***
Но он все равно продолжает то, ради чего отдал жизнь. Он был умным, собранным, но все же психопатом. «Я не как Чикатило. Он был импульсивным дураком, тряпкой, » — Павлов говорил, а сам уподоблялся животному и не мог остановить себя, когда видел хоть одну возможность сделать кому-то больно, поманипулировать, вскрыть, избить, истерзать, сломать, убить. Это было нужно, чтобы оставаться в сознании. Ночь. Он уходит с места преступления абсолютно спокойным, он уверен, что его найдут те, кому он нужен. Улики оставляет самостоятельно и намеренно.***
Бледная холодная рука безвольно вытянулась на асфальте, словно тянулась за пестрым букетом, который лежал чуть поодаль. Он выпал из ее рук и был забыт в мелкой луже. Очень графичная сцена. И очень неприятная для лицезрения. Соловьев отвернулся, чтобы не видеть тела девушки, которое в неестественной позе буквально развалилось на земле. Под ней растеклась лужа крови, шея ее была в какой-то странной манере деформирована, лицо было трупно-синим, а руки покрыты синяками. Видно, что она пыталась сразиться за жизнь, но убийца, физически сильный, не стал даже усыплять ее, а изловчился без вреда себе и смотрел, как под его руками она испускает дух. Глядя на все это и представляя себе сцену убийства, Соловьев широкими шагами мерил землю, бродя туда-сюда и тяжело вздыхая. — Все, все нервничают, не ты один, Соловьев! — бормотал злобно Котов, смотря, как Пряхин рассматривает место убийства своим пытливым взглядом. Поставил свой стульчик, сидит на нем, весь в белом, такой чистый, только на перчатках пятнышки крови мертвой девушки. Соловьев затрясся, повернулся кругом и долбанул кулаком по стене. С такой силой, что почти услышал, как щелкнула кость. Стало больно, но он сказал себе «терпи». Когда все было закончено, солнце уже совсем встало, труп поскорее увезли в морг, у отделения завелось новое убийство. Для Миши оно стало очередным. Стало звеном в цепи, выложенной из мертвых.***
Эйфорическое состояние после убийства проходит так же быстро, как кончается сигарета. Когда-то ему было достаточно одного животного, затем он перешел на людей, с каждым разом подсознательное желание росло, как у наркомана, человеческая жизнь превратилась в игрушку, боль — в наслаждение. Тепло чужого тела он не смел получить никаким иным способом, хотя и потом оно исчезало, труп коченел в его руках, а он грустно смотрел на содеянное, а потом улыбался без капли сожаления. «Я это делаю не для себя, а потому что надо. Кто еще, если не я?» Кому надо, он не знал, но было стойкое ощущение того, что преследуется определенная цель. С появлением Миши она стала четче. Он хотел его. А что было бы после смерти Соловьева, Рыжий никогда не думал. Наверное, и сам бы умер. От тоски. Бывало, что он видел ситуации, которые шли супротив его цели. Видел их во сне. Сны, — самое чудесное место, где невозможное — возможно. Есть шанс хотя бы во сне почувствовать себя счастливым.***
Какое теплое, какое нежное, ласковое, приятное, успокаивающее объятие. Рыжий застыл, руки его окоченели, он смотрел на них, положив голову на чужое плечо. Было так тепло внутри, что он почти заплакал, чувствуя живое тело так близко к себе. — Женя, — приглушенный голос произнес у его уха и он еще сильнее сжал грудь Миши Соловьева в объятиях. Хорошо, так хорошо. И так близко. Женя Павлов поднял голову и взглянул наверх. Все кругом было светло-голубым, их окружало пространство бесконечности, но пустым не было. Рыжий увидел перед глазами мертвенно-белое лицо недавно убитой девушки. Потом лица еще нескольких людей, которые когда-то погибли от его рук. Они его не пугали и сами не боялись, просто создалось такое впечатление, что эти бестелесные духи хотят к нему обратиться, в их глазах — немой вопрос: «что дальше?». Они были обречены на незнание того, что ждет их впереди, по ту сторону. Маньяк улыбнулся, сложил губы трубочкой и дунул в лицо девушке, которая умерла последней и выглядела наименее обреченной. Хихикнул, смотря, как ересь начала послушно пропадать из поля его зрения. Стрибог. Настоящий. Горделиво задрав голову, Рыжий погладил спину милиционера, который стоял, так ни разу и не шелохнувшись. Очень хотелось сделать что-нибудь, как-то эмоциями разбавить это окружение, которое как бы давило со всех сторон. Павлов поднял руку за спиной Миши, в его руке был нож, который он сам только что себе вообразил. Это было по истине волшебно, этот момент — выгравирован в его памяти. Момент, когда над Соловьевым занесен нож, и то, что должно следовать дальше — его теплая кровь, его обреченный взгляд, предсмертный хрип, переходящий в последнее издыхание жизни. Павлов в последний раз коснулся теплыми влажными губами шеи милиционера, на шее отчетливо бился пульс, участился, но кожа его стала холодеть. Вдруг он поднял руку и положил ее на рыжие волосы маньяка. Запустил в них пальцы, молча, медленно, и нежно потянул. Павлов обомлел, ему нравилась такая ласка, особенно при знании того, что Миша сейчас умрет. В груди что-то обреченно сжалось, Рыжику стало совсем тревожно, сердце забилось, как у птички. Неужели жалость? Над спиной маньяка был занесен нож. Сверкнул один раз, предвкушая чужую смерть, занесенный размашисто, сильной рукой, готовой нанести удар в спину. Чтобы бить в спину, много ума не надо, убийца это знал, и беспомощность маньяка в его руках вызывала сожаление. Тем не менее, это должно было рано или поздно свершиться, смерть Стрибога, — конец всей игре, финальный выстрел, где попадание в цель — самая важная миссия. Рыжий, не чувствуя дыхания смерти, через секунду после оцепенения сжался, пальцы, которыми он держал нож, свело. Напрягся, стало очень больно, кольнуло где-то в сердце. Это был холодный металл, пронзивший его тепло насквозь, он поперхнулся и сжал в кулаке одежду Соловьева. Как так получилось? Он чувствовал страшную обиду, а не страх. Надо же было испортить такой момент! Такой хороший момент, о котором он мечтал всю свою жизнь! Один нож выпал из его руки, а другой торчал из-под лопатки, кровь стекала по позвоночнику и пропитывала одежду, а он оттолкнулся от груди Соловьева руками. Миша все еще нежно держал его за плечи. Показалось было, что это вообще не он, лицо спокойное, но расплывчатое, глаза за белой пеленой. Рыжий улыбнулся, мол, так и быть, твоя взяла. Я просто немного не успел, в следующий раз буду быстрее тебя. Никому, абсолютно никому нельзя доверять, особенно своим главным врагам. Павлов взял Мишу за воротничок, поцеловал в губы на прощание, а из его рта потекла кровь. Как он к этому привык, это даже не стало кошмаром. Он был Стрибогом, он был с Мишей, но немного не успел ударить первым, какая жалость. Маленькое промедление, и все, — ты труп!***
Павлов проснулся. В паршивом настроении. Прошла вся эйфория, он чувствовал, как чешется под лопаткой. На всякий случай провел по спине ладонью, но ничего, к счастью, не обнаружил. Снова начали трястись руки, в его глазах сверкало что-то страшное, больше не было ни приятного молодого человека, ни влюбленного доверчивого маньяка, ни эйфорического состояния. Ночь прошла, стало светло, купол неба не давил своей чернотой, хотя, честно сказать, и Павлов, и Соловьев хотели вернуть эту ночь. Рыжий — в момент убийства, а Миша — в момент перед убийством, когда можно было бы все изменить. Маньяк опять хотел чувствовать власть над человеческой жизнью. Но пока на улице светло, он не мог показывать своего настоящего лица, потому что был четкий план, блокнотик с именами и стабильность. Тем не менее, на пороге своей квартиры Соловьев нашел букет цветов, которые кто-то заботливо купил в рано открытом цветочном магазине. Выглядели они почти так же, как те, которые лежали ночью рядом с трупом девушки. Миша взял его. И погадал, когда будут похороны, когда девушку эту будут вспоминать, будут ли газеты, новости, разговоры, волнение и сможет ли ее душа успокоиться, сможет ли он отомстить за всех, кто умер, но мог быть спасен, подоспей он чуточку раньше. Все это так задевало Соловьева за живое, что он кинул букет на пол, так и не взяв из гущи стеблей маленькую бумажку с надписью «Ты меня убиваешь. Но все равно у нас 5:0»