Напоминание

Холод утра туманом расплывался по улицам, бледное солнце лениво освещало улицу, выглядывая из-за бледных туч. Безлюдно. Май, да, вероятно это был скорее всего конец мая — все цвело и пахло, хотя Усачев всегда ненавидел это время года из-за чёртовой аллергии. Салатовые листья мозолили глаза, отчего парень поспешно отводил взгляд на серый, грязный асфальт. Руслан отчетливо запомнил, когда он почувствовал опустошающее чувство потери вновь. Это было ударом под дых, выбило из студента не только воздух, но все спокойствие. В тишине раннего утра все казалось ещё более сюрреалистичным: потерянный взгляд серых омутов сочетался с даниной бледностью и бесконечными синяками под глазами, волосы казались пожёванной русой соломой, а пена изо рта стекала с уголков губ. Поперечный был бледнее смерти, кожа едва ли не просвечивала ручейки спрятавшихся вен, бордовая толстовка заляпалась. Он лежал на скамейке, глядя куда-то, но явно не на друга, что терялся в панике, не находя себе места. У Данилы был первый передоз. Руслан метался, не зная, что делать. Поперечный лежал обездвиженно, изредка постанывал-похрипывал. Все должно было быть совсем не так, они приняли всего по таблетке — Усачев так точно. В себе он был уверен, а вот Поперечный, видимо, догнался, наверняка ещё смешав алкоголь — в этом студент отчего-то не сомневался, однако Рус сто раз говорил ему не делать этого. В клубе было громко-цветно-хорошо, так что, когда пришёл отходняк, тот, наверняка, решил продолжить эффект. Дрожь пробила все тело, голос дрожал. Ноги казались ватными, неподвижными, все тело ныло, а передоз Поперечного радости не добавлял. Вся зарядка на телефонах сдохла ещё часа полтора назад, даже скорую не вызвать. Понурый, Усачев чуть не споткнулся о собственный шнурок на кроссовках, в попытках позвать помощь: на пятичасовом утреннем безлюдье разве что офисного таракана вытащишь из пятиэтажки.  — Слушайте, тут такое дело, — язык заплетался, ладонь, схватившая дешёвый кожзаменитель куртки, вспотела, — не могли бы Вы… вызвать скорую? У моего друга пена изо рта… я… Наверное, в то утро вид студента не располагал от слова «совсем», судя по перепуганным маленьким мышиным глазкам, уставившимся на Руса. Мужчина вырвался из мокрой хватки парня, что-то пробормотав про «наркоманов», поспешно отдаляясь от молодого человека, скрываясь на горизонте. Руслан лишь потерянно моргал, впервые осознавая свою беспомощность так остро. И впервые Усачев подумал, что не слышать рядом с собой ни сопения, ни Даниного ворчания-бурчания, ни кашля из-за застрявшего в горле сигаретного дыма — ничего — это страшно. Настолько страшно, что терять единственное живое доказательство того, что Миша действительно существовал, он не собирался. Без Миши было плохо, просто ужасно. Он переживал потерю Кшиштовского в первые два месяца тяжелее, конечно, намного тяжелее. Их связывала вроде как дружба, завязавшаяся, когда Руслан был на первом курсе — Миша был не самым активным студентом, участвовавшим в мероприятиях, но его сценарический талант отмечал едва ли не каждый на потоке. Миша — самобытный, закрытый, строчащий в стол талант, губящий себя по вечерам таблетками, насколько это было возможно. Может быть, это его и погубило. Может быть, это и было секретом его «успеха». Может быть, Руслану не стоило пробовать вместе с ним экстези. Оставаться наедине с собой становилось тогда все труднее, поэтому кто-то — кто первый, Усачев уже и не помнил — предложил снимать квартиру вместе. Скорее всего он сам, ведь Миша редко был инициатором. Кто-то думал, что они встречались: делали из самобичующего, одинокого сценариста и общительного — тогда ещё общительного — первокурсника-дизайнера парочку. Руслан и сейчас не понимал, искренне недоумевая, почему. А ещё не понимал, почему Кшиштовский не оттолкнул его, как множество людей, а, напротив, открылся, доверился. Он раньше так располагал к себе людей? Вряд ли, хотя кто знает. Миша боялся людей, прятался за своими идеями, как за стенами, а каждая написанная работа была кирпичиком в них, а Рус каким-то случайным, вероятно, способом смог преодолеть её. Может быть, потому что он видел человека, а не его талант. Быть талантливым без таланта легко — быть бездарью с талантом трудно. Кшиштовский находил себя в таблетках, в трипах от марок, в испорченных, измятых листах. Руслан терялся в экстези вместе с ним, видел то, что хотел бы изобразить, чувствовал то, чего никто никогда не почувствует, потому что ещё никто ничего такого не придумывал. Он мог бы быть первооткрывателем — мог бы, но не стал. Миша был вечно недочитанной книгой: ты только доходишь до последней страницы, ожидая кульминацию, как вдруг оказывалось, что кто-то дописал ещё пятьдесят. И это не конец — даже не середина. А сейчас от этой книги осталось лишь несколько вырванных листов, валяющихся на скамейке с пеной у рта от передоза.