Маленькая зелёная книжечка

      В декабре я ещё курила. Но я точно помню день, когда бросила. Надолго ли, не знаю, не буду загадывать. В тот день мне показалось, что я чувствую в слюне привкус крови, вспомнилось, что курение и рак тесно связаны. Причём подумала я сразу про рак губы, курить я не особо умею, и, видимо, всё время курю не в затяг, хотя чёрт его знает, как я курю. Наверно, это не очень важно.        Декабрь этот в Москве был отвратительный. Гордые четыре градуса выше нуля, мелкая морось, и я, промокавшая каждый раз почти насквозь, в своей старой, немного порванной на попе куртке. Могу сказать, что куртка тогда доживала последний месяц, хотя заплатку на задницу я сообразила давно: купила аппликацию, надеясь хитро вывернуться и не зашивать дырку. Иголку с ниткой я в руках держать умею, но результаты моих трудов в этой области никогда меня не радовали. Середина этого несчастного декабря только упрочнила моё намерение проститься с курткой.        Я, после несколько спонтанно посещённого концерта, решила заглянуть на тусовку, где знала от силы человек десять, а помнило меня итого меньше, и покатила на Чистые Пруды. Тусовка по моим меркам была достаточно крупная, в антикафе на Чистых планировало собраться человек девяносто и гулять до восьми утра, поэтому я не особо торопилась. Как оказалось, зря. Если б я приехала пораньше, то застала бы не остатки алкоголя и уже пьяных, почти незнакомых людей. Было чертовски неловко: сидеть молча и тихо, не находя знакомых, или нервно шататься из комнаты в комнату, замирая где-нибудь в углу, мол, смотрите, я тут поддерживаю ваше веселье, только в сторонке. Но через некоторое, безумно долгое время пришло моё солнце, Ира, Ирочка, на неё я возлагала огромную надежду. Весьма эгоистичную надежду: я полагала, что мы будем наблюдать за пьяными и танцующими, изредка комментируя какое-либо событие, сплетничать то есть, она бы, как более вовлечённая в процесс общения с этими людьми, рассказала бы мне кучу интересных подробностей.        Тут, наверно, надо немного пояснить, что за тусовка собралась на Чистых. Почти все её участники были студентами или недавними выпускниками, в общем, цвету нашего общества тоже иногда нужно было отдохнуть. Они были с разных факультетов, с разных (однако сильнейших) ВУЗов, объединённые одной замечательной тягой к искусству. И сейчас бы объяснить, какой именно тягой к искусству они были объединены, но я не хочу этого делать. Не хочу эту тягу опошлять в дальнейшем.        Мой интерес к возможным историям объяснялся довольно просто: вкратце (и с долей злой иронии) взаимоотношения внутри этой тусовки можно было охарактеризовать как «все со всеми». Мне кажется, что, если б я задалась целью выяснить конкретно, кто с кем, то распутать клубок тамошней санты-барбары я всё равно бы не смогла, даже выяснив все подробности этих отношений. Потому что это — переплетение множества людей, играющих роли и следующих правилам общей игры. Как туда попала Ира, я до сих пор не могу представить. Но, скорее, это из-за того, что она не совсем попала. Я обошла это болото по краю, да всё ещё обхожу, кручусь рядом, наворачиваю круги, наблюдая. Не могу уйти: там, в этой трясине есть безумно интересные люди. А Ира попала так: зашла, встала и стоит теперь, с трепетом ощущает малейшее движение воды.        Мы с ней бродим по этому болоту второй год. Про первый рассказывать я не хочу, но, кажется, стоит. Тогда мы обе с ней чуть не занырнули. Только она нашла в болоте человека, который её поманил, а я сама за человеком пошла в болота, пусть он и не звал меня никогда, да и осталась к болоту ближе, чем он, решивший только туда заглянуть да попробовать силу очарования своей безупречной маски. Однако это болото дало мне несколько полезных вещей и хороших людей.        Много больше, чем про болото, нужно сказать про Иру. Она хорошая, лучше меня гораздо, по крайней мере, характер у неё точно приятнее. И стиль речи. Ира — хорошая девочка, она курит как паровоз, ругается матом, скверно учится, ленится мыть за собой посуду, но любит людей и всё то неодушевленное, что её окружает. Если вы искали свет, то эти поиски можно заканчивать.        В этом году всё происходит не так, как было в прошлом, но подаётся под тем же фирменным болотным соусом и приправляется великолепной игрой. Я понимаю, что что-то идёт не так, слишком поздно. Мне признаются в любви, а я стою, ничего не могу понять. (Признаётся настолько хороший человек, что без сомнения надо брать, но…) Хочется рассмеяться и сказать: «Мир, ты это, обознался немножко. Какие признания, какая любовь?» Я курю четыре сигареты в вечер, а для меня, курящей обычно только за компанию одну сигарету в месяц, это чертовски много. Я курю на лавке перед общежитием и не хочу подниматься в комнату, потому что эти восемь квадратных метров давят на меня всею мощью своих каменных стен, стирая в порошок. Какая любовь? Какая любовь, когда каждая моя первая шутка — это шутка про мою депрессию, и она смешна вдвойне, ведь я-то точно знаю, какая доля правды в каждой подобной шутке. А тут любовь. Сообщением в личку. Меня трясёт, первые вдохи я делаю с трудом и даже не помню, втыкаю ли я ногти в руку, чтобы по привычке отрезвиться болью, или нет.        У Иры своя любовь. В чём-то много лучше, в чём-то много хуже моей. У неё мальчик, который «думал, ты уже занята», и пусть фразу я поменяла, чтобы не допустить ни намёка на ту самую тягу к искусству, которой восхитительно красиво прикрывается наша тусовка. Ира хороша настолько, что никто и мысли не может допустить о том, что она одна. Что ей двадцать и она никогда не сталкивалась с понятием взаимной любви. Я бы не сказала, что всё так плохо, но это я, и моё отношение к любви несколько цинично и, в принципе, неоправданно. Мне проще: я ведусь на чужую симпатию, окажите мне знаки внимания, и я влюблена. Одна моя знакомая говорит, что это из-за низкой самооценки. Девочка Ира, наоборот, влюбляется. Она рассказывала мне как-то давно известную теорию, но я, пожалуй, назову эту теорию её личной: «есть люди, — говорила Ира, — которым нужно любить, и есть люди, которых нужно любить». Она относит себя к первым. Я смеюсь и говорю, что меня нужно любить за двоих, потому что любить себя я так и не научилась.        Ира по сравнению со мной влюбляется часто. И любит долго. Три года она как-то страдала по парню, который улыбнулся в ответ на её признание и сказал: «Ты отличный друг», — подразумевая именно то, чего она так боялась. Потом, как раз год назад, Ира влюбилась в бабника. Апогей этой влюблённости пришёлся на прошлогоднюю тусовку. Моя же влюблённость в тот же день сошла на нет.        В том декабре было очень много снега. Я помню, как выбегала курить с разными людьми и как все эти люди раскидывали в стороны сугробы, дурачась. Выбегали все без курток, в минус не помню сколько, помню, что было ощутимо холодно, мы мёрзли и прыгали, пытаясь согреться, зубы разве что не стучали, но не стучали только из-за того, что в них были зажаты сигареты. Тогда тоже было антикафе, тоже была куча народа, мы орали песни и срывали голос, а потом закрепляли этот срыв курением на морозе. Я была одной из немногих, кто не пил вообще, мне было хорошо, а Ире не очень. Её мальчик тискался с другой девочкой, руководствуясь совершенно обычной мыслью: а почему бы и нет? А Ира в какой-то момент подошла ко мне, едва сдерживая себя от слёз и усталости, и сказала, что решила проиграть второму. Она посреди пьяных орущих студентов просто заснула на диване, утомлённая дикой и вредной эмоциональностью этой ночи. Вообще, странно получилось, что я была непосредственно связана с двумя самыми грустными людьми в той тусовке. Но о втором потом. Это история так пока и не закончилась.        А потом после этой тусовки мы шли назад, и с нами шел милый другой мальчик, не забывший правила поведения в нашем маленьком мирке даже после окончания всего этого мирка, галантно взял наши вещи, и в шесть утра мы с Ирой шли и пели песни. Я наслаждалась тем, как посадила голос, подпевая всякой всячине до этого в антикафе, а Ира просто наслаждалась, она всегда любила петь. Мальчик был восхищён, а мы, несомненно обе, польщены. Но, наверно, я несколько больше, ведь до этого, пока Ира спала, включали «My heart will go on», и меня, кучу медленных песен до этого простоявшую в сторонке, этот самый мальчик пригласил. Я, пьяная до умопомрачения самой атмосферой всего этого мирка, негромко подпевала Селин Дион ему на ухо и даже наверно покраснела, хотя краснеть практически не умею, когда мне на ухо в ответ сказали, что у меня очень приятный голос.        И вот мы шли обратно, заканчивался декабрь, снег хрустел под нашими ногами, мы пели и были абсолютно счастливы.        А потом наступила зима. В том самом переносном смысле. Сессия, я, запоздалое осознание всей глупости, что я натворила, привязавшись к тому мальчику, за которым притащилась в болото год назад, и сейчас всё вокруг почему-то пошло по пизде, и это очень меня изменило. Привнесло цинизма и грубости. Я закрылась больше, не хотела никого видеть, слышать, резала руки и после ревела, с ужасом наблюдая, как по коже стекает кровь и капает на пол. Наверно, если хорошо присмотреться, можно ещё увидеть следы на полу в той комнате. Или меня просто не может отпустить тот ужас. И после этого я стала воспринимать этих людей, объединённых одной страстью, несколько иначе. (С тем самым лёгким, пренебрежительным «болотцем» и «сантой-барбарой»).        На само мероприятие в этом году я не попала. Как уже писала выше, пошла вместо этого на концерт, выпила хорошего сидра, посмеялась с того, что гитарист споткнулся об меня, пока я сидела у стены, ожидая начала. Но то, что я решила придти на тусовку, знатно перевернуло и всё, и ничего одновременно. Я ходила на концерт не одна, с подругой, она приехала из другого города и мне почему-то отчаянно хотелось показать ей эту тусовку и этих людей, которых я сама не очень-то знаю, которых не очень люблю и которыми одновременно безумно восхищаюсь. В результате, мы обе чувствовали себя неловко. Неловкость уменьшилась, когда она пошла спать в ближайший хостел, а я осталась в болоте, скитаясь туда-сюда, потому что не могла никого найти.        (И все, и всё, что есть ты, в болоте — просто мальчики и девочки).        Новый маленький мальчик Иры мне понравился больше предыдущего, но только в сравнении. Есть такие люди, лёгкие, обаятельные, но никакие, ты помнишь их лицо, но не помнишь их вкуса, голоса, цвета и запаха, потому что они сами не дают это запомнить. Они пролетают мимо тебя бумагой, подхваченной ветром, а ты по дурости пытаешься поймать их и прочитать, что же там написано. (Может статься, что и ничего). Что ж, Ира всегда любила сложных людей, людей непонятных, а я относилась к этому с преувеличенной долей скепсиса, мол, сложные, не сложные, будь искренним и всё. Наверно, «будь проще» — это мой любимый жизненный принцип, которым я, однако, никогда не пользуюсь.        Бумажный ирин мальчик обнимал её, танцевал с ней медляк, был галантен, согласно правилам здешнего мирка, а Ира велась на эту галантность согласно правилам, прекрасно понимая, что это игра и ничего больше, но отчаянно не хотела понимать и верно надеялась на нечто большее. Но вот они танцевали, пили вино, лежали вместе в маленькой тёмной комнате для поцелуев, где диваны по стенам и куча парочек по диванам, а потом он печально-загадочно говорил, что не может дать всего, что хотелось бы Ире, что у него есть девушка, что вся романтика и галантность — это (ты же сама знаешь) правила нашей маленькой, общей на всех игры. А Ире просто хотелось всего, что ей могли бы дать.        (Она же сама знала).        И в этот декабрь мы с ней опять курили. Вышли на моросящий дождь, я в кофте, она в легкой куртке и шортах. Она смеялась громко, как обычно, на весь двор, смеялась и плакала одновременно, и это самое жуткое, что может быть с человеком, это тот вид истерики, с которым не знаешь, что делать, смеяться вместе или смеяться в противовес. Я отвела Иру подальше за угол, чтобы наше с ней любимое болото ничего не услышало и не рассказало.        И Ира говорила. Говорила, как она устала быть гордой и сильной, как устала делать всё сама и мило улыбаться при этом, говорила, как хочет, чтобы кто-то другой, сильный, умный, хороший пришёл и помог ей, подставил своё плечо. Она плакала и смеялась, когда говорила, что чертов феминизм ей нафиг не сдался, что хочется просто побыть слабой и милой, готовить ужин и ждать мужа с работы.        Я никогда не умела успокаивать людей. Обычно я могла помочь человеку, которого кто-то обидел, сказав, мол, посмотри на этого ублюдка, как он низок по сравнению с тобой. Иногда это помогало. Но как это могло помочь, если человек, который обидел мою Иру, был у неё внутри?        В какой-то момент моя робкая попытка утешить свернула наш разговор в сторону учёбы. Ира не хотела учиться сейчас, это было не её, или её, но настолько запутанное, она хотела потом учить людей, она уже была старшей и любимой мамочкой для трёх групп в университете, для трёх курсов, она улыбалась, говоря, что она мамка целым семидесяти человечкам. И ещё она хотела стать министром образования. Переделать всё, сделать лучше всех вокруг, всех будущих людей, всё будущее, и я не понимаю до сих пор, как мне удалось вывести её на этот разговор из громкой, хрипящей истерики. Что ж, наверно, и в этот раз моя помощь прошла в типичном для меня агрессивном ключе. Я на Иру просто накричала.        Я говорила много и грубо. Говорила, что никто, подходящий под ирины большие запросы, не хочет себе несостоявшегося человека, никто не хочет воспитывать для себя лучшего друга и верного спутника, все хотят придти на готовое, сильное и уверенное в себе, все хотят отдохнуть и сложить с себя хотя бы часть удушающей ответственности. Я говорила плохо, ни капли не веря в окружающих людей, я говорила, что мир жесток и в этом жестоком мире ты сам по себе по большей части, что найти своего человека очень сложно и если это произойдёт, то будет невероятным счастьем. Я говорила, что министр образования это хорошо, это масштабно, на самом деле, стремиться к масштабу хорошо, но это не нужно, если этот масштаб не позволяет тебе начать, если он убивает тебя, заставляет в ужасе отступить перед громадой того дракона, которого ты хочешь сразить тоненькой мизеркордией. (Может быть, её выдавали только для личного использования). Ира говорила, что сможет так изменить гораздо больше людей. А я говорила, что если учитель может изменить хотя одного человека, то это уже хорошо, это лучшее, что может быть, потому что он изменит целый мир для него. И разве изменить целый мир, пусть и для одного человека, это мало?        (Я говорила и плакала сама).        И мы сидели под мелкой декабрьской моросью на узком куске фундамента, выступающего из облупленного жёлтого дома; за углом от нас, в антикафе будущие учёные, бизнесмены, политики, всё будущее высшее общество хлестало вино и водку и обжималось друг с другом; Ира плакала, а перед нами останавливались машины, такси и не такси, и спрашивали, нужна ли нам помощь. Я отшучивалась, отмахивалась, благодарила за беспокойство и ёжилась от влажной прохлады. Пятую и последнюю машину Ира спроваживала сама, безуспешно пытаясь придать твёрдости голосу, дрожащему после долгого плача.