coat

Неприятности имеют свойство сваливаться на человека одна за другой. Чонин уверен, что последнюю неделю весь мир пребывает в состоянии безмятежности, без какой-либо капли безумия, меланхолии, депрессии (и в чем там еще люди привыкли тонуть?). Он просто яро убежден, что все грехи, все людские беды и несчастья сконцентрировались только на нем одном. Вот например: послезавтра генеральная репетиция «Лебединого озера» и ровно позавчера его поясница дала о себе знать колким ударом под дых, сердце, легкие и каждый орган тела, а также изрядно потрепала душу, и все надежды на светлое будущее, которое Чонин себе колкими путями и тремя сотнями водопадов из крови, вперемешку с потом, выбивал. Сентрал-парк встречает Кима приятным одиночеством и бледным светом фонарей. Под кроссовками громко хрустят снежинки, а первый глоток латте обжигает язык и стенки горла, но Чонин и глазом не ведет; в голове — тысяча мыслей и все на одну единственную тему: как выжить? Он присаживается на скамью, что скрипом отдает от кимовского веса, выпрямляет ноги и смотрит в небо. Там миллиарды звёзд и каждая напоминает ему об «антре», «амбуате», «ассамбле», и все, чего ему сейчас хочется, так это завыть и собственноручно переломать себе спину. Чонин уходит в мысли далеко, глубоко, в подполье на пару сотен этажей по крученой лестнице вниз, и не сразу обращает внимание на собачий бег сопровождающийся громким «Воланд, стой!». Ким понимает, что перед ним собака только тогда, когда горячий кофе обжигает кожу ног сквозь джинсовую ткань, а на недавно приобретенном пальто расползается темное пятно. Ким ровным счетом также понимает, что это, кажется, доводит его до точки кипения. — Боже мой, извините, я совсем не уг… — Псину свою на привязи держать надо, ясно? — Чонин повышает голос, плюет слова в незнакомого и стряхивает ладонями впитавшуюся жидкость с замшевой ткани так, словно отряхивается от пыли, будто это спасет. Он не удосуживается и посмотреть на хозяина лабрадора, что рядом сидит, как-то жалобно поскуливает, будто, скотина, понимает, что наделал. Не смотрит он на того парня, до чужого последующего и тихого «Извините». — Извините? В курсе сколько оно стоит? Ты, блять… — Чонин морщится, языком цыкает, выдыхает резко белым ошметком пара и также резко оборачивается, чтобы глаза в глаза заглянуть, — Прежде чем ответственность за животное брать, себя надо учиться в руках держать, окей? Незнакомец этот, пепельноволосый, ростом с Чонина, выше на сантиметра два, что совершенно незаметно, но Ким подмечает; на лице ни эмоции, хотя в глазах верно подмечает легкую панику. Тонкие губы, красивой формы, поджаты, а крупный нос укрыт светло-коричневыми веснушками. Красив. От природы выделяющийся гранж на лице и Чонин определенно расценивает внешние данные. Всю жизнь он рос среди искусства и людей, что этим искусством жили, а значит, не подметить красивое и пройти мимо, он совершенно не может. Встреться они при других условиях, Ким, возможно, подошел бы к нему и сказал бы свое мнение напрямик, но сейчас он желает лишь подпортить это красивое лицо ссадинами, синяками и, может быть, разбитой губой. — Слушай…те, я не хочу ругаться, ладно? Не грубите, будьте так добры. Я на вас собственноручно этот треклятый стакан не опрокидывал. Воланд добряк, кусаться не умеет с рождения, вот и бегает, как коза в поле. А я… — Парень, отвали. Всё, что ты сейчас можешь сделать — исчезнуть с глаз моих. Незнакомец рвано вдыхает, переосмысливает сказанное, хлопает глазами и не знает, чего хочет больше: поставить хама на место или и вправду уйти с места событий, чтобы через полчаса уже забыть о произошедшем, как о вчерашнем сгоревшем на завтрак тосте. Чонин разворачивается на пятках своих Nike, напоследок парня взглядом расценивающим окидывая, и размеренным шагом идет к выходу. Пепельноволосый остается на месте, а Воланд тычется мокрым носом в его ладонь.

***

— Ким Чонин! Да что же с тобой сегодня творится, я не пойму? Хочешь, чтобы я на твое место поставила Максимилиана? Даже «па де ша» сделать не можешь. Мы танцуем в третий раз, Чонин, в третий! — Преподаватель верещит престарелым голосом и сморщенными ладонями показательно хватается за голову. Все, кто стоит подле, — ядовито улыбаются или же, наоборот, смотрят с сочувствием. Змей в коллективе хватало всегда, но благо и нормальными людьми их труппу не обделили. Ким опускает лицо в пол. Поясница дала о себе знать еще на первом заходе; упасть и кричать в пустоту — его желание в этот момент и на ближайшую оставшуюся жизнь, если он, черт возьми, провалится. Именно сейчас он и делает. Физическая боль жалит, словно тысячи пчел одновременно, но повсеместное осознание того, что его принц Зигфрид не удастся, а Одетта не полетит в его руках на сцене Линкольн-центра — бьет под дых куда больнее. Его отчитывают еще добрых десять минут, дают четвертую попытку, в середине которой Одетта соскальзывает из кимовских рук, сам принц падает на колени и агрессивно исколачивает пол кулаками. Все молчат. Чонин, схватившись за спину, поднимается на ноги. Кланяется труппе, преподавателю, на лице которой вся раздраженность сего мира, и уходит. Закрывая дверь, он слышит имя Максимилиана и заново начинающееся сюита Чайковского. Он сразу же определенно моментально старается не дать дерьмовым мыслям себя атаковать. Чонин трясет головой, сует руки подмышки осенней джинсовки и спускается вниз по ступеням академии. В голове каждый неудавшийся акт, провалившееся «па-де-де» и отсутствие надежд на ближайшее яркое будущее в балете или же совсем, раз на то пошло — его конец. Чонин устал. Устал неимоверно и, видимо, сейчас настает тот момент, когда он просто хочет опустить руки. Сколько бы он не лечил эту чертову поясницу, помогает лишь на время и в этот раз она о себе напомнила определенно не вовремя. Мать ему говорила: терпеть и танцевать. Чонин выполнял это требование много лет, но туман в голове рассеивается только сейчас. А был ли балет и все это гребанное «па-де-де» его жизнью? Был. Любой вид танца, любое движение, любой взмах рукой или поворот головы был для него жизнью. Готов ли он отказаться? Скорее, все же готов ломать себя до конца. На улице четырнадцатое января. Морозит. Снег медленно укутывает шумный Нью-Йорк тонким одеялом. Среда. Люди снуют в стороны суетой; кто-то спешит на работу, кто-то отправляет детей в детские сады и школы, а кто-то медленным шагом бродит по улицам и вдыхает запах морозной свежести, вперемешку с запахом пекарен и чертовых выхлопных газов. Чонин содрогается. Осенняя джинса — совершенно не то, в чем он нуждается в эту погоду. Сегодня его день рождения и он думает, что порадовать себя новым пальто бедой не будет. В паре кварталов от него торговый центр. Ким, убрав руки в карманы, идет по направлению к нему, а мыслей с каждым шагом лишь увеличивается, если не на пару, то на одну сотню точно. За раздвижными автоматическими дверями его встречает яркий белый свет, небольшое количество людей; украшенные от новогодних праздников до сих пор, отделы со всем, в чем люд нуждается: будь то одежда, косметика или разносортный чай. Посередине торгового — огромная ёлка и, проходя мимо, Чонин останавливается, потому что слышит сомнительно знакомый голос. Разворачивается — никого. Голос раздается вновь и Ким ёлку обходит. Пепельноволосый, в глупом белом свитере с принтом большого подсолнуха, разговаривает по мобильному и размахивает яро одной рукой. Сейчас он морщится. Сейчас спокоен. А сейчас тихо смеется, после чего облизывает быстро губы; Чонин не сразу понимает, что откровенно пялится. Он также не улавливает момент, когда начинают пялиться на него. Незнакомец говорит в телефон «перезвоню», убирает мобильный в карман своих джинсов и, подойдя к Чонину, щелкает перед глазами пальцами. — Эй, привет? Ты чего смотришь? — Сехун кривит губы в легкой улыбке и скрещивает руки на груди. Чонин часто моргает глазами, приходит в себя и не понимает, какого хрена его мозг поставил Кима на паузу, отсканировал образ парня напротив поглубже и на подольше в память, с ошибкой «Error 404: стой и смотри, смотри, какой ахренительно красивый». Ким-то с этим соглашается, но с тем, что парня этого он видеть рад именно сейчас, именно в таком состоянии — соглашаться не спешит. Натягивает выражение погрубее и откидывает чужую руку от своего лица в сторону. — Не признал просто. — А ты всегда что ли такой, ну, на весь мир озлобленный? Может перестанешь и поговорим нормально? Ты мне вот допустим извиниться тогда нормально не дал. А и кстати, меня зовут Сехун. О. — Сехун протягивает руку. Чонин смотрит ему в глаза, затем медленно опуская их на ладонь; О не ждет, лишь снова тянет губы в улыбке, сам подхватывает чужую ладонь своей и сжимает покрепче. — Скажешь свое имя, нет? — Ким Чонин. И, знаешь, если хочешь получить прощение, то просто купи мне новое, окей? Ходить в этой тряпке слишком уж… не очень. — Эта «тряпка» от Levis, чувак, окей? — Сехун щурится, забивает на нормы приличия и, вроде как, личного пространства, и проводит ладонями обеими по джинсовке. По груди и прессу чониновскому проводит. Тот напрягается, незаметно для Сехуна, но громко для себя сглатывает ком слюны. — Я куплю, пошли. Только обещай больше своими псевдо-понтами не кидаться, мы договорились? Ким закатывает глаза, Сехун принимает это за согласие. О говорит о себе. Очень много. Оказывается достаточно мозговитым, интересным и общительным парнем, хотя по лицу его беспристрастному этого не сказал бы никто. Рассказывает о бурном школьном прошлом и о таких же студенческих днях. Говорит, что обучается на художественном и одновременно пытается внять азы стрит-дэнса. Ким на этом моменте начинает впитывать более подробно. Наконец раскрывает рот и говорит, что «я танцую балет», на что Сехун тянет лишь краткое «Оу», а потом загоняет о том, что с такими охуительными бедрами, это, в общем-то, не слишком удивительно. Чонин давится воздухом. О упрашивает Чонина станцевать как-нибудь для него и когда тот уж совсем оттаивает, то нехотя (ахренительно хочет) соглашается. Пепельный виснет на нем всеми силами и не силами, просит рассказать Кима о себе хотя бы пару фактов и тот выдает. Практически всю подноготную. О матери балерине, которая упорно до кончины своей промывала сыну мозги балетом и упорством в жизни. Чонин говорит, что очень ей за это благодарен. Об отце, с которым он не в близких, но нормальных отношениях. Тот уехал сразу же, как только Чонину исполнилось восемнадцать. Тогда он нашел свою первую работу, на ночном развозе в пиццерии. Чонин говорит, что для того, кто танцует балет, это нереально сложно, работать в таком месте. — Ну, понимаешь, диеты. Определенный вес. Нас взвешивают каждые две недели и плохо тебе, если набрал лишние восемьсот грамм. Преподша девку одну из параллельной труппы отмутузила так за лишние полкило, что она спустя семь лет балета, просто пришла и забрала документы. Сехун отвечает честно, что не завидует и по плечу хлопает. Ким впервые за последние недели две смеётся. Сейчас ему, именно здесь, слишком приятно находиться. Голова автоматически пуста и можно расслабиться, разговаривая обо всем с тем, кто молчит, слушает и слышит, когда нужно или же наоборот, говорит верное, когда это нужно. Когда на кассе одного из приличных отделов им пробивают черное пальто с кожаными вставками, Чонин восхищено прижимает к себе бумажный пакет с вещью, а Сехун расстроенно смотрит на свой кошелек. Ким тогда толкает его плечом в плечо и подбадривает: — Это самый ахрененный подарок в этот день рождения, Сех. — В день чего? У тебя сегодня? Чего ты не сказал сразу?! Сехун бьет старшего кулаком в плечо, а затем крепко за спину по выходу из магазина обнимает. Чуть ли не кричит на ухо поздравления. Чонин смеется вновь и хочет пепельного в ответ приобнять, но резко морщится и шипит от режущего чувства в пояснице. О объяснений не ждет, за руку хватает и: — Мать у меня врач. Идем домой. Дома их встречает с Чонином любимый Воланд; вылизывает кимовское лицо, на что тот морщится, но пса не отталкивает. Чешет за черным ухом, а Сехун говорит, что пёс, в общем-то, предатель несчастный, и указывает Киму на комнату свою. Предлагает улечься на кровать и снять с себя верх, пока он звонит матери. Чонин так и поступает: складывает аккуратно одежду верхнюю на сехуновский стул компьютерный и на одноместную постель укладывается животом. Разглядывает комнату. Здесь много полароидных фотографий, пейзажей сехуновских на стенах, а в углу комнаты расчехленная гитара с почти стертой фейковой подписью Пола Маккартни. В цветах — больше минимализма, и Чонин отмечает это еще одним плюсом О Сехуна среди других и отправляет этот к ним в копилку. — Я позвонил матери и знаешь, она сказала, что придет часа через три, а сейчас я должен сделать тебе массаж. Не волнуйся, кое-чему я да обученный. Ким сказать ничего не успевает, как чувствует тяжесть тела чужого на себе. Пепельный усаживается на кимовскую задницу и мажет по спине чем-то приятно-холодным. Водит руками, перебирает пальцами, мнет кожу. Чонин думает, что и душу он, в общем-то, тоже мнет. Да еще и слишком умело. Это все неимоверно хорошо и в пояснице слишком ахренительно тянет. Все ноет приятной негой, разливающей тепло под каждым миллиметром кожи смуглой. Сехун когда поднимается с него, обтирает руки полотенцем чистым, махровым; предлагает Чонину что-то из своего чистого надеть и руку тянет, чтобы тот поднялся. Ким ладонь младшего обхватывает своей и, на край кровати усевшись, Сехуна тянет к себе. Чтобы тот меж ног. Чтобы близко-близко. Пепельный замирает, кисти рук укладывает на плечи крепкие и смотрит сверху вниз. Молчит. Ким рассматривает также. Глаза в глаза смотрит и понимает, что кажется, этот день рождения выдался одним из самых. А когда Сехун целует, за подбородок лицо чониновское пальцами приподняв, нежно так и протяжно, то клянется себе вслух — в поцелуй их сладкий клянется, что этот день рождения самый. Самый невероятный.