У тебя сильные крылья

— Значит, ты теперь у меня играешь в группе? Завел толпу фанаток, дружишь с бойкой девчонкой, с этим, руки ему оторвать, чтобы не распускал, Юлей? Песни пишешь. — Белов смотрел на Леля с ласковой насмешкой, смотрел, как смотрит в ответ сам Лель этой своей нереальной гаммой эмоций — радость, тоска, страх, недоверие — не разобрать, только тонуть-тонуть-тонуть. Умирать рядом с ним и снова возрождаться. — Значит, ты у меня больше не одинок? Конечно, еще больно. Конечно, еще страшно доверить и довериться. Конечно, он все еще брошенный семьей, без голоса и уверенности в будущем, но теперь у него есть его группа, его музыка, эта маленькая квартира с книгами на полках. Лель обещал справиться и… — Ты справился, — Белов улыбнулся, эта нежность душила его, и он притянул Леля к себе, обнял крепче, зарываясь лицом в волосы – твою мать, как же много, как же тянет в груди, дергает острой струной, что дышать невозможно. — Ты справился. Лель сжал в кулак футболку у него на спине, прижался крепче, все еще не позволяя себе расслабиться полностью, словно вот сейчас откроет глаза. Сколько раз ему снился Белов – и сколько раз после этих снов Лель боялся снова закрыть глаза? Невыносимая мысль. Невыносимая. Белов оторвал Леля от себя — будто с мясом отдирая — посмотрел в лицо, сосчитал все темные пятнышки веснушек на тонком носу. — Я горжусь тобой. Лель всхлипнул, отвел глаза, сжимаясь в комочек. Замер так на бесконечно длинное мгновение, потом выпрямился и выставил перед собой запястье. Белов подумал, что будет обязан Чаки до конца своих дней. Белов, понял, что хотел сказать Лель. Лель говорил: нет, я не справился. Белов прижался губами к багровому шраму. Он ненавидел его всей душой, злился и не мог ничего с этой злостью поделать. Но он давно уже принял Леля со всей его болью, которую он носил в себе. Он слишком давно боялся однажды увидеть такие шрамы и был к ним — почти — готов. — Мою сестру звали Настя, — он больше всего на свете хотел зажмуриться, произнося это имя, но он смотрел прямо, отражаясь в черных дрожащих зрачках. — Мое маленькое солнце… С меня много и не требовалось. Следить, чтобы она не выбежала на дорогу, пока мы играем во дворе. Чтобы мальчишки ее не обижали. Чтобы не ела орехи. Она и сама знала, что ей нельзя орехи, но… Ей в детском саду сунули этот чертов сникерс. Если бы она сразу съела, или потом, дома, я бы заметил. Я хорошо следил за ней. Но она прятала его до ночи, она же шуршала оберткой, я должен был услышать, — Лель с ужасом смотрел на него, Белов видел, как расширились зрачки, почти полностью поглотив прозрачную синеву. — Мне потом говорили, что я не виноват. А мне все равно, виноват я или нет. Сестру мне это не вернет. И я решил, что все. Что я никогда больше не возьму на себя ответственность за кого-то. Я не был готов к этому. Я не был готов к этому, когда ты решил драпануть под поезд у меня на глазах. Лель больше не плакал — смотрел своими прекрасными голубыми, опухшими после этой ночи, и в них был холодный ужас. — Что бы я делал, если бы вспомнил все, а тебя больше не было? Как думаешь, Лель, хороший мой, родной, в этот раз это была бы моя вина? Глотку перехватило сухим спазмом. Он не плакал по сестре десять лет, целый год он ее даже не помнил, но она всегда была — камнем на его сердце. Причиной, почему он всегда выбирал придуманную им жизнь — жизнь, в которой не было месту привязанности, в которой не было и шанса, что кто-то может разбить его на осколки, которые уже не собрать. Хотя, надо признать, справлялся он все равно паршиво. Белов прижался губами к грубым шрамам. Лель пытался пальцами гладить его, куда дотянется. Спасибо, что ты жив, моя феечка. Что мне было бы без тебя? Он однажды уже не справился. Превратил свою принцессу, свое солнышко в стену, которой отгораживался от жизни. Хотя она должна была стать причиной ценить эту жизнь еще больше. — Мне жаль, что я причинял тебе боль. Лель вывернулся из крепкой хватки, обнял сам, прижал, погладил по голове. — Спасибо, что принял меня снова. Они разберутся. Они со всем разберутся. — Стоп, так это ты мою гитару отдавал этому своему? — Белов поднял глаза, посмотрел с прищуром. Лель залился с краской — никогда не надоест на это смотреть. — И он тебя учил играть? Лель кивнул. Бешенством плеснуло в груди, смыло тоску и боль. Белов шумно выдохнул. — Ладно. Хорошо. Он уже наворотил дел от ревности, он же не дебил скакать на одних и тех же граблях. Он потянулся за телефоном, смахнул экран блокировкой. — Я такой идиот, феечка. Он слушал длинные гудки в трубке, и в груди неожиданно дергало тревогой. Он помнил, как проверял соцсети в надежде, что его вытащат из черного списка, и боялся, что в этот раз он там навсегда. Но он же вернулся. Вернулся же. — Ля, Беленький, — булькнула трубка удивленным голосом. — Что в лесу сдохло? — Я мудак. — Это правда. Рад, что ты в курсе. — Мне жаль. В трубке замолчали. — Спасибо, что вправил мне мозги тогда. И за то что вернулся сейчас. И за то что вернул мне Леля. Я тебе всю жизнь должен буду. — Бля, Беленький, — в трубке внезапно всхлипнуло. — Я уж думал все. — Приходи завтра? — Ага. Да. Конечно. Сцук, растрогал прям до слез. Пойду. — Ага. Гера первым сбросил вызов, у Белова потеплело в грудине. Он снова подтянул к себе Леля, чмокнул в макушку. Спросил: — А Чаки знает, что я это, ну… я? Лель отрицательно мотнул головой. — Она меня отпиздит, когда узнает. Лель кивнул. — Пойду, сделаю чаю, — Белов разжал объятья, поднялся на ноги. — Сыграешь мне? На гитаре? Взгляд Леля означал «у меня пока плохо получается». — Да ты мне про губную гармошку так же говорил. Одну песню. И я тебе почитаю. И ляжем уже спать. Хочу обнимать тебя вечность. Он притащил две кружки на привычную тумбочку, глянул — Лель в этой своей майке, с его гитарой в руках, с заплаканными глазами — такой красивый, что умереть можно. Лель повел пальцами по струнам. И Белов узнал мелодию, тихо запел: — Я с тобой, на любых дорогах и в огне. Ты — мой путь. Мой безумный образ в голове.

***

У него были ключи от квартиры, но он все равно стоял на лестничной площадке и давил кнопку дверного звонка. Мама открыла быстро, посмотрела удивленно. Белов улыбнулся. — Я зайду? — Что-то случилось? Она очень изменилась за этот год. Теперь Белов помнил — раньше она всегда словно носила на лице маску, красилась даже по выходным, носила красивую одежду, много и фальшиво улыбалась. Она выглядела хорошо и сейчас, но с утра на ее лице не было косметики, а домашнее платье выглядело больше удобным, чем красивым. Что не изменилось, так это глубокая усталость на дне ее глаз. — Просто в гости, — Белов поднял руку, в которой держал коробку с ее любимыми пирожными. — И поговорить. Он злился. О, он ужасно злился, когда только узнал, что с подачи матери Лель все это время думал, что он мертв, пока Гера не притащил Белова к нему на порог. И был готов убивать. И все же. Это же была… ну... Его мама. Мама улыбнулась — тепло, так, словно действительно обрадовалась. Белов помнил, как она улыбалась в тот день, когда ходила с Катей к Лелю. Как она улыбалась, когда он вышел из больницы. — Конечно, Гошенька. Проходи. Теперь он помнил — со стен пропали их постановочные семейные фото, все вещи, которые принадлежали отцу или которые отец дарил. Как она пережила его уход? Это разбило ей сердце? Мама поставила кружки с чаем, села напротив. — Как твои дела? — Я… я хотел рассказать кое-что. — Я слушаю. — О Насте. Мы на самом деле не встречаемся. Я не знаю, зачем это сказал. Мама насторожилась. — Тогда что же? — На самом деле, когда я ушел, Гера вписал меня в квартиру к своему другу. Чаки его подруга. Она просто подвозила меня в тот день, я не планировал изначально тебя обманывать. Мама внезапно усмехнулась, грустно и понимающе. — Тебе многое приходилось от меня скрывать. Неудивительно. Да. И то, что сейчас Белову приходилось быть с ней… честным? Искренним? Убивало его. Не то чтобы приходилось. Он сам решил так попробовать. — Это Лель. По ее лицу мелькнула тень испуга. — Они ничего мне не сказали, я сам вспомнил. — Ох, — мама сильнее сжала пальцы на кружке. — Он… как он? У него все… нормально? — Не совсем, но сейчас лучше. Он думал, что я мертв, мам. Все это время. — Мне жаль. Было ли ей правда жаль? — Вы с ним снова вместе? — Да. — Ты любишь его? — Я влюбился в него снова, даже когда не помнил. Если тебе это важно. Мама погладила пальцем поверхность кружки и улыбнулась снова. — Знаешь, Гош, я по такой большой любви выходила за твоего отца. Мне казалось, что с такой любовью мне все нипочем. — Когда у вас все разладилось? Он всегда был таким или это после… после? Мама вскинула на него глаза, протянула руку и погладила его сжатые пальцы. — Что ты, милый… Конечно, это моя вина, что ты так думаешь. Но твой отец такой человек, какой есть. Когда Настя умерла, это ударило по нему, как и по каждому из нас. Это правда отдалило нас друг от друга еще больше. Но его… женщины, они всегда были. В этом твой отец не изменился. — Когда он ушел? — Почти сразу. Ты еще не пришел в себя, но уже был стабилен, и врачи уверили нас, что прогнозы хорошие. Он сказал, что… эта его… Кристина беременна. Что он будет помогать деньгами, что готов полностью нас содержать. Но больше не хочет быть частью этой семьи. — Он мудак. — Не говори так. — И я вырос таким же, как он. — Ох, милый. Все не так просто. Ты такой, какой есть, но сколько в тебе не твоего? Сколько в тебе от нас с отцом? Мы наделали столько ошибок, и тебе их разгребать. Но я всегда хотела, чтобы ты был счастлив. Мне жаль, что мое представление о счастье было для меня важнее, чем твое. Я… меня это не оправдывает, но тогда все так сразу случилось. Я… я так растерялась. Я всегда старалась, чтобы наша семья выглядела хорошо в чужих глазах. Для твоего отца это было важно. Я узнала о твоем мальчике и подумала, что это все разрушит. А потом я узнала о… его склонностях и испугалась еще больше. Подумала, что он может разрушить тебя. После того, как Настя умерла, ты… изменился. Но… наша вина в этом тоже есть. Мы говорили тебе, что ты не виноват, но мы стали требовать с тебя больше. Вроде как… раз ты остался последним ребенком, то тебе нужно оправдать больше ожиданий. Мы не должны были взваливать все это на тебя. Но никто не учит родителей справляться со смертью ребенка. Белов не знал, что сказать. Он хотел понимать ее, а еще хотел кричать и ненавидеть. Он заметил, что мама все еще гладит его пальцы, и погладил ее в ответ. — Мне нужно идти сейчас, но я могу еще прийти? — Это же твой дом. Тебе всегда здесь рады. Он обнял ее на прощанье, так, как делал и раньше, но сейчас с большим чувством — с какой-то надеждой. Слетел вниз по ступенькам, вырвался на солнце. Лель и Чаки сидели на капоте машины, поедая один рожок мороженого на двоих, Гера прыгал рядом в классики. Лель заметил его первым, улыбнулся, солнце путалось в рыжих волосах. Белов замер, переживая острый спазм оглушительного счастья. — Ну что ты там застыл, Беленький, по коням! Гера запнулся, запутался в ногах и едва не полетел носом в асфальт. Чаки расхохоталась.