А глаза у него синие...

Эрве всегда любил смотреть, как горит огонь. В детстве языки пламени казались живыми, и он вслушивался в потрескивание дров, словно пытался разобрать незнакомую речь. Сейчас в камине сжималось и чернело, превращалось в белесый пепел письмо… Поль горестно вздыхал за спиной, но Эрве не собирался оправдываться перед верным слугой — он не хотел знать, что писала герцогиня, какие слова находила, взывая к его чувству долга, и как именно пыталась вызвать в нем чувство вины. — Передай шевалье де Гуанфре, что ответа не будет. — Ваше сиятельство, но как же… — Я не принимаю. Глубокий траур позволяет избегать назойливых посетителей, — Эрве усмехнулся уголком рта: уж в чем в чем, а в этом он был в своем праве, и никакой, даже самый важный, посланник не мог бы нарушить уединение убитого горем вдовца. Вот если бы ее милость явилась самолично, то… — Можно подумать, что этот пройдоха покорно уберется восвояси, — пробормотал Поль. Эрве сделал вид, что не слышит ворчания, и сложил руки на груди. Новый камзол натянулся на спине и впился в подмышки — подогнать по фигуре у портного не было времени. Спешка, ей в угоду пришлось пожертвовать удобством, но она оправдалась. Теперь никто бы не рискнул навлечь на себя гнев Великой и презрение света, беспокоя человека, погруженного в глубокий траур. Эрве рассчитывал на пару лет спокойной жизни. — Я хочу рассчитать слуг. Мы уезжаем, и нет смысла платить жалованье всей ораве. Скажи управляющему, надо закрыть нежилые комнаты и надеть на мебель чехлы. Поль запнулся на полуслове, вернул на место латунную безделушку с каминной полки, которую яростно натирал мягкой тряпицей: — Да как же так? И не собраться толком! — воскликнул он и принялся обмахиваться ветошкой. — Что ты со мной вечно споришь? Недели на сборы тебе точно хватит. — И эту неделю вы собрались жить в собственном доме как приживал? Эрве промолчал, говорить слуге, что этот замок всегда был чужим, что всегда чувствовал себя здесь всего лишь временным гостем, он не собирался. Поль не поймет и скорей возьмется отчитывать, чем проникнется сочувствием. Увы, Великая не наградила его стальным характером, а воспитание так и вовсе обострило неуверенность в себе, он как будто все время занимал чужое место. Пусть герцогиня и велела называть себя тетей и даже похлопотала о признании бастарда наследником, но это все было от безысходности, от отсутствия своих детей и законных сыновей у брата. На худой конец сгодилась бы и дочь, но радость материнства миновала герцогиню, а проникнуться добрыми чувствами к племяннику она так и не смогла. Эрве не осуждал и даже понимал ее, пытался принять навязанные правила игры, которые делали его самого глубоко несчастным, ведь даже в удачно устроенном и крайне выгодном браке найти хоть капельку душевного тепла так и не получилось. Одна радость, что родился сын. Тетка, конечно, осталась недовольна… Но Беренис не хотела больше детей и перестала пускать его в свою постель. Судя по количеству любовников у дорогой супруги, как муж он не состоялся тоже. — Ваша светлость, ваша светлость! — Поль окликал его, наверное, в тысячный раз, и Эрве с силой провел ладонью по лицу, прогоняя невеселые мысли. — Что еще? — Ваша светлость, я думаю, что выйдет не меньше восьми сундуков, две подводы нанять хватит? — Какие подводы, с ума сошел. Поедем налегке, мне смену белья положи, и довольно, главное, чтобы Филипп ни в чем не нуждался. — Да где ж это видано! — Поль замахал руками в возмущении. — Карета будет одна, поедем втроем: я, ты и Филипп. Один сундук привяжем сзади и кое-что по мелочи возьмем с собой. — Ваша светлость, а как же няня? — Какая няня? Он уже большой, приедем в Веердинг — найму гувернера. — Воля ваша, но… — Я все решил, иди, собирайся. Выезжаем, как только портной доставит заказ, — Эрве прервал слугу, чувствуя, как от бестолковых препирательств начинает стучать в висках. Поль поклонился и поплелся выполнять распоряжение, всем своим видом демонстрируя несогласие с неправильным решением. Эрве проводил глазами напряженную и слишком прямую спину старого слуги и вздохнул: он знал, что поступает верно: подводы задержали бы их в пути недели на две, сыну пришлось бы ехать в отдельном экипаже с няней, что не добавило бы хорошего настроения никому. Да и шевалье де Гуанфре такого точно не ожидает. Жаль, что некого оставить в замке, чтобы надежный человек день за днем отвечал, что «его светлость не принимает»… Эрве представил эту радующую душу картину, где шевалье каждый день подходит к наглухо запертым воротам, стучит эфесом шпаги в окованный железом угол и уходит ни с чем. В конце концов, ему надоест и он разобьет лагерь прямо на разводном мосту, осаждая замок по всем правилам военной науки… — Поль! — яркая, как вспышка падающей звезды, мысль заставила похолодеть, и он кинулся за слугой в гардеробную. — Поль, а где обретается наш дорогой посланец? — Не могу знать, ваша светлость, но на всю округу один трактир. Где ему еще быть? — Поль излишне тщательно складывал панталоны и не поднимал глаз. — Который стоит как раз на единственной дороге, — пробормотал Эрве и представил во всех красках погоню: де Гунафре мчится во весь опор за тяжелым экипажем, влекомым четверкой взмыленных лошадей. — Поль, мы поедем двумя каретами. Ты наденешь мое платье, надвинешь шляпу на лоб и будешь отвлекать внимание. Мы с Филиппом потихоньку двинемся следом, встретимся уже в Веердинге. — Ваша светлость, как же так можно?! — воскликнул Поль и прижал панталоны к груди. — Что скажет ее милость, когда узнает о такой выходке?! — Ничего не скажет, — уверенно ответил Эрве, подумав, что по крайней мере слуге тетушка точно не станет выговаривать. — Ты выполняешь распоряжение своего господина и носишь траур по безвременно ушедшей госпоже. Мы в трауре, Филиппу по малолетству нет нужды облачаться в черный цвет, достаточно кольца с гагатом. — Воля ваша, но знайте, я не одобряю! — Как будто мне есть дело до твоего одобрения, — пробормотал Эрве и уже от двери произнес, искушая: — Зато ты можешь взять с собой еще два сундука. Он вышел, оставляя заметно повеселевшего слугу, ощущая внутри давно забытый азарт, предвкушение отличной шутки и пусть маленького, но приключения. Неповиновение пьянило и заставляло губы растягиваться в улыбке.