Broken

      — Бля, ну это неправильно… — вслух размышлял Юра, по-прежнему сидя со стаканчиком в руке, — даже такой пидор не заслужил, — причитает, кажется, уже в который раз — так отрешенно, потерянно, будто неосознанно.       Даже ухода Коли не заметил. Тот смылся в комнату под каким-то предлогом, но Юра не запомнил — да и зачем? Вялые догадки тут же затмевает чувство вины и страха.       Произошедшее кажется дурным сном. Глупым, ненастоящим, неправильным кошмаром. Только вот в памяти душераздирающие крики Ларина слышатся слишком уж отчетливо — до сих пор стоит звон в ушах. Он так рыдал… неужели было что-то по-настоящему ужасное?       «Я не виноват!» — упрямо приходит к мысли Хованский и плескает еще в рюмку. Конечно, все спровоцировано. Да еще и алкоголь мутил сознание, разве можно предъявлять какие-то претензии? И вообще, Диме должно было понравиться. Кто ж виноват, что критик — ебаный сноб, которому не угодишь, верно?       И все же полный затравленности взгляд выжигает всю душу насквозь. Должно быть, с такой мольбой смотрят разве что заходящиеся в предсмертной агонии мученики. Что-то шевелится внутри. Нужно пойти и извиниться — так? Может, скребущие кошки наконец успокоятся, может, станет полегче.       Юра, пошатываясь, встает и хватается за стойку, чтобы не упасть, однако это не убавляет решимости. Сильно мутит, но Хованский упрямо бредет к злочастной комнате и резко останавливается у порога — то ли в замешательстве, то ли прислушиваясь.       Из-за двери доносятся хлопки кожи о кожу и слабое всхлипывание. Опьянение сняло как рукой. Похоже, пора вводить слоган «злоба и тревога как лучшее лекарство от пьянства».       В следующее мгновение из комнаты вылетает Коля с непривычно растрепанными волосами, натянуто улыбается при виде Хованского и бормочет что-то про то, что Юлик и Кузьма не придут, можно расходиться, что они дико извиняются и им жаль…       — Что ты с ним делал, блядь?       Соболев невинно хлопает глазами, делая озадаченный вид.       — Да так. Поговорил, ничего больше, — Коля нахально не отводит взгляда и не моргает. — Убеждал не жаловаться, — гаденькая улыбка кончиками губ.       Светло-голубые глаза встречаются с карими — в одних полыхает ярость, в других вызов.       Кулак со свистом рассекает воздух; нос хрустит, когда твердые костяшки проезжаются.       — Блять, больно! Ты ебанулся что ли? — от наглости не остается и следа. Соболев обиженно зажимает обоими руками кровоточащий сломанный нос, согнувшись пополам, и ноет. — Сука!       Юра обогнул его и прошел в комнату: в ноздри сразу же ударяет спертый запах пота, спермы и крови. Глаза лихорадочно обводят помещение, и Хованский почти с облегчением видит съежившееся на кровати тело.       — Ларин!       Дима не откликается. Даже не шевелится. Тяжкое предчувствие птицей трепыхается в груди, но Хованский перебарывает страх и идет ближе.       — Дима, — уже тише зовет, присаживается на кровать. — Ты слышишь? — Юра испуганно сглатывает и осторожно дотрагивается до холодной спины: Ларин даже не двигается. — Уткин, блядь!       Хованский переворачивает его на спину — голова безвольно болтается, руки расслабленно раскинуты. Мутный, остекленевший взгляд уставился куда-то в пустоту, потрескавшиеся губы чуть приоткрыты. «Нет!»       В следующую секунду окатывает волной облегчения: грудь совсем незаметно, но вздымается.       Дышит.       Юра в порыве эмоций стискивает безвольное тело, падая рядом. Дима по-прежнему не реагирует, но глаза, тем не менее, широко раскрыты. Только сейчас Хованский может вблизи рассмотреть изможденного противника — содрогается от отвращения, понимая, что лицо заляпано спермой. Жаркое чувство вины только усиливается. Отчаянно хочется загладить ее, помочь. «Нужно его отмыть, сука…»       — Я налью тебе ванну. Хорошо? — понимает, что ответа не последует, но все равно спрашивает. Бесполезно, как разговаривать со стеной — хотя, пожалуй, так и есть.       Кровать чуть скрипит, когда Юра встает и направляется прочь из комнаты, а Ларин все не шевелится. Вот только длинные пальцы подрагивают, отчаянно цепляются за простынь, стискивают ткань.       Ребра разрывает от крика, застревающего где-то в горле. Затравленностью в обреченном взгляде можно резать — но еще пугающе тяжелое, отчетливое желание сдохнуть. Ларин морщится, встав с кровати — боль заглушается, как будто идешь во сне — и, сгорбленный, плетется к окну. Раздвигает занавески и жмурится от непривычно яркого света: комната была погружена в сумрак.       Оголенный торс обдает потоком холодного, свежего воздуха из распахнутого окна. От высоты кружится голова — заманчиво, верно?              — Как же он… как же… — сам не свой, бормочет Юра, бесцельно пялясь на льющуюся воду. Грохочущий шум чуть успокаивает роющийся поток мыслей.       Ванна уже наполнена до краев, но выходить до тошноты не хочется. На Диму физически тяжело смотреть, не то что взаимодействовать.       Переборов себя, Юра выходит из ванной. Сердце пропускает два удара, осознание увиденного приходит не сразу: Ларин в оцепенении стоит вплотную у раскрытого нараспашку окна и уже ставит одну ногу.       — Стой! — как обезумевший, Хованский срывается и хватает худое тельце, буквально оттаскивая. Ларин заламывает руки, дергается и рыдает, но быстро обмякает в сильной хватке.       Юра крепко обвивает повисшее на нем тяжелое тело — кажется, что ребра едва не царапают руки — и валится о стену, съезжая вниз — но Ларина не отпускает.       — Сука, как же ты меня напугал, — выдыхает Хованский, запрокидывая голову тяжело дышит.       А Ларин вновь молчит. Понуро повесил голову, с саднящей грустью глядит перед собой, и молчит. Не обращает внимания на тяжелую руку поперек живота, на собственную наготу, на насильника позади.       Свинцовая тишина изводит. Юра, чуть переведя дух, тут же поднимается и тянет за собой безжизненную тушку.       — Идем, Дим.       Покорно, как прирученная лошадь — только уздечки не хватает (или поводка, что лучше) — Дима плетется, едва переставляя ноги, и морщится на каждый шаг. Хованский старается не думать о причинах состояния и просто помогает, поддерживая за талию, брести.              Диму рвет. Облокотившись о бортик, Ларин блюет водой, желчью, злосчастным соком; вода — жижа — окрашивается в бурый цвет.       — Ну, бля… — Юра грустно выдыхает и услужливо держит за волосы, чтобы пряди не мешали, пока Ларин извергает содержимое кишечника наружу. Приступ тошноты заканчивается, и Дима, не то кашляя, не то рыдая, сползает на пол и утыкается лицом в коленки. В груди щемит от жалости.       Хованский подхватывает Диму под острый локоть и тянет в душевую кабинку. Тяжко даже смотреть на тело: живот, бедра, задница поблескивают от прозрачно-беловатой жидкости и каплей крови. К мешанине из всевозможных выделений на лице теперь еще добавляется и, блять, бурая жижа. Отвратительно — и одновременно до боли жалко.       Юре приходится тоже залезть, чтобы поддерживать безжизненное тело. Струи воды смывают всю грязь с бледной кожи и обнажают все больше синяков и кровоподтеков. Дима мелко дрожит, но позволяет тереть себя мочалкой. Падает в обморок. «Опять?!»       Делать, в общем-то, нечего. Хованский обтирает сухим полотенцем Диму и обматывает, чтобы скрыть наготу — хоть какой-то намек на приличие в месиве позора и греха.              — Знаешь, Уткин, — первое, что слышит Ларин сквозь сон — шепелявый голос, — я не буду пиздеть, что не хотел, бла-бла-бла я невинный и прочую хуйню.       Они вновь лежат на многострадальной кровати. Видимо, думая, что Дима спит, Юра «исповедывается»: говорит сам с собой.       — Я хотел. Пиздец как хотел, понимаешь? Я даже, — нервный смешок, — спрятал камеру, чтобы эти олухи не мешали. Я, блять, спланировал изнасилование, нахуй! — голос явно поддатый.       У Димы нет сил двигаться; волей-неволей приходится слушать и смотреть.       — Очухался, неужели, — хмыкает Хованский, несколько стушевавшись. — На, — протягивает стакан с обезболивающим.       Момент тянется неимоверно долго. Это с виду Юра невозмутим, но на самом деле готов ссаться кипятком от проедающей тревоги. Весь мир сужается только до одной проблемы: если Дима — вернее, теневое подобие оного — не примет таблетку, то это конец.       Если вглядеться, то можно заметить, что руки Хованского подрагивают. Ларин секунды две отрешенно пялится, а затем с жадностью припадает к воде — так, что не слышит шумного выдоха облегчения.       — Смотри не облейся, а то я твою холеную мордашку минут двадцать отмывал.       Ноющая боль действительно утихает, хотя порванный, растраханный анус по-прежнему жжет резью. Ларин утирает мокрые губы, ставя стакан на тумбочку, и сильнее кутается в полотенце — зябко. Собственная нагота уже не смущает.       Голова непривычно пустая. И должно выворачиваться от омерзения и ненависти, и должно биться в истерике от презрения — насильник. ухаживает. после. преступления. — и праведного гнева, и должно кричать от отчаяния и обречения. Но Дима молчит. Странно расслабленный, будто выбили вытрахали всю жизнь, не реагирует. Существует — но не живет.       Затянувшуюся тишину нарушает, конечно, Юра. Видно, что слова даются ему очень непросто. Тщательно подбирает, что отнюдь несвойственно ему, продумывает каждую фразу.       — Ларин, — тот без интереса поворачивает голову на голос, и безжизненно смотрит. — Я, сука, люблю тебя.       Реакция могла быть сколь угодной — от пощечины до игнорирования, но Ларин смеется.       Нервно, истерично, дергано смеется. До слез. Юра удивленно раскрывает рот — ему не понять пиздецово черной и контрастной иронии. Да и всем людям в здравом уме тоже, но Диме мысль о том, что Хованский — изнасиловавший, блять, Хованский, — любит кажется дико забавной.       — Я заблуждался, когда говорил, что любви нет, — не переставая ржать, проговорил Дима. Юра невольно вздрагивает: это первая фраза, произнесенная Лариным за последние несколько часов, и картавое «р» еще сильнее режет слух. Каждое слово ножом впивается в сердце, но Хованский покорно терпит.        Жуткий смысл вселяет желание застрелиться.       — Вот она какая, настоящая любовь!