The Price of Success | Цена успеха

      Тэмин забирает его спустя время. Тяжело вздыхает. Заламывает себе пальцы. Сжимает руль слишком сильно, пока младший забирается внутрь тёплого салона. Ничего не спрашивает и не смотрит. Тэхён думает, что старшему так же противно смотреть на него, как и ему самому, и опускает голову ещё ниже. Если бы только можно было, он бы с удовольствием сквозь землю провалился. Поэтому прячет взгляд в рукавах длинной серой толстовки и убеждает себя, что один раз не считается, хоть и не думает так совсем. От Тэмина пахнет алкоголем и едва различимым отчаянием, которое младший собственноручно в нём поселил. Тэхён хорошо знает этот парфюм — такой носил Юнги годами. И это заставляет его поморщиться и закусить нижнюю губу.              Он чувствует себя настолько жалким сейчас, что даже поразительно. Он-то ведь всегда думал, что его уже, после всего, нельзя задеть. Видимо, можно. Видимо, лимит ещё не исчерпан.              — Прости, — выдавливает из себя Тэхён, прерывая густую пугающую тишину, которую, казалось, хоть ножом режь.              Тэмин смеётся, ладонью одной руки зарываясь в свои светлые волосы и выдавливая «Давай выпьем?» Ему больше нечего предложить, но внутри засело чувство, что младшему нельзя сейчас оставаться одному.              С алкоголем у Тэхёна отношения не складывались никогда. Но ему говорили, что это помогает заглушить то, что в душе. Он даже думает, что это то, чем он сможет заполнить пустоту внутри, которая через края уже переливается. «Давай» повисает в воздухе неловкой паузой.              Тэхён не умеет пить.              Тэмин понимает это позже, когда уже слишком поздно, и ему больно смотреть на него такого. Такого настоящего и беззащитного. У Тэхёна улыбка не сползает с лица, такая широкая, что, казалось, на такую люди вообще не бывают способны. Он похож сейчас на ребёнка, несёт бред, подкладывая руку под голову, чтобы та не падала под тяжестью мыслей, которые в ней живут годами. Кто бы как не думал о нём, но там, внутри, живёт очень грустный человечек, который только и ждёт, когда кто-нибудь сможет сделать его счастливее. Но этого не происходит.              — Было настолько плохо? — спрашивает осторожно Тэмин, опрокидывая в себя очередную стопку. Ему поведение Тэхёна кажется страшным и непривычным.              «Ты хочешь меня?»              — Плохо — это когда голый скелет, — отвечает младший, скалясь через силу. — А на мне ещё слои разочарования и надежды остались. Пришлось стесать с себя немного наивности, но это уже давно стоило сделать, мне ведь уже не двадцать.              «Хочу».              — Мне жаль, — выдыхает Тэмин приглушённо и взгляд опускает вниз, — что тебе пришлось пройти через это.              Потому что видит, как в Тэхёне кости под тяжестью воспоминаний ломаются, крошатся так, что никогда и не собрать уже, даже если бы очень сильно захотелось. Хотя Тэмин старше его всего на год, разницу чувствует очень остро. В Тэхёне слишком много жизни, чтобы её вот так хоронить заживо.              «А теперь с той же интонацией скажи мне правду».              — Не волнуйся, хён, это было здорово.              Нет.              Он выпивает стопку соджу и улыбается слегка квадратно, показывая ровный ряд белых зубов. И ему кажется, что скулы начинает сводить судорогой. Или даже не кажется.              Мечты — для тех, кто в два раза младше него, кто в два раза беспечнее. Мечты не для Тэхёна, оказывается. Почему ему никто не сказал об этом раньше? Почему его научили извлекать корни из чисел, сердце из себя, душу из тела; находить на карте Чеджу, места, где никогда не будет, свой дом, столицу США; решать уравнения, какую рубашку надеть? Научили строить замки из песка, планы на будущее, стены между людьми. Научили писать сочинения, начинать всегда со вступления, заканчивать выводом, а не наоборот. Научили говорить правду, вежливо и красиво, но не научили, что слово «нет» — простая формальность, набор звуков. Почему никто не научил его сдаваться, поддаваться, отдаваться, если в этом мире никак иначе? Почему никто не сказал, что мечты не для него, оказывается, а честность и справедливость — только в книгах, которыми он в школе зачитывался? Почему научили, что мёртвые всегда не дышат, и только после этого их хоронят, когда это не так? Почему научили, что люди умирают в старости, когда и до сорока не всегда доживают?              Тэхён не понимает, почему человечность в людях идёт в комплекте с приставкой «бес». И почему люди продолжают мириться с этим, не бороться, убиваться. Он не хочет понимать. Утешать себя тем, что там, Наверху, наверное, глядят на него и думают, что ему это под силу и что пока справляется. Значит, уменьшать дозу боли пока нет смысла, организм ещё борется, словно с вирусом.              — Хён, почему ты живёшь так? — говорят в нём десять стопок соджу по привычке, как когда-то он спрашивал друзей об этом же. И не понимал. Тэмин усмехается. Он не знает. — Это паршиво, должно быть.              Тот хочет ответить, что это только сначала так, потом свыкаешься с образом жизни, уживаешься с новым собой в одном теле… И даже будто кажется, что так было всегда. Будто это нормально. Но не решается.              — Срок моего контракта истекает через год, — вместо этого осведомляет зачем-то старший. — Это было потрясающее время, когда я только начинал. Или потому что мне было четырнадцать, или потому что действительно так было, не знаю. Но, — шумно втягивает воздух. — Мы с ребятами были счастливы больше, чем несчастны, потому что стали друзьями. Они вырастили меня таким, какого ты сейчас видишь перед собой. Мы жили музыкой, об остальном беспокоиться не было времени и необходимости, — он улыбается мечтательно. — Выступления приносили удовольствие, даже если приходилось по пять часов проводить на сцене, это было прекрасно.       — Но, — протягивает Тэхён, расфокусировано наблюдая за тем, как улыбка медленно сползает с его лица, а слова — застревают в горле.       — Но всё меняется, — отрезает неожиданно резко. — Понимаешь, времена другие, конкуренция больше, потому что сейчас слишком много групп дебютируют каждый год. Их звёзды загораются и сразу же тухнут, поэтому приходится прилагать больше усилий, иногда слишком много. Но это та цена, которую необходимо заплатить, если действительно хочешь, чтобы о тебе узнали. Иначе тебя просто затопчут другие, готовые на большее, понимаешь?              Понимает.              — Я знаю, что говорю о хреновых вещах, Тэхён, — он достаёт из кармана пачку сигарет и тянет одну. — Меня как-то засекли за курением, — вспоминает не к слову. — Был огромный скандал, и я научился прятаться. Будешь?              — Я не курю, — качает головой младший.              — Здорово, а я вот подсел, — прикуривает старший и усмехается. — Надеюсь, что я не испортил тебе жизнь своими рассказами. Возможно, всё может быть иначе. Но не в нашем агентстве. Я директора знаю с девяти лет, он с возрастом стал ещё противнее, поэтому научись относиться проще ко всему.              — Да, — кивает Тэхён, улыбаясь широко-широко, но взгляд всё равно прячет. — Это не худшее, что я видел в жизни.              И Тэмину не хочется спрашивать, потому что у него в глазах горит невыносимость. Такая искренняя и настоящая, что мурашки бегут по телу.              Невыносимость – это невозможность вынести то, что внутри, на обозрение другим, возможно, более удачливым. Это не выносить из себя чувства. Не выносить из себя себя.                     Айрин подтягивает одеяло повыше, поджимает колени к груди, делает музыку в наушниках громче, чтобы не слышать, как отчаянно собственное сердце бьётся о грудную клетку, и закрывает глаза снова. Ей хочется выкинуть из головы этот паршивый день, как сотню других до него. «Просто будь благодарной» словно на повторе в голове.              Айрин устала быть благодарной за унижения.              Она уже почти засыпает, когда дверь в комнату со скрипом открывается, впуская внутрь страх, который забирается почти под кожу и прожигает насквозь. Айрин вздрагивает, зажмуривает глаза до разноцветных бликов и сжимает края одеяла в своих ладонях крепче. Это словно в кошмарном сне, который она видит стабильно всегда. Она слышит шуршание одежды и хриплое дыхание, когда что-то тяжёлое опускается рядом с ней на кровать.              — Пожалуйста, — шепчет она, не разворачиваясь и вжимая голову в туловище ещё сильнее.              — Прости, я забыл, что теперь здесь живёшь ты, — отвечает Тэхён, едва ворочая языком, и она расслабляется почему-то. — Можно я, — он запинается, шумно сглатывая, — побуду с тобой?              — Ты пьян? — дрожащим голосом спрашивает она и открывает глаза.              — Пожалуйста, — просит он, игнорируя её вопрос и придвигаясь ближе, чем нужно.              — Я пойду в гостиную, — хрипло выдавливает она и даже успевает подняться на ноги, когда он обвивает её талию руками, упираясь головой в поясницу, и шепчет «Пожалуйста, останься со мной».              Он не может сейчас быть один.              — Ты делаешь мне больно, — шепчет она в ответ, и Тэхён отпускает её, боясь, что слишком сильно сжал в своих руках, и выдыхая слабое «Прости».              Он почти протрезвел.              Айрин кивает и обходит кровать с другой стороны, чтобы лечь. Тэхён приземляется рядом, слишком близко, и она отодвигается на самый край, закрывая глаза. Она понимает, что иногда не хочется оставаться наедине со своими мыслями. Сама не хотела.              — Директор просил, чтобы ты зашёл к нему утром, — говорит она и слышит, как его дыхание за спиной сбивается.              Айрин не знает, почему он придвигается ближе, обнимает за талию и носом в шею тычется, выдыхая тихое «Хорошо». Не знает, почему не отодвигается от него, не отталкивает, закусывает нижнюю губу, чтобы не зареветь. Взгляд отводит в сторону, вверх, чтобы предательские слёзы не текли по бледным щекам. Дышит часто, будто загнанно, и шепчет едва слышно:              «Тэхён,       не обнимай меня,       пожалуйста».