***
— Соловьев! Павлов округлил глаза, увидев вылезающего из люка милиционера. Он убрал дуло пистолета от виска Мишиной возлюбленной и всплеснул руками, улыбаясь широченной радостной улыбкой, будучи полным уверенности, что мужчина не позволит никому убить его просто так. По глазам видно, что догадался, как выбраться из всего этого дерьма. Быстро объяснив новоприбывшим ситуацию, он помотал в руках чем-то похожим на ручку, но с небольшой красной кнопкой и проводом, который ниткой шел до его пояса, где висели пачки взрывчатки (ха-ха). Соловьев несмело шагнул вперед, пока отряд за его спиной шушукался. Дымов почти воскликнул что-то, вскинул руку и тихо приказал Мише остановиться. Он ослушался приказа. Сделал еще один шаг к стоящему к нему спиной Павлову, который на секунду развернулся, позволяя себе движения, чтобы показать, что это его пространство. Шагнул совсем неслышно, приподнял руку, но Рыжий все равно дернулся и резко обернулся, быстро отскакивая назад. Затем, опомнившись, криво улыбнулся. — Миш… — тихо позвал. — А ты рассказал им про наш маленький секретик? — Рассказал, — Соловьев низко и уверенно выдохнул, — У меня от них секретов нет. Павлов, натурально, развел руками и протянул «о-о-о!», широко открыв глаза и улыбаясь. — А про какой именно? Неужели про оба? Ну? И как, поверили и простили? Милиционер скривил рот, резко мотнув головой куда-то в сторону.***
Павлов уже рос странным. Его хлебом не корми — дай испоганить кому-нибудь настроение или сделать пакость всем на зло. Когда-то даже свернул шею котенку. Зачем? Просто потому, что котенок был слабее. Мать его то ли не знала, то ли не хотела знать, но он взрослел один, в обстановке невнимательной семьи. Рос неуравновешенный маленький звереныш. И, даже будучи взрослым человеком, он вел себя порой словно подросток. Спешно спросил себя: а как это — когда стену бьешь? Тут же ударил раз, другой, все сильнее и сильнее, радуясь своей глупости и такому глупому поведению, которое никак не помогало решить проблемы, но приятно было хотя бы представить, что злость, которая в нем кипела день ото дня все сильнее, уходит. В тот день он сломал руку. Его никто не учил врать, он сам до этого дошел. Он врал о своих отметках в школе, врал о том, что на самом деле синяки у него не от побоев, а от того, что он учится ездить на велосипеде, врал о любовниках матери и о любовницах отца, мол, нет их, о ком речь, что за клевета? Говорят, что психу соврать — как плюнуть. А псих может соврать сам себе? Только если превратить правду в нечто заковыристое, как головоломка, а потом самому ее и решать, но это как со сломанной рукой — сколько себе не тверди, что все хорошо, что бытие определяет сознание, что материя не реальна, боль все равно будет.***
Миша видел раньше настоящие бомбы. Он испуганно поднял руки вверх и прошептал куда-то в бок: — Не настоящие.? Рыжий изогнул верхнюю губу, прислушиваясь. — Чего ты там шелестишь? Соловьев не ответил, зато услышал шепот Дымова и завуча, уловил пару слов: Павлов говорил, что сделал все сам, но что школа у них обычная, и, оказывается, маньяк врал, что в СССР можно достать любые химикаты, еще и в приличном количестве. Он немного расслабился, хотя все же еще находился под прицелом. — Фальшивка. Таких не сделать просто так. У Дымова интуиция. — Майор доверился Соловьеву и позволил ему самому уболтать террориста. Террорист же уловил обрывок сказанного и довольно улыбнулся, как бы говоря: «проверять же ты не будешь?!» и выше поднял руку со взрывалкой.***
— Мишка, Мишка!.. Мать качала головой, спрятав лицо в руке, в другой держа потушенный окурок. Соловьев же стоял, опустив голову, и все еще чувствовал во рту вкус сигарет. Курил Миша осторожно, втихаря, когда после отца в комнате еще стоял прозрачно-белый дым, но мама с работы пришла пораньше. — Тебе что, мало того, что у тебя на шее со швами опять проблемы, ты еще и так себя мучаешь?! То, что твой отец курит, не значит что и ты должен, понимаешь?! — Я знаю!.. — Соловьев надулся и тихо воскликнул, на что многострадальная мать всплеснула руками. — А то, что ты на второй год оставался и в девятый класс еле переходишь, тебя не волнует?! Знает он!.. Миша еще больше опустил голову, вспоминая о своей успеваемости в школе. — Что же с тобой отец сделает!.. Боже!.. Миша, я ему не скажу, если ты пообещаешь мне больше не пробовать эту дрянь, — она кинула сигарету в пустую шелуху от яйца, — и подтянуться в школе! Это просто какой-то кошмар! Соловьев, видя, как мать его заламывает руки и нервно трясётся от разочарования, преодолел собственную дрожь в нутре и собравшись с силами принял очень важное для собственного здоровья решение. — Можешь сказать ему, я… Или я сам с ним потом поговорю… Он же все равно узнает… — пробормотал себе под нос и совсем покраснел. Миша с детства знал, что скрывать что-то от взрослых или врать им — нехорошо, так что нечто настолько принципиально честное выдавал с малых лет. Отец может и будет злиться, но сказать ему лично будет лучше, чем если он сам, или от матери, узнает. Соловьева совсем теперь заплакала навзрыд и кинулась на шею сыну-подростку, который стоял опустив голову и думал, какими словами лучше высказать все отцу. Обняв мать в ответ, он немного успокоился и набрался смелости.***
Рыжий, может, и вызывал раньше у Миши жалость, но сейчас он виделся чем-то пластмассовым и не достойным сожаления, словно в нем была сейчас только злоба и Соловьев не смог разглядеть ничего, что видел прежде, через собственное разочарование. Пояс взрывчатки оказался на полу, часы на нем все еще тикали, но все тут же перестали обращать на него внимание — смотрели, как милиционеры пытаются убедить не поддающегося преступника сдаться. — Значит, не про оба ты рассказал, я правильно понимаю? — Рыжий протянул удовлетворенно. — Мне вот интересно… Первый вопрос… Знаете ли вы, что мы не из мира сего?! — ткнул оружием в сторону отряда милиционеров через Мишино плечо, осторожно косясь на него самого. — Это дело известное, нам Соловьев все рассказал! — Дымов громко выговорил и храбро шагнул вперед, становясь подле капитана милиции и не отводя взгляда от террориста. — Вы оба нам всем нам так надоели, что даже не удивительно было. Лицо рыжего маньяка вытянулось и он придвинулся к мужчинам, не веря своим ушам. Действительно! Миша переминался с ноги на ногу и наконец робко сделал два шага, из-за чего Павлов предостерегающе наставил на него дуло пистолета. — Послушай меня, я хочу… У меня есть к тебе предложение, опусти пистолет… Я знаю, как нам вернуться обратно, у меня есть план и выход отсюда. Видишь? Вон люк, откуда мы пришли! Он ведет к заправке, к той самой. Нам нужно поставить точку! На последнем предложении у Соловьева злобой и страхом подернулся голос, он окончательно почернел лицом, исподлобья смотря на мужчину. — Интересно, — сказал Рыжий, оцепенел вдруг, и даже, видать, подзабыл про своих заложников, со сосредоточением на лице о чем-то раздумывая. «Они не знают, что он со мной спал!» — у маньяка в голове промелькнуло, пока он слушал, как Миша переводит тему, и ему вдруг стало так смешно, что он заливисто расхохотался, перебивая слова Дымова, которые после нетерпеливого «ну что, полудурок?» оборвались, и в бассейне стало совсем тихо, даже дети перестали плакать, глядя, как Павлов заходится в смехе. Театрально смахнув с щеки слезу, он выдохнул последний смешок и подойдя к краю бассейна подтянулся, заползая наверх. Поглядев на дырку от пули в мозаичном окне, разочарованно и обиженно нахмурился, касаясь рукой простреленного уха. Как у бродячего кота, честное слово! Наклонив голову, Рыжий лизнул с одного пальца собственную кровь, которая с уха все еще иногда текла по шее и заползала под тонкий, короткий и ненадежный ворот футболки. Передернувшись, твердым шагом маньяк прошел несколько влево, вставая перед выходом из бассейна. — Прошу тебя! Нам надо обратно, мы и так слишком много натворили! Нельзя было ничего менять, все равно не получилось ни у тебя, ни у меня, только люди страдают. Подумай! — Не о чем думать! — Павлов резко прервал Мишины скучные доводы и даже сам испугался своего голоса, для себя отмечая, как прелестно все реагируют на каждое его движение. По воздуху он сделал плавное, круговое движение пистолетом, как бы говоря Соловьеву подойти поближе. — Они, — выдохнул, — все такие… Глупые… А ты… — Рыжий кивал головой в такт каждому своему слову и медленно расхаживал по бортику, пока Миша сделал несколько шагов ближе. Милиционер поднял взгляд, смотря в лицо Павлову так смело, как мог своими щенячьими глазами. Рыжего это умилило, но внешне он оставался непреклонен. — Неужели тебе не хочется прояснить всю ситуацию? Неужели не интересно знать судьбу своих возлюбленных? — Рыжий спокойно рассуждал, размахивая пистолетом, и на громкое отрицательное «нет!» милиционера только направил дуло на Фадееву, сидящую с детьми в сторонке. — Ну как же… Ты ничего не хочешь напоследок сказать? — А скажу! Скажу, что я люблю Катю! И все, это самое главное, что можно сказать! Я люблю Шуру! Я люблю всех! Её вот! — Миша указал рукой на учительницу, которая засияла и даже немного улыбнулась. — Их вот! — на отряд Дымова, который тоже был в стороне. Соловьев хотел было подтянуться на бортик, чтобы точнее высказать все, что накопилось, но Павлов так страшно оскалился, что ему не хватило смелости, хоть и внизу тоже было не по себе. — А лично мне ты ничего сказать не хочешь?! — маньяк вскрикнул, чуть не сорвав и так хрипящий голос, и направил пистолет на Мишу, а потом махнул им в сторону, поочередно указывая на людей. — Я устал, ужасно устал слышать от тебя всю эту болтовню! Ты — просто лжец. Ты врал им, ей. Шурке врал. Всем, Миша, всем, никто от тебя чистой правды не слышал!.. Ты не врал только мне. Ты никогда не говорил, что любишь меня. И это, пожалуй, было единственное правильное решение. Соловьев сжал руки в кулаки до побеления костяшек, но молчал. Павлов бы приставил пистолет к собственному виску, но идея пугала его. Он не боялся смерти, бесповоротной и окончательной, нет, наоборот, он всегда даже был к ней готов, и в свободное для вольных раздумий время воображал, как будет гореть на последнем круге ада. Но в такой ситуации, в которой маньяк находился сейчас, было бы просто непозволительно дуло пистолета хоть немного направить на себя. На секунду он вообразил, как бы унизительно и слабохарактерно это выглядело. Никто, сидящий в этой воронке бассейна, не должен знать, как Рыжему было трудно. Посмотреть Мише в глаза, улыбнуться, навести оружие на себя. Может, раньше бы и сработало; может, Соловьев, будучи проникнувшимся, и посочувствовал бы убийце, или даже пожалел (о большем Павлов ведь и мечтать не мог). Но не сейчас. Сейчас нельзя. — Всем ясно?! — он закричал, и его голос громко зазвенел в стенах бассейна. На улице, видимо, подумали, что это было адресовано заложникам. — Катя! Катя, ну посмотри на него! Неужели ты не видишь, какой он на самом деле?.. — Рыжий обратился к напуганной девушке и сел на корточки, взмахивая руками. — Ведь все, что он делал, связано только с ним самим. Погляди сама: стал бы он жить с тобой, если бы раньше не встречался с точной твоей копией? А все правда, он тебя не любит. Милиционеры все такие… Ммм, однообразные, есть просто смышленые, а есть такие дубины, что их можно сравнить с пнями. Вот и мозг у твоего Мишки так же устроен, как у всех — он старается для себя, даже если отрицает свой подсознательный эгоизм. Соловьев стоял на месте и молча злился, на Фадееву даже не поглядывая, потому что, в действительности, оно того не стоило прямо сейчас. Рыжий явно боялся чего-то, особенно стоя на таком высоком месте, и каждую секунду готов был получить пулю в лоб. Его злость и страх распространялись на всех людей, и они от этого не знали, как быть. Сидит человек с пистолетом, явно зол, а что дальше-то? Миша пытался понять, что для Павлова было страшнее смерти. — Ну так что? Догнал ты мысль, а? Я ведь с тобой по-хорошему… — А я буду по-плохому, — Соловьев весь побелел от злости и вплотную подошел к бортику бассейна, не обращая внимания на пистолет, который Павлов направил ему точно в лоб. Руки Рыжего совсем не дрожали и он держал палец на курке, внимательно и с надеждой ожидая от Соловьева апогея мысли. — Ты не заслужил, чтобы тебя любили. На твои старания так жалко смотреть, потому что на самом деле ты пал так низко, как мог пасть… Милиционер чувствовал душой то, что хотел сказать, но смысл его слов, казалось, не так долетал, как было бы правильно. Он давно считал Павлова своим злейшим врагом, и несколько месяцев приключений на его голову не поменяли мнения, которое сохранилось в подкорке мозга. Павлов не умел любить, но требовал от Соловьева близости. Это было невыносимо — знать, что под боком у тебя человек, которого ты ненавидишь даже больше чем-то, что он делает. Маньяк-убийца — холодный, неуравновешенный и бездушный, совсем не соответствующий стандартам милиционера, и даже являющийся полной их противоположностью. Рыжий наклонил голову и, впав в оцепенение, тихо молвил: — А ты знаешь, почему? — Потому что у тебя на роду написано быть сукой, вот почему. — Не-ет, ты ничему не научился за это время… Даже когда я говорил тебе все, о чем думаю, ты закрывал на это глаза. Я вижу, насколько тебе на меня плевать, ты же за полгода ни разу не послушал… Так и не думай теперь, что мне будет жалко нажать на курок! — Катя вскрикнула, когда он взмахнул оружием и ткнул его в лоб Соловьева. — Каждый день я ждал, а ты и не собирался шевелить мозгами, тебе лишь бы в детектива играть. Все это напомнило маньяку любовные разборки из какой-нибудь мыльной оперы. Часы тикали, а в жизни ничего не поменялось. Миша заставлял себя думать о Рыжем как о человеке, но ненависть переполняла всю его сущность. Он слышал, как кричит Катя, как плачет Шура и как напряжены все те люди, которые смотрят сейчас за ними. Им не ясно, о чем говорят двое мужчин, которые на вид не терпят нахождения друг с другом на одной планете. Дети две тысячи одиннадцатого года никогда раньше не видели таких отношений. Им сейчас казалось, что они из другого мира; никогда не было столько злобы и горя в словах людей, которые жили в этой чистой, непорочной реальности. — Все поняли?! — Рыжий вскочил на ноги. — Второй секрет состоит в том, что он — мой любовник! Он наконец не выдержал, выкрикнув это, а затем заухмылялся, указывая пистолетом на Мишу и глядя на отряд Дымова. Ему хотелось начать дразниться, как маленькому ребенку. Это было ужасно смешно — человек этот, который должен защищать народ, не только прибыл из другого мира, так еще и связан тесными узами с преступником, который угрожает жизням сотни людей. Мише стало стыдно. Он не ожидал, что Павлов настолько бесчестен и бесстыден. Его высокомерная усмешка говорила все о его довольствии собой. Милиционер выругался на вздохе и от стыда не стал смотреть ни на кого, а они сейчас не могли смотреть на него в целом. Катя спрятала лицо в руках. Ей стало все вполне ясно, стыдно и совестно за свою невнимательность. Рыжий снова сел на корточки и расхохотался от души. Потому что нервы у него сдавали. Вот она — настоящая страшная тайна, а не секреты путешествия во времени. Маньяки не умеют любить. Павлов никогда не умел. Сколько бы Миша не пытался понять, чего Рыжий хочет добиться, — не мог. Потому что эта недосказанность в их отношениях создавалась только Павловым, который, по всей видимости, был любителем интрижек. Конечно, для него это было ново, ему хотелось в полной мере ощутить на себе все спектры человеческих взаимоотношений, но одного он никак не мог добиться. Настоящей привязанности. Он, может, и умел крутить Мишей, как ему вздумается, но в своих манипуляциях не мог разобрать способ, который привел бы к любви. Он понял, что такому не бывать, так что заставлял Мишу любить его. На самом деле, Рыжий вел себя как самая настоящая ревнивая дура, истеричная жинка, которая заставляет мужа оставаться только рядом с ней, не давая абсолютно никакой свободы. Павлов был тем, кого всем сердцем ненавидел — он походил на женщину (возможно, даже на свою мать), бессильную, но делающую с близкими все, что ей вздумается посредством манипуляций. Ему жуть как хотелось, чтобы Миша пересилил себя. В том плане, что он должен был покинуть все, что любил: свою семью, свою работу, свои морали и полностью отдаться Павлову. Угрожал ему расправой над его любимыми только затем, чтобы быть рядом. — Почему ты просто не можешь меня любить? Неужели это так сложно — пересилить себя? Рыжий был той еще бестией в плане их отношений, дикий собственник и психопат, а Миша вообще изначально рассматривал их совместные ночи как возможность выпустить пар. Если бы он раньше понял, как много это на самом деле значило для Павлова, может, все сложилось бы по-другому.***
Павел, что же вы делаете, вы же нарушаете закон! Пока милиция бездействовала, дети находились в опасности. Это было очень рискованно и никто не совал носа в часть здания, где со своими заложникам заседал вооруженный террорист. Павел шел на верную смерть. Но вдруг получится? Шестое чувство подсказывало ему, что никто кроме него сейчас действовать не будет, потому он и решил нарушить правила, данные военными. По кафелю раздался стук каблуков, а по воздуху разнесся вызывающий скорее жалость возглас всеобщего героя. Он кинулся на маньяка с гантелей, когда тот, услышав шаги, выставил пистолет, готовясь отстреливаться. В тот же момент Павлов понял, что не успел среагировать, и Павел, слепо бегущий вперед, сбил его с толку. От неминуемого удара по голове Рыжий спасся только падением на дно бассейна. Он инстинктивно развернулся и свалился со скользкого кафеля прямо на Соловьева, который в страхе ожидал снизу. Муж Надежды опешил и не решился прыгать вслед, а только закричал, обращаясь к детям: «бегите!» Они тут же ломанулись к лестницам и выходу. Рыжий очнулся от потрясения уже лежа на своем Мише, а потом с яростью собрал свои силы и нанес ему сокрушительный удар в висок, целясь рукоятью пистолета, который сжимал в напряженных руках. Соловьев ахнул и, видимо, отключился. Вокруг воцарилась страшная паника: дети визжали, Соловьев лежал то ли в отключке, то ли уже мертвый, плакали женщины, и краем глаза Рыжий видел, как к нему бегут милиционеры. Вскочил, метнулся в сторону, как загнанный зверь, и схватил за руку маленькую Шурку Соловьеву. Дымов поплатился жизнью и за свою смелость упал, получив пулю под ребро. Рыжий не целился, в голове он сохранял много вариантов развития, и убийство милиционера стало минус одной проблемой. Шура брыкалась, Соловьев поднялся, выглядя измученным и взбешенным одновременно. Какие же это были страшные для всех моменты. Те, кто выжили, могли считать себя везунчиками и рассказывать потом всем, что же такое произошло в две тысячи одиннадцатом году. У некоторых взрослых возможности жить просто не оставалось. Умер один человек, умер второй, скоро эту реальность покинут еще двое. Им не суждено было жить, как не суждено было и в спокойствии осмыслить все, что происходило и будет происходить. Рыжий и Миша действовали на автомате, никто ничего не слышал, не спрашивал, но у них были какие-никакие планы на будущее, а следовательно и способы его добиться тоже. Павлов прицепил Шуру за наручники к своей собственной руке и они с Соловьевым старались вести разговор, торопясь и сбиваясь, так как военные уже приступили к выполнению задержания. — Я тебе предложение делаю выгодное: мы когда… Мы когда там очнемся, — Соловьев взмахнул рукой себе за спину, — сразу же все решим, ты посмотри сам… Ну вот убьешь ты меня, так мы заново начнем это все, ты же хочешь! Рыжий молча стоял, напрягая слух, потому что в ушах звенело, милиционер повышал голос. — И там уже по пути будем решать! А если я тебя убью, то это все навсегда кончится, видишь? Либо ты меня, либо я тебя, больше вариантов нет! — Есть варианты! Я для тебя вселенную создам, отдельную! — маньяк рассмеялся и ткнул пистолетом в дочь Соловьева, направляя ее в сторону люка, о котором Миша пытался ему рассказывать.***
Странное было зрелище: когда дети вырастали, то все они начинали отличаться. Мальчики отделялись от девочек, потом уже друг от друга, и каждый становился отражением какого-то мнения и всегда имел на все собственное слово. Все разные. Один рыженький мальчик особенно из толпы детей выделялся, хоть и явно старался казаться обыкновенным и скучным. Павлов уже в детстве убедился, что не чувствует надобности социализироваться и не видел смысла в общении со сверстниками. Он как не начал бегать за девочками в первых классах, так и не начинал потом. Не сказать, что совсем он выглядел отстраненным, наоборот, буквально заставлял себя играть с мальчишками, ходить на секции, но это было только в первые годы, и то по наставлению матери. Так он с самого детства вел себя как маленький звереныш, а чем дальше, тем хуже — доходило даже до вспышек агрессии, и выяснилось, что это наследственное. Даже учителя только по слухам знали о положении в семье Павловых, так что тайной было покрыто все его существование. Мать лишь пару раз приходила в школу из-за «проблемного ребенка», когда ее звали, и всем было сразу понятно, откуда мальчик такой вечно нервный. Пятый год в школе. Павлов прогулял несколько недель. Ему бы следовало сделать выговор, но никто не решался — все дозванивались до дома. «А что случилось у Павловых?», «А где мальчик рыженький пропадает?», «Чё там с Жекой?». Он потом пришел, целый, невредимый, но со страшным шрамом на пол лица и в ужасном расположении духа. Сидел на уроках для галочки, ничего не учил и не помнил, а сказал, что болел. Как нужно жить, если не подходишь под рамки, словно лишний кусочек пазла, не влезающий в общую картину? Рыжий этот вопрос для себя разрешил только годам к тридцати. Стало ясно, что не получится все время жить по правилам и он стал перешагивать за рамки и переступать закон. Сначала ничего не боялся. То, что стало жутко страшно после первого убийства, он уже успел забыть, но его долго еще мучили навязчивые идеи и кошмары. Казалось, что тогда он был недостаточно умен, недостаточно смел, бессмысленность действий его пробуждала в нем чувство волнения, обсессивно-компульсивные припадки и ненависть к себе. Первое убийство для него стало самым волнительным периодом жизни. Чувство вседозволенности, фактическое отсутствие семьи, правил, морали, наличие смертельной ненависти к людям свело жизнь человека к тому, что он стал одним из самых известных серийных убийц современности.***
«Заправка не производится» — гласила табличка, стоявшая за пыльным стеклом. Это было пустынное место, хотя не так далеко были живые улицы. Сейчас тут стояли только трое: мужчина с пистолетом, крепко державший за шкирку маленькую плачущую девочку и внутренне паникующий милиционер, который после смерти станет полицейским. Их разделяло пять шагов и конфликт, — у Рыжего был пистолет и дочь Соловьева. Он грозился убить ее, прострелить ей колени, дергал за волосы, чтобы его слова звучали более грозно и убедительно. Очень некрасиво, если можно так сказать, это было со стороны советского учителя, который годами строил себе репутацию, который прошел через несколько детских травм и пересилил себя, чтобы пройти тесты на выявление у взрослых людей психических отклонений. Были на него подозрения, но решили, что это от его способностей к химии и в целом обширных знаний во многих областях жизни. И он же сам, из другого временного вектора, разрушил эту оболочку. В идеальном мире появился изъян, представляющий собой неуравновешенность, несдержанную агрессию и широкую неискреннюю улыбку. И этот изъян попал в две тысячи одиннадцатый как бы «по пути», промчался во времени на пару со слишком умным милиционером, который по обстоятельствам жизни и смерти был вынужден следовать за тем, кто тянул его через все воронки времени и загонял во все точки отправления. Рыжему было мало отведенных ему дней, он хотел чаще придумывать для Соловьева загадки, игры и пробовать его силы. Это была маленькая забава, вышедшая за рамки песочницы, которой оказалось их время, то, в котором они жили. Один был слишком умный, хоть и жестокий, а другой постепенно догонял его в обоих этих качествах, отличаясь лишь справедливостью. Они катились в бездну вместе, при этом словно Инь и Ян взаимно зависели друг от друга, дополняя свое существование. Скоро им предстояло расставание, которое Павлов всеми силами старался оттянуть. — Вот я вернусь в наш мир, и у тебя точно все закончится! Я сяду за руль и… И убью тебя так, чтоб наверняка! — Павлов вскричал, сжимая в трясущейся руке Шуркины волосы. Соловьев не оценил его речей, ну и пусть. Это уже не было принципом, месть его обязана была состояться, но уже не за прошлое, а за настоящее. Они словно переросли это время. Павлов точно перерос. Мише просто было нечего помнить, а то, о чем Рыжий думал каждый день, вынашивая план мести, начало оттеняться, так как сейчас для него самым центром вселенной был его Миша. Почти родной, изученный досконально, такой предсказуемый и такой… Такой… — Ох, не хочу я с тобой расставаться! Миша привык к пистолету в руке. Рыжий зажмурился, по его нижнему веку стекла одна слеза, он очень хотел сказать что-нибудь еще. Возможно, в последний раз сказать, что чувствует. Чуть не плача, он приставил револьвер к виску девочки, которая отчаянно восклицала: «Папочка! Спаси!» От этого Соловьев присел, вытянул руки вперед и приказал Павлову убрать пистолет от ее головы. Маньяк колебался, но это то, что было ему нужно. Миша был готов убить его. Нажать на курок, принять пулю в голову, умереть и вернуться в свой мир. Это было совсем не страшно, он словно был бессмертный, но плачущая дочь, безумный любовник с револьвером, нацеленным в его лоб, все это наводило на милиционера панику. Павлов швырнул девочку в сторону. Кое-как вдохнул, веки и губы у него дрожали. Он вдохнул так глубоко как смог, смотря через прицел пистолета на перекошенное Мишино лицо, а потом выдохнул, и из него будто вышел весь страх, вся жизнь, в груди стало свободно, но холодно, и Рыжий понял, что то же ощущение бывает, когда ему в голову ударяет факт, что лишить человека жизни — ничего не стоит. Все в его глазах поплыло, мир бешено вращался вокруг, усилилась слабость в ногах и при этом Павлов растянул ровную фарфоровую улыбку, нутром чувствуя и понимая мысли своей игрушки, которая медленно, как и он, переставляла ватные ноги, идя навстречу и смиряясь с направленным в лоб оружием. Смотрели друг другу в черные глаза, в которых стояли слезы. — Да пойми ты, Соловьёв! Ты для меня дороже целого стадиона зрителей! Ты! Ты один! Ведь ты… Ты для меня… Трудно мне с тобой расставаться, Соловьёв! Это было страшно, шумно, а затем поднялся ветер, который Павлов заметил не сразу, а потом понял, что это военный вертолет, из которого пилот следил за тем, что происходит внизу, у заправки. Взмыла в воздух пыль, осенние листья, Рыжий понял, что если сейчас все не сделать, то все сорвется, они не попадут домой, он не исполнит свой план, навсегда потеряет Мишу и это станет главной трагедией его и так несчастной жизни. Этого нельзя было допустить, он крепче сжал рукоять револьвера, направленного на возлюбленного Соловьева. — Все равно все выйдет по-твоему, — он дал слабину и выплюнул слова, которых боялся. Боялся, что не сможет больше путешествовать по мирам и потеряет Мишу. — Соловьев! Ты не герой, слышишь?! Милиционер не ответил, ждал, когда наконец Рыжий начнет отсчет, чтобы их жизни не достались вездесущим КГБшникам. Рядом рыдала дочь, он уже не смотрел на нее, был увлечен паническим выражением лица своего главного врага, которого прежде не видел таким… Слабым. Ничего больше не имело значения в фальшивом мире. — Ты не герой. Ты не смог понять меня! Ты меня не спас! Не спас! Ничего ты не можешь! Он выкрикнул это в лицо милиционеру, не взирая на недосказанности в их отношениях и, видимо, на то, что не сможет больше никогда объяснить ему своих слов и никогда не сможет поцеловать его губы. Затем он заорал «раз!», затем «два!». Миша был готов стрелять. Он напряг палец, лежавший на курке. Хлопок. Тишина. Слова Павлова оборвались. Он не смог сказать «три». Соловьева ударила волна страха. Он думал, что уже мертв, но на самом деле безжизненным телом на землю упал Рыжий, в предсмертной судороге дернулся, и в его глазах погас огонек жизни. Миша с ужасом посмотрел на свои руки, держащие пистолет. Он трясся, словно в судороге, и, моргнув, пронзительно закричал: — Я не стрелял! Я не стрелял!