Broken

      — Он ведь не подаст в суд?       — Зассыт. Ты представь, какая шумиха будет, если хоть что-то всплывет.       — Ха, так и вижу заголовки новостей: строчка «люблю Ларина в сраку ебать» подтвердились.       — «Коля-хейтер дал достойный ответ на дисс».       — «Вражда заканчивается не только версусом».       Глумиться было забавно, конечно, но смех едва-едва заглушал нахлынувшую бурю вины и тревоги — по крайней мере, у Юры. Ему хватило совести развязать жертву, прежде чем уйти — и кажется, Дима был без сознания от пережитой боли и унижения. Сейчас, когда похоть, затмевавшая сознание, рассеялась, накатили терзания за собственный проступок. Так… гадливо — от себя же. Тяжкие мысли оставалось только запить.       В отличие от соумышленника, Коля не особо переживал — разве что только из-за возможного наказания. Спокойный, как удав, Соболев сидел напротив пьющего Юры, мерзостно ухмылялся (в стиле «все нормально, не волнуйся»), а сам размышлял над произошедшим.       По правде говоря, ему понравилось. Искренне понравилось. Нешуточное удовольствие даже не главный плюс; наступило такое облегчение, такое жестокое удовлетворение, будто сорвал гнойный надрыв — давно зудевшая, злобная обида вылилась в логичное завершение.       Коля не любил. Умел, конечно, делать вид, но не любил. Зато прощать оскорбления и отказы он так и не научился — поэтому Дима был одним из самых ненавистных персонажей. Слишком высокомерный, слишком строптивый, слишком… слишком Ларин, блядь.       На публике легко было переходить на насмешливый «флирт» — подзуживать, провоцировать, смаковать — но на деле хотелось хорошенько выбить всю спесивую дурь. Естественно, как только предоставилась возможность, Коля моментально ей воспользовался и ничуть не жалел. Даже о том, что наслаждался страданиями униженного.       Он заслужил.       Ведь правда? И вовсе не значит, что ты мразь, раз злорадствуешь при мысли о том, что измученный Дима лежит без сознания. И вовсе не значит, что ты ненормальный, если к злорадству примешивается искушение прийти и поизмываться над врагом.              Дима тем временем очнулся будто от толчка. Секунды две пребывая в прострации, судорожно вспоминает, где находится: почему раздетый, почему в чужой квартире, почему с ломаной болью во всем теле. Воспоминания вспышками поражают сознание, и Ларин, парализованный ужасом, сдавленно стонет — вновь откидывается на спину.       С каждым мгновением замечает и осознает все больше мерзких деталей — «прочувствывает» жестокую реальность. Ощущение, что барахтаешься в грязи, захлебываясь и пачкаясь; нервным движением тыльной стороны ладони Дима силится оттереть лицо от смеси из засохшей крови на разбитых губах, каплей слез и смазки, слюней и соплей, но, кажется, сильнее размазывает. Двигается как во сне, словно погруженный под толщи воды, только сердце глухо стучит — через раз.        Тело кажется чужим. Смотрит на собственные окровавленные запястья, стертые до мяса из-за крепких веревок, и не понимает, как это произошло — в голове ни мысли. Касается пальцами запекшейся корки спермы на внутренней стороне бедра, проводит, изучая — видит как в первый раз. Ноет, должно быть, каждая частичка, и легче сказать, что не болит.       Дышать трудно, будто легкие действительно заполнены водой. Ларин поджимает под себя ноги, съеживаясь на скомканной постели, и закрывает ладонями рот (пальцы заледенели как в мороз) — то ли чтобы сдержать крик, то ли тошноту — глядя остекленевшим, мутным взглядом в пустоту. Налившееся свинцом туловище мелко дрожит.       Гудящий поток мыслей никак не может собраться в один. И хотя Дима лежит на кровати, он падает — падает, утеряв выбитую из-под ног опору. Мир просто разбился в осколки, рассыпался брызгами стекла. Как можно жить, если сломан?       Тремор. Судорожное дыхание через рот. Внутренности сводит холодом — и вовсе не из-за низкой температуры. Пульс — бешеный, вены вот-вот лопнут.       За глухой завесой тупой боли камнем нависает страх и ненависть — вернее, вязкое оцепенение сдерживает лавину острых и до жути тяжких эмоций. Ларин вновь проваливается в тревожный короткий сон.       Кусающими муравьями тревога вьется где-то внизу живота. В ступоре, Дима шевелится одновременно замедленно и в то же время дерганно: все тело дрожит от напряжения. Просыпается в холодном поту, рывком поднимается и хрипло хватает ртом воздух — дышит загнанно, прерывисто, словно вместо сна бежал что есть силы. В комнате невыносимо душно — кажется, что сам воздух пропах вязким ароматом секса (и кончи) — но Ларина обдает холодными волнами ужаса и страха. Мысли ускоряются до бешеной скорости, превратившись просто в хаотичный поток.       Осознание такое резкое, будто кто-то с размаху ударил прикладом по голове. Дима запускает пальцы в волосы, крепко сжимая голову, и безмолвно кричит. Ужас и страх сковывают все внутренности, словно кто-то льет ледяную воду в желудок. Всего мутит от гадкого железно-горького привкуса во рту, фантомное ощущение тяготящей плоти на языке до сих пор не прошло.       Осмыслить просто невозможно. Это глупая шутка? Нелепость? Ошибка? Ларину хочется вырвать глаза, лишь бы не видеть собственное тело — изможденное, слабое и такое отяжелевшее. Как труп.       Паника стремительно нарастает — Ларин резко подрывается на месте, как ошпаренный, и тут же весь съеживается, стеная от стрельнувшей боли. Заламывает руки, конвульсивно трясется и сдавленно рыдает без слез. В горле першит от едкой горечи.       Одуряющий страх от потерянности переплетается с желанием выть от раздирающей несправедливости. В висках пульсирует так, будто голову стиснули металлическим кольцом.       Истерика обрывается также внезапно, как и началась: дверь раскрылась, и Ларин моментально напрягшись сжался.       — Дима…       Ларин уткнулся лицом в согнутые в коленях ноги и обхватил их руками. Головы на звук голоса не поднял, но Соболев уверен, что все слышит.       Аккуратно — как бы не спугнуть! — крадется к постели. Убедившись, что мужчина не дернется, Коля осторожно садится рядом с бледным телом. Тут уж выдержки не хватает: Дима отпрянул, одарив неимоверно злобным взглядом исподлобья — наполненный тяжелой ненавистью, казалось, он мог снести с ног.       Коля выдыхает, стараясь игнорировать сверлящий взгляд раскрасневшихся глаз.       — Дима, я правда не хотел, — пытается вложить во фразу всю искренность и раскаяние. — Это было большой ошибкой.       Ларин поперхнулся от наглости врага — естественно, ни на долю секунды не поверив. Острая обида и подстегнувшее презрение вызывают лишь новый ком слез, но Дима, собрав остатки мужественности, молчит.       Соболев не сдается, хоть и несколько теряется от свинцового молчания и тихой, до жути сильной ненависти.       — Я отвратителен, — сглатывает, упорно всматриваясь в зеленые глаза напротив. — Понимаю, я не достоин ни секунды боле находится здесь, рядом с тобой, — тянет руку к ладони Димы, которую тот тщетно пытается отдернуть, — но… прости. Пожалуйста. — крепко стискивает бледную, холодную — словно щупает мертвеца — ладонь и выжидающе глядит на искаженное злобой лицо.       Ларин сдается с каждой секундой. Не выдерживает, отводит лихорадочно мечущийся взгляд — глаза уже блестят от непрошеных слез; губы дрожат. Видно, как тяжело бороться со сдавливающим комком слез. «Господи, он такой беззащитный в своей растерянности!»       — Дим?.. — уже тише зовет Николай, неотрывно следя за мужчиной. Тот жмурит глаза и резко выдыхает едва слышное, жаркое «ненавижу». Шипит от отчаянной боли, режущего стыда от собственной слабости. «Блять!» — держаться тяжело не только Ларину; Коля стремительно кладет вторую руку на ширинку, чтобы скрыть стояк. Но надо, надо чтобы он поверил, надо…       Коля отчетливо понимает, что осталось совсем чуть-чуть. Резко подается вперед и крепко обнимает похолодевшее тело — Дима вырывается с каждой секундой все тише и, наконец, обессиленно утыкается куда-то в шею, опаляя судорожным дыханием. Соболев сжимает Диму, поглаживает и шепчет что-то нежно-успокаивающее: Ларин тихо, мелко дрожит — плачет. Коля жадно вдыхает мускусный мужской запах тела — так, будто желает запомнить навсегда аромат слабости и боли.       Как же, сука, невыносимо жалко. Дима почти что рыдает от презрения к себе: ухватился за насильника, как за спасительную соломинку, как за опору.       Раздавлен. Слаб. Поломан.       Коля едва дышит от давящего предвкушения. Дима такой открытый, такой настоящий, такой уязвимый. Хватка усиливается — а тело доверительно обмякает во властных руках.       Ну же, вот еще секунду, и… Вот сейчас! Коля резко опрокидывает растерянного Ларина на спину и тут же ложится сверху, вдавливая весом в кровать.       Мгновение. Два.       Истошный крик режет по слуху — надрывается, срывается в хрип. Соболев с силой прижимает бешено брыкающегося Ларина и со злорадным удовлетворением смакует весь тот ужас со страхом, что разрывает сердце изможденной жертвы.       — Нет!       Громкое, отчетливое, отчаянное.       — Нет!       С рыданиями, с пронзающим ужасом, с мольбой.       Но в груди ничего не екает — лишь желание зудит жидким огнем. Соболев широко склабится и с наслаждением стискивает трепыхающееся тело.       — Нет…       Просящее, тихое, безнадежное.       Коленька целует куда-то в щеку, поощряя за покорность, и запускает руку к промежности, другой оглаживая торс. Дима не перестает глухо рыдать, но уже не изворачивается от скользящих шершавых теплых пальцев; внутренности едва не выворачивает от леденящего ужаса — снова, снова придется пережить невыносимую пытку унизительной боли, снова придется пройти через круг ада мучений и позора.       Коля почти что ласков: невесомо гладит ямку бедра, очерчивает широкий таз и зауженную талию — и не менее настойчив: уверенным движением проникает двумя пальцами в развороченный анус; Ларин шумно выдыхает, скуля, и впивается в спину насильнику — твердые разведенные пальцы в разъебанной жопе добавляют к дискофморту пронзительную боль.       Жаркое ощущение триумфа разливается в груди. Так хочется отомстить, наказать, поиздеваться над надменным уебком — наконец не скрываться, а в полной мере насладиться «избиением младенца». Добить до конца жалкого и раздавленного Диму.       С Юрой не получалось перевести инициативу полностью на себя, но сейчас… Коля злорадно облизывает губы, предвкушая лакомый кусочек, и вытаскивает испачканные кровью со спермой пальцы.       Если бы взглядом можно было прожигать, то отчаянный, злобный, обиженный и до жути униженный взгляд Димы стал великолепным оружием. Однако сейчас не хватало сил даже сопротивляться — лишь распластаться безвольной куклой, крупно содрагаясь, и сносить унижение. Коля ведет обеими ладонями — чуть похлопывая — по вытянувшейся фигуре жертвы, измазывая живот в сперме и крови — будто обтер грязь — и кусает бледные губы, засасывает и проникает языком глубже под мычание.       Ларина бесцеремонно переворачивают на живот, вынуждая впиться в изголовье кровати. Крупно бьет дрожью от острого страха, стыда, отчаяния; мучительная досада отягощает, вгрызается под кожу, раздувая грязную униженность.       Шлюха.       Тряпка.       Жертва.       Долго Соболев не возится, однако все же успокаивает приготовившегося Диму: не то что нежно, но даже любовно оглаживает бедро, обводит коленную чашечку, спускается по голени, стискивает лодыжку. Ларин настолько смирился, что даже не шевелится ни от прикосновений, ни от опаляющего дыхания в затылок.       Подминает под себя Уткина, подхватывая под грудью, и рывком пихает член в окровавленный анус: Ларин взвыл от боли и судорожно рванулся вперед, но Коля стискивает его волосы в пальцах — оттягивает голову.       Грубые, резкие, быстрые толчки вспышками пронзают тело — Дима воет и содрогается в лихорадочных конвульсиях. Кровать скрипит и, кажется, трясется от сильных, динамичных движений.       Коля стискивает шею, и вопль превращается в оборванный хрип; Ларин кусает собственное плечо, чтобы не визжать от дикой боли. Насильнику плевать на жертву во всех смыслах; внимание занимает только собственная персона. Соболев двигается быстро, энергично, самозабвенно, нескрываемо нежась в лучах удовольствия и «славы». Грудь распирает от сладостного триумфа.       Голос уже сорван — как и последние силы. Ларин безвольной куклой обмякает в руках. Изможденный, он даже не реагирует на толчки, и молчит — как оцепеневший, но нет, тянущая боль разрядами тока проходится по всему телу. Коле явно это нравится, судя по энтузиазму, с которым он начал трахать податливое безжизненное тело: покорное, подчиненное, поверженное — от былого гонора не остается и следа. Как в награду, Соболев осыпает легкими поцелуями холодную спину и шею; жертва по-прежнему не реагирует, словно смирившись уже со всем.       Мучительная грубая пытка продолжается неимоверно долго для Димы — и слишком быстро для Соболева. Разрядка скоро, поэтому Коля быстро, с чавканьем вынимает член из расширенного сфинктера, отстраняется от дрожащей жертвы; Ларин, совершенно истощенный, со вздохом безвольно падает на живот и обессиленно замирает, но тут же оказывается перевернутым на спину — Коля, пыхтя, смачно додрачивает и кончает прямо на лицо. Успел, блять, зажмуриться.       — С вами был Н-николай Соболев! — сквозь пелену жутких ощущений слышит замерший Дима.       А жить не хочется.