Петербургское

      Дожди бессмертны, окрылённы львы, распяты ветры и безмолвны сфинксы. Квартиры лживо светятся покоем, но, в сущности, давно ослеплены. Впервые после долгой тишины запахнет йодом и приморской солью; весеннее — оно всегда большое, всегда больное, как посланье из тюрьмы.       Вода поднимет уровень сомнений, растопит грязью скорлупу зимы.       Однажды возвратятся в город чайки, смешные ангелы-хранители морей. Не жди сигнала, открывай окно скорей, вдохни расстрельно-серой вышины и успокой потраченные нервы. Распахнуты на севере леса, ночь отступает и к земле кренится, ты припадешь к морошковой кринице, услышишь, как стихают голоса.       Длиннее день, короче белый лист, души проказа рвет наотмашь струны, покров Невы — тоскливый, горько-лунный; ты слышишь плач цихлид на глубине. Твой поезд возвращается ко мне, ты предаешь вокзал, но кто бы рассказал, как здесь без слез прожить.       Ты предаешь вокзал: туда дороги нет. Сдаешь билет — кому-то он нужнее, — и по костям ступаешь в галерее сквозь бледный начертательный рассвет.