливается в груди немного колючее тепло. Беспокоится. – Знаю, ойнон. – Бурах еще чувствует на языке привкус чужой, отравленной крови. Имеет ли это значение здесь, в разгар эпидемии, где заразиться есть тысяча шансов? Если будет вдоволь панацеи, это станет не важным, если же нет… Что ж, тоже не будет иметь значения.