Круги на воде

      — Русалка, очнись, ты перепутала узор! Три петли назад был накид, а сейчас должна быть изнаночная, а ты делаешь лицевую! Русалка! Очнись! — Сорока теребит подругу, но приглядевшись к уже связанному полотну в ее руках, понимает, что зря — узор давно нарушен. Уже не первую неделю Русалка грустит в одиночестве, пока Сфинкс, ее возлюбленный, молча сидит рядом с другом и вожаком. Да, была драка, да, было страшно, но неужели настолько? Сорока недоумевает. Обида за подругу берет вверх, и она, не обращая внимания на длинные спицы торчащие из тонких ручек, закрывает кисти Русалки своими руками:       — Остановись, подружка!       Русалка останавливается и поднимает на нее заплаканные глаза:       — Я в порядке, мне просто нужно довязать этот свитер. Спасибо, что заметила ошибки, — и покорно вытащив спицу из петель, Русалка начинает распускать недовязанный свитер. Сорока смотрит на нее, но видит не девушку с распущенными волосами и вплетенными в них бусинами и колокольчиками, а ее праматерь, Пенелопу — верную жену, ожидающую своего блуждающего в безумных странствиях мужа. Мужа, сражающегося с циклопами и избегающего сирен, мужа — хранящего ей верность, но все равно отсутствующего столь долго, что радость и надежда успевают покинуть сердце, держащееся только на верности и долге.       Сорока отворачивается от Русалки и смотрит на Сфинкса. Он белее белого, словно издевается над ней и своим бледным другом, но до них ему все-таки далеко. «Не конкурент, — фыркает Сорока, — но подлец…». Она переводит взгляд на его дружка — слепого вожака. Сороке до сих пор сложно поверить, что это о его ратных и сексуальных подвигах вещала Длинная. Ему лет пятнадцать, не больше, очень худой, очень грязный, очень тихий — словно и нет его вовсе. Разве такой смог бы победить Помпея? Впрочем Помпея Сорока не видела, а доверять описаниям подружек уже перестала. Почему? Да потому что вот тот прыщавый дрищ, который на верхотуре целуется со Спицей — тот самый брутальный маргинал, которого описывала ей соседка. На минуточку, понятие «брутальный маргинал» и Лэри — противоположны, как небо и земля, как черное и белое, как готы и эмо, как панки и попса, как жизнь и смерть, черт возьми! Одна лишь Рыжая не соврала — Лорд и правда великолепен. Сорока, правда, пока еще не определилась окончательно, чем именно — эльфийской красотой или зашкаливающей истеричностью, но великолепие признала.       Она вновь обращает внимание на черноволосого лидера стаи и Дома: торчащие из рваных джинсов коленки вроде ее запястий — узкие и хрупкие, пальцы рук — длинные, с выпирающими хрящами, глаза, если не закрыты — пустые, с бельмами зрачков. На нем клетчатая рубашка, застиранная и заштопанная у манжет, кеды, низкие, со стертыми носами и подошвой, надеты на босу ногу и шнурки замотаны вокруг щиколоток жертвы концлагерей — ну просто таких тонких щиколоток не может быть в жизни за пределами фашизма.       Вожак? Да с ума сойти! Но вот он словно проснулся, поднял голову, и Сорока видит, как он втягивает в себя пространство вокруг, открывает незрячие глаза и упирается в нее. Вот теперь становится страшно. Это уже не первая их встреча, и Сорока понимает, что однажды ей придется продолжить знакомство, но пока она покорно отводит глаза и, лишь искоса наблюдая за его движениями, видит, как легко Слепой поднимается со своего матраца, заботливо поправляя подушки вокруг Сфинкса, и тихо, словно не касаясь пола, облетает общую кровать и останавливается позади Горбача. Сороке хочется выпрыгнуть из себя, лишь бы не посмел этот страшный упырь коснуться ее нового друга. У нее никогда не было такого важного друга, которым сумел стать Горбач за эти несколько недель. Ее стая всегда ограничивалась птицами и подругой-гувернанткой, верной, но за пределами ее гостиной продолжающей жить своей насыщенной жизнью. Такого, как Горбач, в ее жизни не было никогда, и будь она проклята, если позволит причинить ему вред!       Несмотря на внутреннюю решительность, Сорока по-прежнему остается на месте. Но причина тому не страх, а то, что между тремя парнями разворачивается беседа: Горбач, вожак и смешной болтун Табаки что-то всерьез обсуждают. Она снова обращает внимание на Русалку — та уже распустила все свои ошибки и, заново вставив спицы в петли, продолжает вязать свитер для любимого.       — Сорока! — она оборачивается на голос и видит, что ее лохматый друг уже отошел от своих странных друзей и зовет ее. Она поднимается с общей и всем своим белоснежным телом, скрытым под одеждой подруг, сигналит ему о своей взрослости и зрелости. С удовольствием ловит замутненный взгляд Горбача и скепсис в глазах-горошинках птиц. Но их осуждение Сороке безразлично — она наслаждается волной юношеской влюбленности и беспечно играет сердцем парня.       — Я провожу тебя, — Горбач явно напряжен и разрывается между своим желанием быть с ней и каким-то непонятным делом, задуманным с друзьями. Сорока слишком начитанна, чтобы не улавливать эту интригу — такую классически-детективную. Она дарит ему улыбку, припасенную только для него — улыбку доверия и девичьей ласки и, стрельнув глазами в сторону птиц, направляется к выходу. Три птицы в тот же миг срываются с насестов и следуют за ней, их строй замыкает сгорбленная фигура Ангела.       Они идут молча. Две птицы на ее плечах, одна на его. Каждый из них ощущает себя частью стаи и поэтому молчит. Но напряжение нарастает. Ульяна не выдерживает первой: расправив белоснежные крылья, она срывается с плеча Сороки и устремляется вперед по коридору. Не мешкая, за ней летит Сапфир. Нанетта слегка растеряна их тревожностью, но остается незыблемой скалой на плече Горбача. Следующей не выдерживает Сорока.       — Что случилось Горбач? Я же вижу, что что-то случилось? Ты расскажешь мне?       Горбач теряется. Нанетта на плече изо всех сил сжимает его плоть острыми когтями — но ее поддержки недостаточно, чтобы он мог справиться с глядящими в душу бледно-голубыми глазами его мечты. Горбач мнется и теряется окончательно. А ее глаза все ближе, и запах девушки сметает уверенность Горбача в своих силах. Он жизнь свою готов отдать, лишь бы не так близко:       — Я должен найти Волка на той стороне, — выдыхает он, — Я обязательно признаюсь ей в любви, но не сегодня, пожалуйста, не сегодня, — внутренний голос Горбача молит Вселенную вокруг о милости и та откликается. Сорока отстраняется от него и в глазах ее, секунду назад таких томных, сейчас сверкают лишь искорки девичьего любопытства, но не женской требовательности:       — На той стороне? В Могильнике? Или ты о чем, Горбач?       И не помня себя, захлебываясь в доверии и радости, он рассказывает ей все, то, о чем не говорят в Доме: о Ходоках и Прыгунах, об Изнанке и Лесе, о тайнах Дома и Вожаке, о беде, случившейся со Сфинксом много лет назад, и о той, другой стороне недавнего боя, о приговоре Помпею, который слышали все, о подлости Волка и даже о том, что Рыжая без памяти влюблена в Вожака, хотя и принадлежит Лорду. Горбач говорит долго и не останавливаясь, а когда наконец берет паузу и осознает всю абсурдность ситуации, уже поздно. Два бледно-голубых глаза смотрят на него в упор и очень решительно. Она поверила.       Сорока и правда поверила. Некоторое время назад она решила, что больше не будет верить подружкам. Ибо брутальный маргинал оказался хлюпиком Лэри, красный дракон — Македонским, камердинером четвертой, а Вожак, секс-символ и ратный воин — умирающим от истощения мальчишкой с грязными волосами и болтающимися на щиколотках кедами, да и то — это после того, как его на ее глазах обул Македонский. До этого вожак щеголял по Дому босиком, и от ног его отваливались комья свежей грязи. Но сейчас она вдруг поверила во все, о чем говорил Горбач. В конце концов он не влюбленная девочка, и о силе другого парня просто так распаляться не будет. Тем более она и сама чувствовала, что от анорексичного пацана идут определенные волны, а о таинственной болезни Сфинкса, от которой тот за месяц облысел, она уже слышала и от других. Рыжая влюблена в Слепого? Волк — подлец? Помпей — дурак? Или герой? Ее мозг был не в силах переварить сразу столько новой информации, и Сорока беспомощно захлопала белоснежными ресницами. Сказать, что ее глаза были некрасивы — это почти что сделать ей комплимент, но только не для Горбача. Распаленный ее отступлением и собственным признанием, парень видел перед собой белоснежного ангела. Перед ним предстал, раскрывший в тревоге широко глаза, гений чистой красоты и, не задумываясь уже больше ни о чем, Горбач сделал шаг вперед и прильнул к ее прозрачным губам своими.       Сорока лишь ощутила жар и стремительное падение вниз — сквозь все слои земной коры: она летела и никак не могла нащупать почву под ногами. Когда же ей это наконец удалось, она с удивлением уткнулась взглядом не в потертый пол девичьего коридора, а в пожухлую траву и дальше — раздолбанную трассу и заколоченные домики вокруг.       — Горбач? — ее голос дрожал. — Где мы? Я? Где ты?