Круги на воде

      — Я в порядке, мне просто нужно довязать этот свитер. Спасибо, что заметила ошибки, — и покорно вытащив спицу из петель, Русалка начинает распускать недовязанный свитер. Сорока смотрит на нее, но видит не девушку с распущенными волосами и вплетенными в них бусинами и колокольчиками, а ее праматерь, Пенелопу — верную жену, ожидающую своего блуждающего в безумных странствиях мужа. Мужа, сражающегося с циклопами и избегающего сирен, мужа — хранящего ей верность, но все равно отсутствующего столь долго, что радость и надежда успевают покинуть сердце, держащееся только на верности и долге.       Сорока отворачивается от Русалки и смотрит на Сфинкса. Он белее белого, словно издевается над ней и своим бледным другом, но до них ему все-таки далеко. Сорока переводит взгляд на его дружка — слепого. Ей до сих пор сложно поверить, что это о его ратных и сексуальных подвигах вещала Длинная. Ему лет пятнадцать, не больше, очень худой, очень грязный, очень тихий — словно и нет его вовсе. Разве такой смог бы победить Помпея? Впрочем Помпея Сорока не видела, а доверять описаниям подружек уже перестала. Почему? Да потому что вот тот прыщавый дрищ, который на верхотуре целуется со Спицей — тот самый брутальный маргинал, которого описывала ей соседка. На минуточку, понятие «брутальный маргинал» и Лэри — противоположны, как небо и земля, как черное и белое, как готы и эмо, как панки и попса, как жизнь и смерть, черт возьми! Одна лишь Рыжая не соврала — Лорд и правда великолепен. Сорока, правда, пока еще не определилась окончательно, чем именно — эльфийской красотой или зашкаливающей истеричностью, но великолепие признала.       Она вновь обращает внимание на черноволосого лидера стаи и Дома: торчащие из рваных джинсов коленки вроде ее запястий — узкие и хрупкие, пальцы рук — длинные, с выпирающими хрящами, глаза, если не закрыты — пустые, с бельмами зрачков. На нем клетчатая рубашка, застиранная и заштопанная у манжет, кеды, низкие, со стертыми носами и подошвой, надеты на босу ногу и шнурки замотаны вокруг щиколоток жертвы концлагерей — ну просто таких тонких щиколоток не может быть в жизни за пределами фашизма.       Вожак? Да с ума сойти! Но вот он словно проснулся, поднял голову, и Сорока видит, как он втягивает в себя пространство вокруг, открывает незрячие глаза и упирается в нее. Вот теперь становится страшно. Это уже не первая их встреча, и Сорока понимает, что однажды ей придется продолжить знакомство, но пока она покорно отводит глаза и, лишь искоса наблюдая за его движениями, видит, как легко Слепой поднимается со своего матраца, заботливо поправляя подушки вокруг Сфинкса, и тихо, словно не касаясь пола, облетает общую кровать и останавливается позади Горбача.       Что ему надо? У девушки учащается сердцебиение, а руки судорожно сжимают покрывало. Еще и месяца не прошло с их знакомства у дуба, а Горбач уже для нее не просто парень, а друг — близкий и важный. Она видит как он смотрит и не может поверить своему счастью. Такие взгляды бросают на девушек юноши в романтических драмах, в ее любимых книгах и кино. Сороку драйвят новые ощущения.       У нее никогда не было друзей. Были, конечно, партнеры по играм — в основном дети прислуги, живущей в их доме, но дружбы — искренней и открытой у нее ни с кем не сложилось. И уж точно в нее, некрасивое, белокожее проклятье семьи никогда никто не влюблялся. Даже родители не баловали ее своей любовью, что уж говорить о прочих. Ее стая всегда ограничивалась птицами и гувернанткой, верной, но за пределами ее гостиной продолжающей жить своей насыщенной жизнью и приносящей оттуда рассказы о влюбленных мужчинах, цветах и поцелуях. Сорока мечтала о любви, но чтобы так скоро?!       Невысокий коренастый парень увлек ее своим рассказом о весенней миграции птиц, тихим голосом и трогательной растерянностью во время разговора с девушками. Она чувствовала как он смущается и стесняется их присутствия. Это было мило и приятно. Благосклонно поглядывала на Горбача и ее любимица — сорока-альбинос. А мнение стаи для Сороки всегда играло важную роль. Ее не испугал его горб, потрепанный залатанный свитер, перепутанные ветром волнистые волосы и мрачная ворона на его плече, скептически поглядывающая на них с Ульяной. А все потому, что в его чернильных глазах был мир и любовь — любовь ко всему живому — людям, животным, птицам. А спустя всего лишь несколько недель и к ней — некрасивой и никогда никем не любимой.       Она и сама не заметила как они начали общаться. Первое время их свел общий интерес — к животным, книгам и музыке. Гитара и флейта сплетались в витиеватой мелодии, а три разноцветные птицы, словно герои готического романа — кружили над серым Домом в ритуальном танце. Ей было приятно его внимание, его глубокие взгляды и дрожащие руки. Ей нравились его стихи и смущение, когда он читал их или когда они вместе подбирали аккорды, перекладывая их на музыку. Ей все нравилось.       И вот уже их музыка стала для четвертой привычным фоном. Тем более здесь уже месяц как оплакивают впавшего в кому Волка, а его гитара, пылится, прислоненная к стене. Сорока не отказывается играть. Ей кажется, что даже Сфинкс слегка оживает, когда она проводит пальцами по тонким струнам. Она надеется, что ей удастся пробудить в сердце любимого Русалкой парня что-то, что позволит ему очнуться, выйти из депрессии и откликнуться на ее старания. Но каждый раз Сороку ждет разочарование — Сфинкс остается верен своей тоске, а Русалка покорно продолжает ждать.       Сорока морщится, — Хорошо, что в их отношениях с Горбачем все не так печально. Но остановившийся за спиной ее друга тощий вожак, напрягает. Что ему надо, черт возьми? Ей страшно. Даже не особенно разбираясь еще в происходящем в Доме она чувствует что от Слепого исходит какой-то особенный дух. Его глаза слепы, но он точно видит — она в этом уверена. По тому как он копирует жесты собеседников, по тому, что всегда знает, что лежит перед ним, по тому, что никогда не теряется в коридорах Дома и исчезает по ночам. Сорока чувствует, что хрупкость вожака обманчива и за тощими коленями стоит огромная сила. Но если эта сила захочет причинить вред ее другу, она в себе уверена — порвет. Не смея поднять на него взгляд и продолжая коситься Сорока шепчет едва слышно:       — Будь я проклята, если позволю тебе, Слепой, причинить ему вред!